Переплёт

Молчание. Но она была там, я не сомневался; тень едва заметно сдвинулась вбок, словно Альта тихонько пятилась вглубь комнаты.

Я распахнул дверь. Альта ахнула, и не успел я заговорить, как она набрала в легкие воздуха, выпрямилась в полный рост и хлестнула меня по лицу.

Мир вспыхнул и заискрился перед глазами красно-черными звездами. В ушах зазвенело, точно стекло разбилось на тысячу осколков.

Альта кричала на меня. Я слышал лишь обрывки фраз: проклятый, отвратительный ублюдок... грязная свинья... И другие слова; я даже не думал, что она их знает. Слова не ранили, а проникали под кожу, как занозы, которые начнут саднить и гноиться лишь позже.

Тогда я ударил ее в ответ.

Она замолчала и уставилась на меня широко раскрытыми глазами. На ее щеке расцветало красное пятно; я видел следы своих пальцев на ее скуле. Впервые в жизни я не ощутил угрызений совести за то, что причинил ей боль; мне бь1ло все равно и ни капельки не стыдно за свое безразличие.

— Как они узнали? — услышал я свой голос словно издали.

— Я следила за вами. Однажды ты вернулся с розой в петлице, и я поняла, что вы были в руинах старого замка. Я поняла, где вас искать. И все увидела. — Она сглотнула. Я никогда не видел, чтобы Альта смотрела на кого-то так, как на меня в ту минуту: ее лицо дрожало от ненависти и боли, и в нем читалось странное взрослое равнодушие. Ей было все равно, что я подумаю, увидев ненависть в ее глазах. — Я застала вас. Вы сношались, как животные.

Я закрыл глаза.

— Потом я поняла, что ты спрятал мой ботинок, Эмметт. Ты нарочно задержал меня. Я долго его искала, потом надела выходные туфли и пошла за вами. Я хотела увидеть Люциана. — Она замолчала. — Но нашла вас обоих. Вы разговаривали обо мне. О том, что я ничего для него не значу. — Я никогда не...

— О том, как невыносимо ему притворяться, что он меня любит.

— Альта.

— Неважно. Тебе же плевать, верно? Ты смеялся вместе с ним. — Ее голос задрожал и сорвался, но через мгновение она заговорила снова. — Я пошла домой. Я не хотела рассказывать маме с отцом, но тебя не было всю ночь, и я не выдержала.

я постарался не думать о том, что она испытала. Что бы она ни чувствовала, она не имела права им рассказывать. Она знала, какой вред нам причинит.

— Сначала они решили, что я ошиблась. А потом я сказала, что ты хранишь яйцо, которое Люциан купил тебе на ярмарке... — Ты рылась в моих вещах?

— ...и что у него родинки на спине. И что я видела, как вы этим занимались. — Она замолчала. Почудилось ли мне торжество в ее голосе или она и впрямь злорадствовала? Сестра вздернула подбородок. — Тогда они поверили. Я закрыл лицо ладонями. Мне хотелось умереть. — Отец написал письмо родителям Люциана в Каслфорд. Хотел убедиться, что вы с ним никогда больше не увидитесь.

— Ты не имела права рассказывать им, Альта, — промолвил я и не узнал свой голос. — Ты влезла не в свое дело. — Я люблю его, — выпалила она и замолчала. — Любила. Конечно. Вот он, ее козырь. Слова, что я не осмелился произнести, а если бы произнес... Я не дал себе закончить мысль. Взглянув на нее в упор, я вложил в свой ответ все презрение, на которое только был способен:

— Значит, зря ты донесла на нас. Если бы ты промолчала, он бы женился на тебе.

Ее глаза расширились.

— Ты лжешь.

— Но теперь это уже неважно, правда?

С мрачным, извращенным удовлетворением я смотрел, как побледнело ее лицо; наконец она заморгала, и слезы заструились по щекам. От моего злорадства не осталось и следа.

