Пение пчел
Часть 16 из 34 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
После войны и испанки, а кроме того, с открытием в Монтеррее заводов и фабрик, предлагавших работу, рук на плантациях не хватало, тем более таких рук, которым можно было еще и доверять. Пока Франсиско отсутствовал, за три месяца карантина Линарес наводнили беженцы из окрестных деревень, вынужденные покинуть свое и без того нищее хозяйство, еще больше пострадавшее из-за постоянных набегов грабителей, а заодно и собственной армии. Известно об этих людях было лишь то, что все они пребывали в отчаянии. Франсиско чувствовал бы себя точно так же, если бы кто-то присвоил его собственность или прогнал его с земли. Возможно, он мог бы время от времени давать этим людям работу, но он не хотел селить их на своей земле. Он знал, что постепенно, под прикрытием реформы, они попытаются ее присвоить.
Вот чем была занята его голова все последние дни. В итоге он нашел решение, показавшееся ему идеальным. Среди писем, которые предстояло отправить на следующий день, было письмо в Линарес, адресованное сеньору Чангу, китайцу, скупавшему овощи, а затем продававшему их на местном рынке: не желает ли сеньор Чанг выращивать на земле Моралесов свои собственные овощи? Франсиско ждал, что китаец согласится. Он следил за ним уже давно: работящий муж и отец, с виду человек порядочный и честный, с крепкой деловой хваткой. Франсиско надеялся, что сеньор Чанг оценит выгоду, которую сулит ему это предприятие, и с радостью ухватится за предложение. Будучи иностранцем, он не имел шансов получить выгоду от реформы.
Выращивание овощей не требовало ни обширных пахотных земель, ни крупных финансовых вложений. Франсиско должен сделать это, пусть даже отец проклял бы его за то, что он отдал землю китайцу. До чего же абсурдная, размышлял Франсиско, складывается ситуация: чтобы обезопасить земли, он должен дробить их, иначе правительство сделает это за него.
Бессонными ночами он рассуждал, что попытки правительства выжать максимум из земли, разорвав ее на небольшие наделы, в конце концов убьет эту землю хуже саранчи. Что будущее за городами типа Монтеррея, которые занимаются производством, не связанным с сельскохозяйственной деятельностью. Он не представлял себе, как встанет на ноги страна, если не возделывать землю. Несмотря на все перемены, на появление городов из железа и бетона, невиданный технологический прогресс и прочие современные чудеса, одно никогда не изменится: люди, как городские, так деревенские, ежедневно нуждаются в пище. А значит, необходимо, чтобы кто-то эту пищу производил. Эх, если бы только правительство и его бездельники не лезли не в свое дело…
Франсиско положил запечатанные конверты на стол. Он устал. Он собирался переодеть пижаму, но за окном по-прежнему бушевала буря. Он сомневался, что уснет под такие завывания, даже если попытается. Не так давно он получил письмо от хозяина «Банка Мильмо», в котором тот заявил, что встревожен необычной активностью на его банковском счету. Боится небось, подумал Франсиско, что Моралесы переводят деньги в другой банк. Несмотря на письмо, равно как и на все более робкие возражения Беатрис и непонимание многих друзей, а главное, на проклятия, которые отец этой ночью обрушивал на него с небес, Франсиско не раскаивался в том, что использовал сбережения, вложив их в землю и городской дом, а в дальнейшем собирался приобрести трактор и наладить систему орошения. По иронии судьбы вся земля, приобретенная им в Монтеррее, пустовала и не обрабатывалась, и никого из правительства это не волновало.
Настало время вновь заняться землей и купить уже наконец первый в их районе трактор. Если правительство мечтает о продуктивном сельском хозяйстве, он его обеспечит. Завтра же Франсиско отправится в Ларедо. Что бы там ни писал Патрисио Мильмо, как бы ни грохотало небо и ни сверкали молнии, настало время опустошить банковский счет, а уж он позаботится о том, чтобы вложения в трактор окупились как можно скорее. Этот трактор будут перевозить с плантации на плантацию, сбор урожая потребует меньше рабочих рук, а продукции будет больше. В свободные часы он будет сдавать его другим аболенго и так отчасти покроет расходы на необходимые для трактора керосин и бензин.
Он услышал последний удар грома.
