Переплёт

* * *





Переплёт

Коллинз Бриджет





ЧАСТЬ ПЕРВАЯ I

Когда письмо принесли, я работал, в поле, вязал последний пучок пшеницы. Руки дрожали, и завязать узел получалось с трудом. В том, что пришлось делать все по старинке, был виноват лишь я один, но я не собирался сдаваться. Весь день я горбатился на жаре до потемнения в глазах, а теперь наступил вечер, и работа была почти завершена. Остальные, коротко попрощавшись, покинули поле с закатом, и я был этому рад. Оставшись в одиночестве, я мог не притворяться, будто успеваю за ними. Продолжал вязать колосья в пучки, стараясь не думать о том, как легко было бы собрать пшеницу жнейкой. Из-за болезни я забыл проверить машины — впрочем, я не смог бы этого сделать, поскольку все лето провел в забытьи среди призраков, среди темных болезненных провалов, лишь изредка прерываемых вспышками ясности. Никто другой не подумал взять на себя мою обязанность, и теперь я каждый день пожинал плоды своей забывчивости. Отец старался как мог, но он не был всесильным. Из-за меня мы весь год будем отставать на шаг.

Крепко стянув колосья посередине, я уложил пучок в сноп. Ну вот и все. Можно идти домой. Однако вокруг закружили тени, выделяющиеся в сине-фиолетовых сумерках, и колени мои подкосились. Я упал на четвереньки, чтобы отдышаться; боль пронзила кости. Бывало и хуже: месяцами меня мучили спазмы, острые и болезненные до тошноты, а приступы всегда начинались внезапно. Я снова почувствовал себя немощным стариком. Сжал зубы; от слабости хотелось рыдать, но

я решил, что не стану; умру так умру даже если единственной, кто увидит меня, будет круглая жирная осенняя луна. — Эмметт! Эмметт!

Альта звала меня, пробираясь меж снопов; я встал с коленей и зажмурился, пытаясь справиться с головокружением. Редкие звезды на небе поехали сначала в одну сторону, потом в другую. Откашлялся и произнес:

— Я здесь.

— Эмметт, почему ты не попросил кого-нибудь задержаться и помочь тебе? Мама встревожилась, когда остальные вернулись без тебя.

— Ни к чему ей было тревожиться. Я уже не ребенок. Я укололся острым колоском, и большой палец кровоточил. Кровь имела привкус пыли и зноя.

Альта колебалась. Еще год назад я мог сравниться силой с любым из крестьян. Теперь же она глядела на меня, склонив голову набок, словно я был ее младше, а не наоборот. — Да, но...

— Я хотел увидеть восход луны.

— Ах вот в чем дело. — Сумерки смягчили ее черты, но пронзительный взгляд жег меня насквозь. — Тебя не заставишь отдохнуть. Если тебе все равно, поправишься ты или нет...

— Ты говоришь, как она. Как мама.

— Но мама права! Нельзя вести себя так, будто ничего не случилось, словно ты и не болел вовсе.

Болел. Из ее слов можно было бы решить, будто я валялся в кровати с кашлем, мучился рвотой или покрылся нарывами. Но это не так. Несмотря на дни и ночи, проведенные в кошмарном бреду, я помнил больше, чем думали мои родные:

помнил собственные крики и галлюцинации, помнил дни, когда мне хотелось плакать с утра до вечера и я переставал узнавать отца и мать, помнил ночь, когда я голыми руками разбил окно. Лучше бы я целыми днями беспомощно просиживал с поносом на горшке, тогда на моих запястьях не осталось бы отметин от веревок, которыми меня привязывали.

Я отвернулся от сестры и принялся сосредоточенно посасывать порез у основания большого пальца, теребя его языком, пока не перестал чувствовать вкус крови.

— Прошу, Эмметт, — промолвила Альта и коснулась воротника моей рубахи. — Сегодня ты поработал не хуже других. Пойдем домой.

— Хорошо.

Легкий ветерок взъерошил волосы на моем затылке. Альта заметила, что я дрожу, и отвела глаза.

— А что на ужин? — спросил я.

Она щербато улыбнулась.

— Ничего, если не поторопишься.

— Иди. Я тебя догоню.

— Наперегонки побегаем, когда буду без корсета. Сестричка повернулась, взметнув пыльными юбками. Когда она смеялась, то все еще выглядела ребенком, но рабочие на ферме уже заглядывались на нее.

Я поплелся вслед за ней; от усталости еле держался на ногах — покачивался как пьяный. Под деревьями и у колючей изгороди сгущалась тьма. Луна светила так ярко, что звезд не видно. Плелся и мечтал о холодной колодезной воде, прозрачной, как хрусталь, с зеленоватыми хлопьями осадка на дне стакана; о пиве цвета янтаря, приправленном травами по особому рецепту отца. Кружка горьковатого на вкус напитка усыпила бы меня, но этого я и хотел; я желал лишь одного — погаснуть, как свеча, провалиться в сон без сновидений. Чтобы не было ни кошмаров, ни ночных страхов. Я хотел проснуться утром и снова увидеть ясный солнечный день.

Часы в деревне пробили девять. Мы зашли во двор через калитку.

«— Как же есть хочется», — сказала Альта. — Меня отправили тебя искать, не успев...

Тут мы услышали голос матери; мать кричала. Альта остановилась; за нами захлопнулась калитка. Мы переглянулись. До нас доносились обрывки фраз: как ты можешь так говорить... нельзя, нам просто нельзя...