Я повернулся к двери, и мой взгляд упал на что-то белое в углу. У стены лежали танцевальные башмачки Альты из шел-

ка цвета слоновой кости, ее радость и гордость. Не лежа^ ли — он были небрежно брошены, точно ей было безраалично, что с ними станется. Я вспомнил, как светилось ее лицо, когда она разворачивала их, шурша папиросной бумагой, — башмачки подарили на день рождения два года тому назад. В прошлом году Альта надела их на Праздник урожая и так боялась запачкать, что мне пришлось нести ее на руках на самом грязном участке дороги, лишь бы на ткани не появилось ни пятнышка. В тот день кто-то сказал, что в этих башмачках она танцует, как фея. «Скорее, как гоблин», — отшутилась она, и мы так сильно смеялись, что пришлось выйти на улицу. И там, на улице, она потребовала, чтобы я постелил ей под ноги плащ — не хотела ступать по голой земле. Но сейчас туфли покрылись пятнами травы и грязными брызгами. — Прости, — сказал я. — Я не хотел тебя обидеть. — Уходи, Эмметт.

Я заколебался. Почему-то я решил, что она передумает, как в детстве, когда мы ссорились и она закатывала истерику. Но Альта продолжала смотреть на меня в упор, пока я не вышел.

Не помню, как я попал в свою комнату. Свернулся калачиком на кровати, словно решил, что если уменьшусь в размерах, то и боль моя ослабнет. Долгое время я просто лежал и дышал, стараясь ни о чем не думать; потом услышал, как кто-то проехал мимо на лошади и залаяла Клякса. Тогда я не выдержал и заплакал.

Тоска по Люциану ощущалась как зияющая кровоточащая рана. Я даже чувствовал края этой жгучей отчаянной боли: она начиналась под грудью и заканчивалась где-то

в области паха. Стоило пошевелиться или заговорить, и боль усиливалась. Прежде мне никогда не хотелось умереть, но теперь меня целыми днями преследовало чувство, будто я тону, но спасительная тьма никак не поглотит меня.

Люциан уехал. Я бы отдал что угодно, лишь бы увидеть его или услышать его голос, но его больше не было рядом. И это все, что имело значение; все, о чем я мог думать. Постепенно в голову стали пробираться и другие мысли: мама с папой никогда не простят меня; Альта меня ненавидит; я разрушил их и свою жизнь. Альта видела нас с 7\юцианом вместе. Следила за нами.

А Люциан? Его отец теперь знал о нас. Если его накажут, виноват буду и я. При мысли об этом мне становилось трудно дышать, а внутри все сжималось. Я думал о том, что Люциан сейчас страдает из-за меня и презирает меня так же, как Альта. Я цеплялся за память о нем, вспоминал, как мы вместе смеялись, прикасались друг к Другу, повторял про себя слова, которые мы друг другу говорили. Но с каждым биением сердца воспоминания меркли. Мне было так важно сохранить все в памяти, что я уже ни в чем не был уверен. Наверняка он возненавидел меня, или хуже — что, если я всегда был ему безразличен? Что, если он совсем не вспоминает обо мне и рад от меня избавиться?

У меня пропал аппетит. Казалось, я никогда больше не захочу есть. Мне не хотелось двигаться; заставить меня пошевелиться могла лишь Клякса, скулившая во дворе, но когда я вставал покормить ее, у меня в глазах темнело, и, наполнив ее миску, я спешил обратно в постель. Однажды она начала скрестись в дверь. Собак наверх не пускали, но я уже опозорил семью, и еще одна провинность едва ли ухудшила бы мое

положение, поэтому я впустил ее в комнату. Она порыскала по углам, потом легла рядом со мной на кровать, и я обнял ее. Тепло собачьего тела не заполнило пустоту внутри, но тихое дыхание Кляксы и ее тяжелый подбородок на моем плече уняли боль. Я наконец уснул, совершенно выбившись из сил.

Когда я очнулся, уже почти стемнело. Клякса спрыгнула на пол и подошла к двери; ее коготки царапали по деревянным половицам. Сердце стучало, точно мне приснился кошмар, но очнулся я не от кошмара, а от осознания реальности, резкого, как пощечина. Я сел, дрожа, и откинул со лба взмокшие пряди.