– Занимайся своими делами, папа, – пробормотал Франсиско. – А мои предоставь мне. – И в наступившей тишине крепко уснул.
36
Вначале на отца все набросились, мол, зачем вкладывать деньги в дорогостоящую махину, которая делает то же самое, что и пара запряженных в плуг мулов, или в покупку дорогих семян, из которых вырастут те же культуры, что выращивались в наших краях всегда. Однако в итоге все признали его решение верным: трактор быстро пахал, сажал, а затем снимал урожай, который оказывался лучшим в районе, причем не только маиса, но и сахарного тростника, а кое-кто даже записался в очередь на аренду трактора в следующий сельскохозяйственный цикл.
Мама со смехом рассказывала, как папа, держа в руках инструкцию по эксплуатации, впервые запустил трактор, решив про себя, что в будущем обучит наиболее сообразительных пеонов и доверит трактор им. Однако в итоге это стальное чудище так ему полюбилось, что прошли месяцы, прежде чем он наконец согласился выпустить руль из рук, утверждая, что машина слишком дорогая и сложная, чтобы доверить ее кому-то другому, – они либо не справятся, либо угробят ее. Мама полагала, что для начала отец хочет набраться опыта, а потом передать этот опыт кому-то еще, однако замечала, что даже в этом случае не обязательно самому чистить весь трактор, от двигателя до последнего винтика, смазывать маслом и укутывать его, как младенца, каждый вечер после рабочего дня.
– У тебя полно других дел, – сказала как-то мама. – А ты только и знаешь, что обниматься с этим плугом. У тебя вон лошадь растолстела – так мало ты на ней ездишь.
Вняв словам жены, отец неохотно согласился доверить машину лучшему из его пеонов. Одновременно с этим он продвигал альтернативный план вложений в Монтеррей, делая вид, что поглощен предстоящей помолвкой Кармен, а эскапады Симонопио его не волнуют.
Той зимой отец решил было, что наконец добился своего и Симонопио забросит свои ежедневные вылазки в горы. Пару раз он предлагал ему съездить вместе на ранчо в Тамаулипасе на несколько дней. Там Симонопио превращался в прежнего неустанного спутника, веселого и жизнерадостного – такого, каким Франсиско не видел его уже целый год. Но едва вернувшись в Линарес, Симонопио снова исчез. Иногда он встречал отца на дороге, когда тот, проверив, как идут работы в полях, возвращался домой, но не более того. Он исчезал на долгие часы, хотя ночевал всегда дома. Отец не понимал причину его уныния, но всякий раз радовался, что крестник забыл свои длительные блуждания.
Мама рассказывала, как шокировала ее необъяснимая перемена, случившаяся с Симонопио с тех пор, как он переехал в сарай к пчелам и превратился в странствующего рыцаря. Он никогда не был игривым ребенком, но прежде его глаза по-детски блестели благодаря наивности и слепой вере всем и вся. Но если другие дети теряли этот блеск постепенно, по мере взросления, Симонопио утратил его внезапно, как будто кто-то нажал на выключатель и погасил свет, не давая возможности привыкнуть к новому человеку, возникшему в одночасье.
Честно говоря, если бы я однажды им сообщил – без слов, а то и вовсе не появляясь на глаза, как это делал Симонопио, или же с громким криком, как это обычно делал я сам, – что однажды уйду по своим делам и нет способа меня удержать, родители схватили бы меня за шиворот и осыпали угрозами. И я бы отказался от прогулок, потому что всегда был более-менее обычным ребенком. Сейчас мама, да покоится душа ее с миром, непременно возразила бы, если бы могла, что она сражалась со мной все мое детство. А я, как любой обычный ребенок, то и дело задумывал удивительные приключения, сочинял планы, как изменить мир к лучшему и навеки искоренить несправедливость, о которых начисто забывал при первых же признаках голода, при первом же приглашении поиграть у друга или уловив суровый взгляд родителей. Однако Симонопио, который и без того никогда не был обычным ребенком, стал совсем уж странным.
