Переплёт

Я отвел взгляд. Я никогда никого не целовал^ кроме своих родных.

— Переплетчик словно становится человеком^ которого переплетает. Ненадолго ты примериваешь на себя его жизнь. Но разве это возможно, если продавать книги ради выгоды?

Вдруг у меня свело ногу. Я пошевелил стопами, чтобы унять боль, затем встал, прошелся до камина и вернулся к стулу. Середит следила за мной. Облачко закрыло солнце, смягчив контур ее лица и разгладив морщины.

— Не хочу, чтобы ты стал таким переплетчиком, как он, Эмметт.

— Я лучше горло себе перережу, чем стану таким. Она рассмеялась горьким и сухим дребезжащим смехом. — Не зарекайся. Но я все же надеюсь, что это правда. — Она снова укуталась в одеяло, и со стороны показалось, что у нее вырос горб.

о = • ■ "“ SO ir-0 — •

Мы долго молчали. Я поджал пальцы в ботинках: внезапно стало холодно.

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Знаешь, а я бы выпила чаю, — неожиданно сказала она. — Мне немного лучше.

— Конечно. — Я подошел к двери и рывком открыл ее. Де Хэвиленд поспешно попятился; оказалось, он стоял под дверью.

— Мне нужно поговорить с Середит, — выпалил он. — Пусти.

Я отошел. По наклону его головы я догадался, что он подслушивал. И обрадовался: мне хотелось, чтобы он знал, какого я о нем мнения.

— Чего лыбишься? — добавил он. — Будь ты моим учеником, я бы давно тебя выпорол.

— Я не ваш ученик.

Он грубо оттолкнул меня.

— Не зарекайся.

Дверь захлопнулась у меня перед носом.

Ночью я спустился вниз, не зажигая свечу: луна светила очень ярко. Было что-то странное в этом свете: он казался осязаемым, как пыль, сквозь которую я пробирался с каждым шагом, словно раздвигая паутину. Но я шел на поиски чего-то, и этим были заняты все мои мысли.

Мне было холодно. Я шел по лестнице босиком. Бросил взгляд на свои ноги, окутанные мерцающим лунным светом, который шевелился при ходьбе, перекатываясь волнами. Я знал, что это сон, но это осознание не разбудило меня. Напротив, я ощутил легкость и обрел способность парить над землей. Я очутился в мастерской. Здесь все было покрыто тем же серебристым налетом. Задев верстак рубашкой, я оставил на нем темный след; ткань запачкалась мерцающей пылью. Что же я искал?

Передо мной была дверь, ведущая вниз, в хранилище. Но войдя В1гугрь — дверь я не открывал, она сама открылась от моего легкого прикосновения, — я оказался в другой комнате, той, где стояли стол и стулья. В комнате было светло. За столом спиной ко мне сидел юноша. Я узнал в нем Люциана Дарне.

Он повернулся, словно хотел взглянуть на меня, но все вокруг внезапно замедлилось, и не успел я увидеть его лицо, как начал падать вниз.

Я летел вниз в пустом пространстве, а потом проснулся. Сердце колотилось, руки и ноги гудели от напряжения. Когда тело наконец изволило повиноваться мне, я сел и вытер пот с лица. Еще один кошмар, вот только что кошмарного в нем было? Невзирая на страх, самое сильное чувство, которое я испытал в этом сне, было сродни отчаянию: еще миг, и я узнал бы, что ищу.

Мне казалось, что еще глубокая ночь, но я услышал, как часы пробили семь, и понял, что проспал. Пора было готовить чай для Середит. Соскользнув с кушетки, я направился в коридор, завернувшись в одеяло, как в плащ. Разжег огонь и долго стоял у плиты, подвинувшись как можно ближе, пока не согрелся. — Будь добр, сделай мне чаю.

Я обернулся. Де Хэвиленд сел на стул и потер лоб двумя пальцами, словно стирая пятно. На нем был светло-голубой халат, расшитый серебряной нитью, но под халатом он был полностью одет, а жилет и шейный платок, кажется, не менял со вчерашнего дня. Под глазами залегли лиловые тени.

O h сказал «будь добр» — и то хорошо. Я не ответил, но поставил чайник на огонь и отмерил ложку чая. Чайница была такой старой, что зелено-золотой орнамент местами усеивали крапинки ржавчины, а когда я открыл крышку, на пальцах остались хлопья краски.

Де Хэвиленд зевнул.

— Как часто приезжает почтовая повозка? Раз в неделю? — Да.

— Значит, приедет сегодня?

— Наверное. — Вода вскипела, и я наполнил чайник. Лицо обдало паром; щеки запылали.

— Вот и славно.

Он достал карманные часы и принялся заводить их. Колесико издавало неприятный металлический скрежет, от которого у меня свело зубы. Чай не успел завариться, но я все равно разлил его по чашкам; тонкостенная фарфоровая чашка де Хэвиленда наполнилась жидкостью чуть темнее мочи. Он нахмурился, но поднес чашку к губам и стал пить, не сказав ни слова. А допив, звонко цокнул чашкой о блюдце, поставив ее ровно посередине, на круглую выемку.