Внизу хлопнула дверь гостиной. Скрипнули половицы; раздался приглушенный голос. Говорил мужчина, но не отец, хотя через несколько секунд я услышал и отцовский голос, как мне показалось, подобострастный.

Я отвел Кляксу вниз и выпустил во двор. После духоты моей комнаты вечерний воздух казался тепль»! и ароматным, но я закрыл дверь, прошел по коридору и остановился у двери в гостиную. Этот голос... я замер и прислушался. — Понимаю, как вы расстроены, мистер Фармер. На миг мне показалось, что говорит Люциан; я вздрогнул и чуть не бросился к двери. Кровь зашумела в ушах, но тут я понял, что ошибся: мужчина говорил в той же манере, погородскому, но голос у него был низкий, пустой и бескровный. — Хорошо, — сказал отец, — я приведу его. Я попятился, но скрыться не успел; открыв дверь, отец сразу увидел меня и прищурился, но ничего не сказал, лишь пригласил войти.

В кресле, положив ногу на ногу, сидел мужчина, голову он откинул на подголовник, словно присел отдохнуть. Мужчи-

на был уже немолод, в жидких рыжеватых усах блестела седина, а большой рот посередине лица напоминал переспелый фрукт на блюде. Он оглядел меня и расплылся в широкой улыбке, обнажив розовые десны.

Он обо всем знал. Не знаю, как я догадался, но было в его взгляде что-то такое, что я сразу понял: ему все известно. — Эмметт? — спросил он.


— Да, — ответил я. Моя рубашка помялась; от меня разило потом и псиной. — А вы кто такой?

— Меня зовут Эйкр. Я служащий мистера Дарне. Дарнестаршего, — уточнил он, как будто было непонятно, что он имеет в виду не Люциана. — Прошу, сядь.

— Я у себя дома. Захочу — сяду.

— Сядь, Эмметт, — сказал отец. Он стоял близко к лампе, и я заметил, что его лицо вспотело.

Я сел. У меня задрожала нога, и, пытаясь унять дрожь, я вдавил стопу в пол.

— Благодарю вас, мистер Фармер, — промолвил Эйкр. — Прискорбная ситуация, не так ли? Я вам глубоко сочувствую. Люциан умеет вскружить голову, что уж говорить. У нас большой опыт разрешения подобных... ситуаций. Люциан — славный мальчик, но он молод и всегда оставляет после себя череду разрушений, а отдуваться приходится нам. Итак... — Череду разрушений?

— Он причинил огромный вред тебе и твоей сестре. Я вижу, как ты страдаешь. Нет, — он покачал головой, — я не прошу тебя рассказывать мне обо всем. Тебе и так, должно быть, тяжело после того, как с тобой... обошлись. Знай, я очень тебе сочувствую. И пришел предложить выход. В душе моей затеплилась отчаянная надежда.

— Выход?

— Мне очень жаль, Эмметт. То, что случилось между вами, не должно было произойти. Люциан был жесток и беспечен, заставив тебя поверить... — Он откашлялся. — Но я могу сделать так, чтобы ты обо всем забыл. Вернешься к своей прежней жизни, и все будет, как раньше. Ты ведь жил счастливо и ни о чем не тревожился, пока его не встретил, верно?

Я не знал, что ответить.

— Пожалуй, да.

— Вот и отлично. Тогда выслушай мое предложение. Мы возьмем все расходы на себя, оплатим проезд и все прочее, и отвезем тебя к переплетчице. В знак извинения и благожелательности мы также вручим тебе и твоим родным небольшую денежную компенсацию. Подобные происшествия всегда причиняют много горя. Но близким родственникам важно понимать, что даже из таких неприятных инцидентов можно извлечь какую-то выгоду.

— Погодите... — Мысли в голове путались. Эйкр говорил так вкрадчиво и доверительно, будто пел мне на ночь колыбельную. — Вы хотите, чтобы я отправился к переплетчице? И стал книгой? Забыл обо всем, что случилось? — Мне почудилось, будто я слышу далекие звуки музыки, игравшей на ярмарке в День Пробуждения.