Мама полагала, что это жизнь вблизи пчелиных запахов и испарений изменила его характер. Она сочла своим долгом сказать отцу, чтобы тот убедил Симонопио вернуться в дом, поскольку няня Реха им помогать не желала. Отец выслушал маму, но просьбу не выполнил, понимая бессмысленность ее слов. Мама вела себя как всякая мать, не желающая понять, что дети выросли. Она продолжала воспитывать и пытаться изменить жизнь Симонопио, решив за него, что положено, а что нет. Но разве можно было изменить их крестника с телом десятилетнего мальчика и взглядом старца, в котором читались мудрость и непоколебимая решимость?
Им пришлось с уважением отнестись к происходившим в нем переменам: если соглашался ехать в Тамаулипас, тем лучше. Если же нет, некоторое время они его упрашивали, но затем оставляли в покое. Если он желает жить под одной крышей с пчелами, они не станут препятствовать. Как бы ни расхваливал отец преимущества ульев, которые доставили из Соединенных Штатов, ему не удалось убедить Симонопио, что в них пчелам будет лучше. Мальчик благодарно принял подарок, оценив папину щедрость, но в результате пчелы так и остались в тесной комнатушке шесть на шесть, которую делили с ребенком и которая прежде служила хранилищем для всяческой рухляди. Интересно, о чем думал отец? Неужели полагал, что, если ульи поставить рядом, пчелы немедленно в них переберутся, покинув старое жилье, в котором прожили десять лет? Тщетные надежды. Чтобы пчелам захотелось поселиться где-то в другом месте, их об этом должен попросить Симонопио, который никогда бы не сделал этого по собственной воле.
Как бы то ни было, родители неплохо пережили ту зиму, в целом благополучную и безбедную, чуть меньше беспокоясь за своего крестника, который держался в относительной близости к дому. Но, вообразив, что Симонопио навсегда отказался от блуждания по горным тропинкам, они ошибались: с первым весенним вылетом пчел Симонопио исчез.
37
Вот уже много дней подряд костями, мышцами и носом он чувствовал: зиме пришел конец. Днем раньше пчелы предупредили его своим суматошным жужжанием: завтра, завтра, завтра. Завтра они снова покинут свое убежище, как это случалось каждую весну. Завтра зима кончится. Завтра возобновится их жизненный цикл, а вместе с ним и странствия Симонопио.
Эта зима не была такой унылой, как предыдущая. Когда холода немного смягчились, пчелы начали вылетать почаще, без цели, без воодушевления, просто чтобы составить ему компанию. Словно забыв на несколько месяцев, что жизнь их сообщества зависит от ежедневных весенних вылетов. Они летали ради удовольствия, прерывали полет где придется и поворачивали домой. Они знали, что особых дел у них нет. Однако скоро их позовет работа, и они откликнутся с радостью. В тот временной промежуток между осенью и следующей весной единственной заботой пчел, помимо согревания своим телом сот, которые им предстояло передать следующему поколению, был Симонопио.
В ту зиму Симонопио не позволял себе слишком расслабиться. Он знал, что с течением времени опасность, которую представлял собой Эспирикуэта, не уменьшилась и было бы непростительной ошибкой махнуть на нее рукой. Странствуя по горам весь прошлый год, он не позволял себе забыть ужас, который вызывал в нем этот человек. Наоборот, он подкармливал этот ужас, он его взращивал. Как бы беспечно ни проходили дни, он не допускал самоуспокоения и не стремился избавиться от ответственности, которая легла на него как на первого и единственного человека, знавшего, что на самом деле Эспирикуэта – койот. Койот, которого Симонопио намеренно не видел с того дня, как в первый и последний раз ступил на его землю.
Симонопио сожалел о том, что расстраивает крестного, появляясь дома лишь изредка. Сожалел он и о прошлогодней весенней ночи, когда отсиживался в импровизированном лагере, а семья так всполошилась, что отправила на его поиски целый отряд. На самом же деле Симонопио никуда не уходил. Он всего лишь решил испытать свою храбрость, впервые проведя ночь в ближайшем лесу, и рассчитывал в любой момент вернуться домой, если недостанет отваги. Он ожидал, что ощутит ужас, однако вовсе не из-за него не мог уснуть: он скучал по своей постели, потому что ни разу в жизни не спал вдали от дома. Как вдруг, сидя без сна, услышал вдалеке шаги наскоро собранного отряда. Затем встревоженные речи. В голосе крестного звучало отчаяние: тот призывал спасателей разделиться на группы и разбрестись по лесу, призывая Симонопио.