Мои ноги задрожали оттого, что пришлось стоять неподвижно. Вытянув руку, я оперся о стену, повелевая сердцу успокоиться.

Сквозь щель в кухонных занавесках просачивался треугольник света от лампы; его то и дело заслоняла тень. Отец ходил по кухне взад-вперед.

— Мы не можем стоять здесь весь вечер, Эмметт, — промолвила Альта почти шепотом.

— Вряд ли это что-то серьезное.

Мать с отцом всю неделю ссорились из-за жнейки, укоряя друг друга, что никто не додумался проверить ее. О том, что это была моя обязанность, родители и не заикнулись. Раздался грохот: кулак ударил о стол. Отец повысил голос: — А что я должен делать? Отказать? Колдунья проклянет нас в мгновение ока.

— Она уже это сделала! Взгляни на него, Роберт! Что, если он никогда не поправится? Это все ее проделки. — Он сам виноват. Если бы он...

в ушах зазвенело, и на мгновение я перестал слышать голос отца. Мир накренился перед глазами, затем вроде бы выровнялся и снова закачался, как качели. Я проглотил подступившую к горлу желчь. Когда я снова смог сосредоточиться, наступила тишина.

— Этого мы не знаем, — тихо произнес отец, но мы его услышали. — Что, если она ему поможет? Пока он болел, она писала и справлялась о его здоровье.

— Потому что он был нужен ей! Нет, Роберт, нет! Я не позволю этому случиться, его место здесь, с нами, и что бы он ни натворил, он по-прежнему наш сын. А она — у меня от нее мурашки...

— Ты с ней ни разу не виделась. Не тебе пришлось идти туда и...

— Мне все равно! Она уже натворила дел. Я не отдам ей сына.

Альта взглянула на меня. Ее лицо изменилось, взяв меня за руку, она потянула меня вперед.

— Пойдем, — сказала она осторожным тоном, каким подзывала цыплят. — День выдался длинный, ты, верно, проголодался, а уж я и подавно. Надеюсь, нам оставили пирога, иначе кому-то не поздоровится. Иначе я воткну этому обжоре вилку в сердце. А потом его съем. — У двери она остановилась и добавила: — С горчицей.

Сестрица распахнула дверь.

Родители стояли в разных углах: отец у окна, спиной к нам, а мать — у очага; отсветы пламени краснели на ее щеках, как пятна румян. Между ними на столе лежал лист плотной сливочно-белой бумаги и распечатанный конверт. Мама взглянула на меня, затем на Альту, и шагнула к столу.

— Ужин, — объявила Альта. — Эмметт, сядь, ты же сейчас в обморок грохнешься, судя по виду. Гляди-ка, никто и не подумал накрыть на стол! А пирог, стало быть, еще в печи. — Она поставила рядом со мной стопку тарелок. — Хлеба? Пива? Я здесь сегодня одна за подавальщицу? — Она скрылась в кладовой.

— Эмметт, — не оборачиваясь, промолвил отец, — на столе письмо. Прочти его.

Он подвинул письмо ко мне. Буквы расплывались в бесформенные кляксы.

— Пылью глаза заволокло, — ответил я, присаживаясь. — Скажи мне, что там.

Отец склонил голову, и мышцы на шее напряглись, словно он тащил тяжелый груз.

— Переплетчице нужен ученик.

У мамы вырвался сдавленный стон.

— Ученик? — спросил я.

Повисла тишина. В щель между занавесками проник кусочек луны, залив серебром все, что встретилось ему на пути. Посеребрил он и папины волосы; те казались седыми и сальные.

— Ей нужен ты, — проговорил он.

Альта застыла в дверях кладовой с банкой солений в руке. На мгновение показалось, будто она ее выронит, но Альта аккуратно поставила банку на полку буфета... аккуратно... стук прозвучал громче звона разбившегося стекла. — Я слишком взрослый для ученика. — Она так не считает.

— Я думал... — Моя ладонь лежала на столе: я едва узнавал свою тонкую, белую руку. Руку, которая не могла добро-

совестно выполнять ни одну работу. — Мне уже лучше. Скоро... — Я осекся. Голос казался чужим, как и рука. — Дело не в этом, сынок.

— Я знаю, что сейчас от меня мало пользы.

— Ах, милый, — вздохнула мама. — Ты не виноват, и болезнь твоя ни при чем. Вскоре ты снова станешь таким, как прежде. Но это не все. Мы всегда думали, что ты станешь работать на ферме вместе с отцом. И, возможно, ты еще будешь... ты мог бы... но... — Она взглянула на отца. — Пойми, мы не хотим отослать тебя прочь. Но она требует отдать тебя в ученики.

— Я ее даже не знаю.

— Переплетное дело — достойное ремесло. Честное ремесло. Тебе нечего бояться.

Альта подалась вперед, ударилась об угол буфета и едва успела поймать слетевшую тарелку. Мама оглянулась на грохот.

— Осторожнее, Альта.

Сердце мое подскочило и забилось, как барабан. — Но... вы ненавидите книги. Книги запрещены. Вы же всегда мне говорили... помните, когда я принес ту книгу с ярмарки в День Пробуждения?

Они переглянулись, но слишком быстро; я не успел понять, что значит этот взгляд.

«— Сейчас это неважно», — сказал отец.