Я взял поднос и начал готовить чай для Середит. Взял не фарфоровые чашки, а керамические, те, из которых мы обычно пили. Решил не нести ей хлеб с маслом — приедет Толлер и привезет сычуг, тогда я смогу сделать творог. Достал из банки несколько ломтиков сушеных яблок и добавил в чашку ложку меда. Мне так хотелось скорее убраться подальше от де Хэвиленда, что я пролил чай, поднимая поднос. Он взглянул на меня, когда я прошел мимо. — Ты куда это направился?

— Отнести Середит завтрак.

— О, — его глаза блеснули, точно что-то позади меня привлекло его внимание. Когда он снова взглянул на меня, взгляд его был спокойным. Радужки у него были такого же бледно-коричневого цвета, как чай в его чашке. Усы растрепались с одного края; меня обуяло жгущее, яростное желание потянуться и дернуть за них, сорвав с лица.

— В этом нет необходимости, — промолвил он. — Боюсь, ночью она умерла.

VIII

Тишина в комнате Середит была абсолютной. Я словно оказался внутри картины. Всё, кроме окна, подернулось сумраком и тенями. За стеклом первый луч утренней зари нарисовал бледно-голубую полосу на горизонте. В углу окна, как парус, висела паутина. Подоконник усеивали крошки грязи и сухие травинки, хотя окно было закрыто на щеколду; но если их и принес ветер, то сейчас он стих, и ни внутри, ни снаружи не раздавалось ни звука.

Де Хэвиленд положил монеты на глаза Середит, чтобы случайно не открылись. Шестипенсовик и полгинеи, монеты разного размера: эффект возник пугающий, как будто покойница подмигивала. Но это было уже неважно, потому что вещь на кровати больше не была Середит. Я стоял у изножья и пытался представить усохшее лицо со впалыми щеками и невидящим взглядом живым, обращенным ко мне, пусть даже молча, но все равно наставляющим меня, однако старания мои были тщетны. Даже ее волосы стали неживыми и казались органической материей: плесенью или грибами. Я попытался отыскать в себе проблеск горя или потрясения НО мозг отказывался подчиняться. Лишь мелочи привлекали мое внимание: слабый металлический запах^ похожий на запах тающего снега; засохшее пятно на стакане у кровати и ветхое кружево под подбородком Середит. Что же теперь будет?


Я потянулся и коснулся одеяла. Оно было настолько холодным; что казалось влажным. У меня вдруг возник нелепый порыв принести еще одеял^ подложить дров в камин; казалось недопустимым и даже жестоким прохлаждаться без дела^ пока она лежит в ледяной тишине. Пусть хотя бы танцующие сполохи и шепот пламени составят ей компанию... Но не глупо ли нагревать комнату где лежит труп? Я представил лицо де Хэвиленда; когда тот увидит меня поднимающимся по лестнице с корзиной дров, отвернулся и перестал смотреть на нее. Не было смысла ничего говорить, поправлять воротник, наполовину завернувшийся внутрь, разглаживать ее рукав; она умерла, полностью и окончательно, и притворяться, что это не так, было бы нелепо и сентиментально.

Я закрыл дверь и спустился по лестнице. Мне казалось странным, что половицы и перила по-прежнему на месте, что они блестят и тускнеют, когда на них падает моя тень, что половицы скрипят так отчетливо. Будто они хотели напомнить мне, что я все еще здесь, я живой, в то время как Середит ускользнула и обратилась в прах.

— Сюда, — послышался из гостиной голос де Хэвиленда. Он никогда не называл меня по имени.

Больше всего на свете мне хотелось открыть входную дверь и уйти. Если бы я ушел сейчас и продолжал идти, к утру завтрашнего дня я бы добрался до дому. Я вошел бы

на двор нашей фермы, усталый, но счастливый. Альта замерла бы на пороге маслодельни, удивленно заморгала, с грохотом уронила бы ведро и бросилась обнимать меня. Отцу и маме я бы сказал, что мне стало лучше, и мы бы начали жить как прежде. Чем они заняты сегодня? На нижнем поле нужно вырыть сточную канаву, а в такую ясную холодную погоду самое время выдергивать репу. А может, мама именно сегодня решила установить коптильню во дворе; на миг мне почудилось, что я слышу густой аромат дровяного дыма с привкусом крови. Я словно пытался вспомнить, каково это — быть ребенком.

— Подойди сюда, сейчас же. Я знаю, что ты там. С болью в сердце я отвернулся от двери. Нет, я не мог вернуться домой. Даже если предположить, что родные обрадуются, увидев меня, мне там теперь не место. Я переплетчик, нравится мне это или нет. Что, если переплетная лихорадка навеки у меня в крови, как малярия? И для того, чтобы не допустить рецидивов, я должен заниматься переплетным делом? Отправься я сейчас домой, буду вечно бояться возвращения болезни.

Я прошел по коридору, остановился на пороге гостиной и удостоверился, что мой голос не дрожит:

— Да. Я здесь.