Он уже готов был откликнуться, как вдруг среди остальных увидел молча бредущего Эспирикуэту. Он не хотел его видеть, не хотел чувствовать на себе при встрече его тяжелый взгляд. Симонопио спрятался в кустах, наспех разбросав и попрятав остатки своего крошечного лагеря. Из укрытия он видел, как спасатели удаляются. Эспирикуэта отстал от остальных, окликнул его по имени и замер. Он стоял всего в нескольких шагах от Симонопио. Мальчик закрыл глаза: он знал, как неумолимо притягивает сила взгляда. Мгновение, показавшееся ему нескончаемым, Эспирикуэта к чему-то прислушивался. Симонопио тоже замер, стараясь не дышать, наконец койот вслед за другими побрел назад к дому: крестный велел прекратить поиски в темноте, намереваясь продолжить их при свете дня.
Симонопио просидел в укрытии всю ночь. С первыми лучами рассвета, не дожидаясь, пока спасатели продолжат поиски, он возвратился. Ему хотелось зарыдать, чтобы выплакать слезы, которые не мог позволить себе крестный, но он сдержался, обнял его и так постоял некоторое время, пока не почувствовал, что мир возвращается в тело Франсиско Моралеса.
Симонопио хотелось объяснить причины своего исчезновения, но он знал, что, даже если правильно все сформулировать и подобрать нужные слова, его не поймут; он не мог объяснить, как важно для него преследовать пчел и добраться до конечной точки их пути. Даже зимой, когда вылеты пчел прекращались, он не мог позволить себе роскошь расслабиться и отдохнуть, а значит, утратить наработанное. Он надеялся, что к концу зимы ноги его не забудут каждую трещину и каждый камень на дорогах, а дороги не забудут его. Иногда он позволял себе и дни отдыха. В такие дни они с Франсиско Моралесом ездили на ранчо. Или же он один отправлялся в горы, стараясь вернуться вовремя, чтобы к вечеру встретить крестного на дороге. Случалось, забирался очень далеко и поджидал крестную в том месте, которое так ее опечалило и где земля до сих пор хранила следы давнишней междоусобицы. Но к вечеру всякий раз возвращался, чтобы переночевать с пчелами, чего почти не позволял себе в жаркие месяцы.
Благодаря проделанному в стене окошку, а заодно и терпению Симонопио в жаркие летние дни затхлый запах практически выветрился. Зимой, когда окно было накрепко заперто, в комнате ощущался лишь аромат пчелиных сот. Симонопио думал о том, что он и его пчелы дышат одним воздухом. Это утешало: он жил под защитой и покровительством нерушимого сообщества. Под пчелиным потолком спалось спокойно и крепко. Во сне его тело росло. Об этом сообщали брюки, которые будто бы уменьшались сами по себе, и нывшие в поношенных ботинках пальцы ног. Всякий раз, когда крестная заходила в сарай, чтобы занести новые ботинки или снять мерки для новых брюк, она говорила: «Ого, Симонопио, продолжай такими же темпами, и через месяц станешь выше меня!»
Расти ему нравилось. Было приятно, что другие замечают, как с возрастом меняется его тело. Но больше всего ему хотелось, чтобы об этом прослышал койот. Как только настала полноценная весна, он возобновил свои странствия по горам. Его возмужавшее и потяжелевшее тело преодолевало большее расстояние за меньшее количество времени. Добраться до точки, с которой он видел крестную, следовавшую в Монтеррей или обратно в Линарес, не требовало от него больше непомерных усилий, и останавливался он лишь затем, чтобы увидеть, как Беатрис проезжает на поезде. Он надеялся, что и она видит его.
В свободные дни он шел куда глаза глядят. С каждым разом забирался все дальше, подбадриваемый пчелами. «Еще немного, не останавливайся, уже близко», – жужжали они. Ночи проводил в полном одиночестве: пчелы не умели ночевать под открытым небом. Чтобы вылететь на другой день с первыми лучами солнца, им приходилось возвращаться в улей с вечера. Собираясь ночевать вдали от дома, Симонопио тщательно выбирал место для стоянки. С помощью кремня, подаренного крестным, разжигал костер, но не ради тепла, а чтобы предупреждать диких животных, в изобилии населявших окрестности: полянка занята. Ужинал смесью овса и меда. Запивал водой из фляжки, затем расстилал спальный мешок и залезал внутрь, представляя, что это его шкура, хранящая аромат тела. Рукой, покрытой мозолями от постоянного использования мачете, с помощью которого прокладывал себе дорогу в зарослях, он поглаживал, как талисман, рукоятку ножа, подаренного крестным. А потом засыпал, вспоминая истории, хранившиеся у него в памяти, особенно те, где главным героем был лев, а львом был он сам, Симонопио. Свирепым львом из собственных фантазий, а не тем, умершим еще при жизни, которого он видел в цирке Монтеррея.