— С книгами связано много предрассудков, Эмметт. Но позволь мне тебя успокоить. Переплет — безопасный и безболезненный процесс; в конце ты станешь таким, как прежде. Ты забудешь о Люциане, забудешь 6 разочаровании, что пришлось пережить твоим близким, и сердечная боль уйдет. Ты станешь таким, как был, — он наклонился ко мне

и вытянул пухлую руку ладонью вверх, словно просил милостьшю, — ты исцелишься.

— И вы мне за это заплатите. Но почему?

— Потому что мы несем ответственность за Люциана. Когда он соблазняет молодого, впечатлительного мальчика вроде тебя, мы не можем оставаться в стороне и позволить ему разрушать жизни. Речь не только о твоей жизни, но и о жизни твоих близких.

— Вы сказали... — я сглотнул комок. — Вы сказали «когда он соблазняет». То есть это уже не в первый раз? Эйкр зашевелился в кресле, будто ему вдруг стало тесно. — Знаешь, Эмметт, порой нам кажется, что мы хорошо кого-то знаем, а оказывается, что это не так. Люциан умеет очаровьшать. Полагаю, он внушил тебе, что ты для него единственный на всем белом свете. Вероятно, при этом он даже тебя не обманывал. То есть не совсем.

— Не совсем? Что это значит?

Эйкр говорил извиняющимся тоном, точно ему стыдно было сказать мне правду. Он будто бы извинялся: прости, мне не хватает смелости рассказать тебе обо всем. И я хотел знать.

— Что уж там говорить — наш Люциан влюбчив. Думаешь, ты был у него первым?

Я повернул голову, но все расплывалось перед глазами. — Его отослали из Каслфорда, потому что он связался с... неподходящей персоной. Служанка из буфетной, совсем юная, можешь себе представить? Наверное, поэтому он предпочел тебя, а не твою сестру. Понимаю, что сейчас ты, должно быть, чувствуешь себя глупо, но ты тут ни при чем. Люциан может быть безжалостен; для него это своего рода игра. Охота. — Вы лжете.

— Впрочем, это уже неважно. Теперь-то какая разница? Давай лучше подумаем о будущем, Я могу уже завтра прислать за тобой карету. Мы отвезем тебя к переплетчице на болота. Сделаем все тихо, чтобы никто не узнал. А после я заплачу твоему отцу двадцать гиней золотом или банкнотами, как угодно. Что скажешь на такое предложение?

Сердце мое билось так отчаянно, что кольцо Люциана подпрыгивало на груди.

— Нет, — ответил я.

Он изменился в лице. Последовало долгое молчание. — Ясно, — проговорил он наконец. — Сколько ты хочешь?

— Что?

— Двадцать гиней мало? Назови свою цену. — Дело не в деньгах.

— Дело всегда в деньгах. Какая цена тебя устроит? Тридцать? Пятьдесят?

— Нет. — Я встал. — Вы не понимаете, да? Мне все равно, были ли у Люциана еще любовники. — На последнем слове голос надломился, но мне было все равно. — Я не хочу обо всем забывать. Это все, что у меня осталось. — Нежная память о высокомерном, лживом содомите? Я никогда не слышал последнее слово, но догадался, что оно означает.

— Да.

— Эмметт. — Он отчеканил мое имя строгим, предостерегающим тоном. — Опомнись. Подумай. Пусть будет семьдесят пять гиней. Это очень щедрое предложение. — Я лучше умру.

— Будь осторожен в своих желаниях.

я метнул на него гневный взгляд. Каждьй дюйм его оплывшего скабрезного лица был мне ненавистен. Наконец он пожал плечами и встал.

— Что ж, очень жаль. А ведь мы заботились в первую очередь о тебе. — Он пошарил в карманах своего пальто — просторного, мешковатого и слишком теплого для летнего вечера — и достал небольшой сверток. — Кажется, это твое. Рубашка, которую ты давал ему поносить. Он не хотел, чтобы у тебя был повод увидеться с ним снова.

Я взял сверток у него из рук.

— Если понадобится моя помощь, — продолжил он, — твой отец знает, где меня найти. И если сегодня ты не сможешь уснуть и будешь молить, чтобы боль ушла, знай: ты всегда можешь передумать. В этом нет ничего постыдного.