— Наконец-то. — Де Хэвиленд сидел на кушетке, а на столике перед ним стояли пустая чашка и тарелка. Он смотрел в очаг. Он сам развел огонь, но положил слишком много дров; я знал, что через минуту огонь потухнет. — Холод немилосердный. Похоже, дымоход засорился.

Тут как раз, словно по мановению волшебной палочки, пламя затрепыхалось и погасло. Я молчал.

Де Хэвиленд раздраженно щелкнул языком и гневно зыркнул на меня, словно я был виноват в том, что огонь не разгорелся.

— На письменном столе два письма. Отдай их Толлеру, когда тот приедет. Понятно?

Я подошел к столу и взял конверты. «Доктору Фергюсону Маунт-стрит, 4S, Каслфорд» — значилось на первом. Надпись на втором гласила: «Элайдже Оуксу, гробовщику. Хайстрит, 131, Каслфорд».

— Это все?

Он встал и подошел к окну. На болотах птица пролетела низко над водой, оставив за собой яркий след из брызг; зашелестели на ветру серебристые камыши. Но когда де Хэвиленд обернулся, лицо у него было таким мрачным, словно он смотрел на навозную кучу.

— Сядь.

— Я лучше постою.

Он указал на стул и улыбнулся. Я попытался выдержать его взгляд, но безуспешно.

— Вот и славно, — проговорил он, когда я сел. Затем замолк, поворошил кочергой тлеющие угли в камине и со вздохом продолжил, по-прежнему размешивая пепел: — Мне очень жаль, что Середит умерла.

Я не ответил. Глупо, но я прислушивался, не раздастся ли наверху какое-нибудь движение.

— Хотя она была уже старая. И ее смерть более чем естественна. Одно поколение уходит, другое приходит. Старый порядок уступает новому. И так далее, и тому подобное.

— Можно мне идти?

Oн посмотрел на меня. Возможно, мне показалось, но на лице его мелькнула тень удивления. А может, это была игра света, обманка, как танцующие тени на белом снегу.

— Нет, — ответил он. — Нам с тобой нужно многое обсудить. Пожалуйста, сиди спокойно. Ты ерзаешь. Это меня отвлекает.

Я закусил губу.

— Теперь я твой мастер. И, следовательно, несу за тебя ответственность. — Он произнес это, как будто зачитывал вслух какой-то документ. — Если верить Середит, ты перспективный ученик, — он сделал небольшую паузу, по всей видимости, выражая свой скептицизм. — Очевидно, что здесь ты остаться не можешь.

— Я не могу остаться здесь? — Произнеся эти слова, я понял, что это на самом деле невозможно. Мысль о том, что придется уехать из дома Середит, дохнула на меня холодом, точно ледяной ветер подул на рану.

— Об этом не может быть и речи. С кем ты останешься? Я не намерен находиться в этом доме дольше, чем того требует необходимость. Середит отличалась эксцентричностью. Похлеще луддитов^ сопротивлялась прогрессу. Боюсь, ты многое упустил в обучении нашему ремеслу и не до конца понимаешь его суть. Жить здесь, как обычный крестьянин... — Он указал кочергой сначала на меня, потом обвел комнату. — Середит упрямо продолжала все делать вручную, сама выполняла всю черновую работу, которая под силу любому мало-мальски рукастому человеку... Принимала всех клиентов, которые к ней обращались... И совсем не гордилась своим ремеслом...

^ Луддиты — участники первых стихийных выступлений против применения машин на производстве в конце XVIII — начале XIX вв.

— Она гордилась своим ремеслом.

— Все это не дает никакого представления о том, какая великая честь — быть переплетчиком, — продолжал он, будто бы меня не услышав. — Настоящий переплетчик не должен шить, резать или... — Он нарисовал кочергой в воздухе завитушку, видимо, призванную изобразить работу, для которой у него не было названия. — Настоящий переплетчик никогда не пачкает руки, юноша.

Я машинально взглянул на его руки, белоснежные, как очищенный ивовый прут.

— Но кто тогда будет делать книги? — спросил я. — Кто-то же должен делать книги.

— Само собой. В моей мастерской в Каслфорде служат превосходные ремесленники. Они делают отменные... — снова этот жест кочергой, — обложки и все прочее. Но если с одним что-то случится, я легко найду ему замену, вот в чем дело. А то, чем занимаюсь я, — то, что делают переплетчики, — это истинное искусство. Марать это искусство клеем, бумажной пылью и грязью под ногтями — святотатство. — Он улыбнулся тонкими губами. — Я давно советовал Середит нанять чернорабочего, чтобы она могла сосредоточиться на своем истинном призвании. А узнав, что она взяла ученика, решил, что наконец-то прислушалась ко мне. Но потом она сказала, что ты сам будешь переплетчиком... что переплетная лихорадка скрутила тебя так жестоко, что она даже книги тебе показывать не желала. — Его улыбка исчезла, словно кто-то затянул узелок. — Не переживай, сынок. Я не стану расспрашивать тебя об этом.

Сынок.

Кровь шумела в моих ушах.

— Сейчас я здоров.