Наутро он просыпался бодрым и готовым продолжить поиски. Однако именно в тот день его не разбудило, как обычно, затекшее во сне тело. Разбудил непонятный, притягательный и острый аромат, который плавал в воздухе, принесенный утренним ветерком, а может, крылышками пчел. И тут его осенило: это и есть то, что заставляло пчел ежедневно проделывать долгое путешествие. Это и было то самое сокровище: сейчас он его увидит и впервые к нему прикоснется.
Вопреки сложившейся привычке опытного путешественника снаряжение Симонопио оставил на месте ночевки, захватив с собой лишь мачете. Без него не обойтись. А теперь – как можно скорее добраться до конца странствий. Он прокладывал себе путь сквозь чащу кустарников. Острое мачете свистело из стороны в сторону как маятник, его ритм завораживал. Обзор загораживала одна колючая ветка, затем другая, затем еще одна, пока веток не осталось вовсе: перед ним было сокровище – место, куда стремились пчелы, место, где они его уже поджидали. «Любуйся. Касайся. Вдыхай. Бери. Забирай. Забирай. Быстро». И он послушался.
38
Шли последние дни ярмарки в Вильясеке, и Франсиско был благодарен за хорошую погоду, продержавшуюся всю праздничную неделю. Они воспользовались праздником, чтобы обручить Кармен и Антонио.
В тот день они устроили обед для семьи жениха и свидетелей, прибывших в Линарес из Монтеррея специально, чтобы присутствовать на законной церемонии, которая закончилась раньше запланированного часа и без каких-либо досадных сюрпризов. Новый отец Педро, не так давно покинувший Сальтильо, чтобы занять место старого – точнее, покойного – отца Педро, был очень доволен небольшой частной беседой с участием жениха, невесты и свидетелей, заявив, что не видит препятствий для того, чтобы свадьбу сыграли этим же летом. Когда формальности остались позади, Франсиско пригласил отца Педро на обед. Последний принял приглашение с превеликой радостью: он прибыл в Линарес недавно, но быстро смекнул, что мало чего добьется без поддержки семей аболенго и общества первого класса, как называли его в здешних местах, а потому не упускал возможности получше узнать людей, в особенности нужных людей. Помимо прочего, ему наскучила безвкусная еда, которую ежедневно стряпала донья Инес. Сегодня он отведает кухню доньи Матильды в доме Моралесов-Кортесов.
За месяцы помолвки их дочери Франсиско и Беатрис не раз наведывались в Монтеррей и установили с родителями жениха самые теплые отношения. Теперь, сидя за двумя сдвинутыми вплотную столами в тени огромного дерева пекан, росшего возле дома, общество наслаждалось погожим деньком, попивая кофе и закусывая томленой тыквой и шариками из кахеты с орехами, которые специально ради такого случая приготовила донья Синфороса. Беседа текла сама собой, и никто не спешил заканчивать приятнейший вечер. Молодежь за отдельным столом веселилась от души. Франсиско поглядывал на молодых с завистью, втайне желая пересесть за их столик, чтобы хоть на мгновение вспомнить, что значит жить безмятежно, и хоть на мгновение забыть, что, несмотря на всю прелесть настоящего – изысканная еда, холодное пиво, виски со льдом, отличная погода, душевная компания, – этой весной ему грозит неизбежная потеря значительной части своих земель.
Франсиско делал все возможное, чтобы проявить гостеприимство: участвовал в беседе, смеялся в нужный момент. Произнес прочувствованный тост за молодых. Выпил и за будущих сватов. Похвалил Беатрис за ужин, а свекровь за десерт и даже терпеливо выслушал нового отца Педро: тот просил его поддержки, чтобы расширить церковные школы для мальчиков и для девочек.
– Нельзя посылать детей учиться в обычные сельские школы, сеньор Моралес, правительство не учит в них ничему хорошему, кроме забвения Бога и его заповедей, – говорил священник, отлично зная, что детей своих батраков семья Кортес-Моралес отправляет в церковные школы.
– Да, святой отец, я подумаю… – отвечал Франсиско.
На самом деле Франсиско Моралес был пламенным сторонником образования. Он бы с радостью занялся этим делом лично, воодушевленный добрыми намерениями священника. Но позволить себе этого он не мог: неизвестно, найдется ли у него в обозримом будущем время заниматься новым проектом. К тому же он не знал, хватит ли денег. И сохранит ли он вообще землю. В тот день, сидя в тени ореха пекан, Франсиско Моралес не знал ровным счетом ничего.
Изредка отвлекаясь от светской беседы, Беатрис поглядывала на него, вопрошая взглядом: «Что случилось?» В его глазах Беатрис прочитала ответ: «Не беспокойся, все хорошо». А потом взгляд Франсиско снова и снова рассеянно блуждал, невольно, но с тоской возвращаясь к столу, за которым сидела молодежь.
Как и следовало ожидать, молодые находились в центре всеобщего внимания, лишь Консуэло и Мигель, младший брат Антонио, были заняты иным – их взгляды были обращены исключительно друг на друга. Да, Франсиско завидовал. Он помнил влюбленные взгляды, которыми они когда-то обменивались с Беатрис. Конечно, любовь никуда не делась, но взгляды они отложили до лучших времен, потому что жизнь берет свое, рутина занимает все помыслы, а война не оставляет ни сил, ни времени для любования друг другом. Он вновь перевел глаза на Беатрис, требуя повиноваться силе своего взгляда и посмотреть в ответ, но она не откликнулась, обсуждая со свекровью детали предстоящей свадьбы.
Тут Франсиско с удивлением заметил, что к ним приближается Симонопио. Вот уже несколько дней никто его не видел. Вокруг мальчика вились сотни пчел. Вид он имел потрепанный, весь в царапинах и ссадинах, чумазый, волосы взъерошенные и жесткие от грязи, однако походка его была решительной, а улыбка такой широкой, такой сияющей, что светилась даже в глазах. Во взгляде Франсиско Симонопио прочитал: «Ты пришел, ты здесь». – «Да, я вернулся», – словно ответил мальчик, глядя на крестного.
Когда монтеррейские дамы всмотрелись и поняли, что за облако окутывает бредущего в их сторону ребенка, они по очереди вскрикнули, вскочили с места и отбежали в сторону подальше от угрозы, размахивая веерами с такой силой, словно стали жертвами воздушного налета. Гости знали о крестнике Моралесов-Кортесов, однако никто не сообщил им о его причудах. Увидев, как Беатрис и Франсиско бросились навстречу мальчику, будто закутанному в одеяло из пчел, они чрезвычайно удивились.
– Осторожнее! – не удержавшись, воскликнули некоторые.
Беатрис оглянулась на дам, чтобы все объяснить, Франсиско же их даже не замечал. Все привыкли к тому, что пчелы вьются вокруг Симонопио, преспокойно садятся на лицо и ползают по щекам, однако никто прежде не видел, чтобы их было так много. В тот день Симонопио сопровождали все пчелы до единой. Будто целый рой вылетел ему навстречу, чтобы поприветствовать или просто быть рядом. Как будто был какой-то особенный повод. Подобное количество испугало бы кого угодно, однако Франсиско хорошо знал пчел Симонопио, а пчелы хорошо знали его. Они ни разу его не укусили. «Не ужалят и на этот раз», – подумал Франсиско и без колебаний двинулся навстречу крестнику. Издали до отца донеслись жалобы и извинения Консуэло, которые она обращала к своему жениху и прочим юным гостям, устыдившись внезапного появления подкидыша.
– Вы только посмотрите, в каком он виде! Стыд какой!
Франсиско понадеялся, что Беатрис все уладит, утихомирив возмущенную младшую дочь. Он не понял, что произошло дальше – подошел ли он слишком близко или Симонопио попросил пчел отступить, но внезапно, словно подчиняясь неведомой воле, дружно гудящий оркестр насекомых умчался прочь. Осталась одна пчела, сидящая на шее Симонопио.
– Хочешь поздороваться с гостями? – обратился к нему Франсиско.
Его не удивило, что Симонопио отрицательно покачал головой. Он и сам оторопел, увидев крестника в окружении тучи пчел, но не потому, что Симонопио исчезал на несколько дней, а потому, что обычно он всеми силами избегал чужаков и сторонился гостей. Однако сейчас он был здесь, и во взгляде его читалась улыбка.
– Вижу, ты в порядке, – продолжал Франсиско.
Это был не вопрос, а утверждение. Кивнув, Симонопио принялся вытаскивать из рюкзака пок ла ж у.
– Что там у тебя?
Мальчик достал сложенный спальный мешок, положил на землю и развернул. Внутри виднелся какой-то предмет, завернутый в тряпку. Симонопио поднял его и протянул крестному.
– Можно посмотреть?
Симонопио кивнул, пристально глядя ему в глаза. Внутри, по мнению крестника, было что-то очень важное. Затаив дыхание Франсиско осторожно развернул протянутый сверток, вспоминая день, когда увидел Симонопио впервые: тот был завернут в шаль, в другом свертке лежали пчелиные соты. Что ж, предосторожность не помешает и теперь, подумал Франсиско. Развернув сверток полностью, он резко выдохнул, с облегчением глядя на его содержимое: перед ним были две пустые половинки апельсина, высушенные и напоминавшие панцирь. Вместе они образовывали круглую коробочку. Симонопио разъединил половинки, и содержимое посыпалось на землю мелким белым дождем. Франсиско проводил подношение взглядом, не спеша наклоняться к нему. Изысканный аромат наполнил его ноздри.
– Это цветы для невесты? – воскликнула сеньора Домингес; когда пчелы улетели, она тоже с любопытством приблизилась, чтобы рассмотреть сверток, принесенный мальчиком в рюкзаке.
– Это ты Кармен принес подарок, Симонопио? Апельсиновый цвет? – Беатрис недоверчиво рассматривала белые цветки, которые в их окрестностях никто не видел. – Где ты их достал?
– Это не для Кармен. Это для меня, – ответил Франсиско, не поднимая взгляда от цветков, колыхаемых ветром.
Затем один за другим подобрал их, стараясь не помять лепестки. Все удивленно смотрели, как Франсиско складывает цветки обратно в коробочку из апельсиновых корок и заворачивает в тряпку, не говоря ни слова, направляется в дом, а за ним по пятам следует странный пчелиный мальчик.
39
Вот чем была занята его голова все последние дни. В итоге он нашел решение, показавшееся ему идеальным. Среди писем, которые предстояло отправить на следующий день, было письмо в Линарес, адресованное сеньору Чангу, китайцу, скупавшему овощи, а затем продававшему их на местном рынке: не желает ли сеньор Чанг выращивать на земле Моралесов свои собственные овощи? Франсиско ждал, что китаец согласится. Он следил за ним уже давно: работящий муж и отец, с виду человек порядочный и честный, с крепкой деловой хваткой. Франсиско надеялся, что сеньор Чанг оценит выгоду, которую сулит ему это предприятие, и с радостью ухватится за предложение. Будучи иностранцем, он не имел шансов получить выгоду от реформы.
Выращивание овощей не требовало ни обширных пахотных земель, ни крупных финансовых вложений. Франсиско должен сделать это, пусть даже отец проклял бы его за то, что он отдал землю китайцу. До чего же абсурдная, размышлял Франсиско, складывается ситуация: чтобы обезопасить земли, он должен дробить их, иначе правительство сделает это за него.
Бессонными ночами он рассуждал, что попытки правительства выжать максимум из земли, разорвав ее на небольшие наделы, в конце концов убьет эту землю хуже саранчи. Что будущее за городами типа Монтеррея, которые занимаются производством, не связанным с сельскохозяйственной деятельностью. Он не представлял себе, как встанет на ноги страна, если не возделывать землю. Несмотря на все перемены, на появление городов из железа и бетона, невиданный технологический прогресс и прочие современные чудеса, одно никогда не изменится: люди, как городские, так деревенские, ежедневно нуждаются в пище. А значит, необходимо, чтобы кто-то эту пищу производил. Эх, если бы только правительство и его бездельники не лезли не в свое дело…
Франсиско положил запечатанные конверты на стол. Он устал. Он собирался переодеть пижаму, но за окном по-прежнему бушевала буря. Он сомневался, что уснет под такие завывания, даже если попытается. Не так давно он получил письмо от хозяина «Банка Мильмо», в котором тот заявил, что встревожен необычной активностью на его банковском счету. Боится небось, подумал Франсиско, что Моралесы переводят деньги в другой банк. Несмотря на письмо, равно как и на все более робкие возражения Беатрис и непонимание многих друзей, а главное, на проклятия, которые отец этой ночью обрушивал на него с небес, Франсиско не раскаивался в том, что использовал сбережения, вложив их в землю и городской дом, а в дальнейшем собирался приобрести трактор и наладить систему орошения. По иронии судьбы вся земля, приобретенная им в Монтеррее, пустовала и не обрабатывалась, и никого из правительства это не волновало.
Настало время вновь заняться землей и купить уже наконец первый в их районе трактор. Если правительство мечтает о продуктивном сельском хозяйстве, он его обеспечит. Завтра же Франсиско отправится в Ларедо. Что бы там ни писал Патрисио Мильмо, как бы ни грохотало небо и ни сверкали молнии, настало время опустошить банковский счет, а уж он позаботится о том, чтобы вложения в трактор окупились как можно скорее. Этот трактор будут перевозить с плантации на плантацию, сбор урожая потребует меньше рабочих рук, а продукции будет больше. В свободные часы он будет сдавать его другим аболенго и так отчасти покроет расходы на необходимые для трактора керосин и бензин.
Он услышал последний удар грома.
– Занимайся своими делами, папа, – пробормотал Франсиско. – А мои предоставь мне. – И в наступившей тишине крепко уснул.
36
Вначале на отца все набросились, мол, зачем вкладывать деньги в дорогостоящую махину, которая делает то же самое, что и пара запряженных в плуг мулов, или в покупку дорогих семян, из которых вырастут те же культуры, что выращивались в наших краях всегда. Однако в итоге все признали его решение верным: трактор быстро пахал, сажал, а затем снимал урожай, который оказывался лучшим в районе, причем не только маиса, но и сахарного тростника, а кое-кто даже записался в очередь на аренду трактора в следующий сельскохозяйственный цикл.
Мама со смехом рассказывала, как папа, держа в руках инструкцию по эксплуатации, впервые запустил трактор, решив про себя, что в будущем обучит наиболее сообразительных пеонов и доверит трактор им. Однако в итоге это стальное чудище так ему полюбилось, что прошли месяцы, прежде чем он наконец согласился выпустить руль из рук, утверждая, что машина слишком дорогая и сложная, чтобы доверить ее кому-то другому, – они либо не справятся, либо угробят ее. Мама полагала, что для начала отец хочет набраться опыта, а потом передать этот опыт кому-то еще, однако замечала, что даже в этом случае не обязательно самому чистить весь трактор, от двигателя до последнего винтика, смазывать маслом и укутывать его, как младенца, каждый вечер после рабочего дня.
– У тебя полно других дел, – сказала как-то мама. – А ты только и знаешь, что обниматься с этим плугом. У тебя вон лошадь растолстела – так мало ты на ней ездишь.
Вняв словам жены, отец неохотно согласился доверить машину лучшему из его пеонов. Одновременно с этим он продвигал альтернативный план вложений в Монтеррей, делая вид, что поглощен предстоящей помолвкой Кармен, а эскапады Симонопио его не волнуют.
Той зимой отец решил было, что наконец добился своего и Симонопио забросит свои ежедневные вылазки в горы. Пару раз он предлагал ему съездить вместе на ранчо в Тамаулипасе на несколько дней. Там Симонопио превращался в прежнего неустанного спутника, веселого и жизнерадостного – такого, каким Франсиско не видел его уже целый год. Но едва вернувшись в Линарес, Симонопио снова исчез. Иногда он встречал отца на дороге, когда тот, проверив, как идут работы в полях, возвращался домой, но не более того. Он исчезал на долгие часы, хотя ночевал всегда дома. Отец не понимал причину его уныния, но всякий раз радовался, что крестник забыл свои длительные блуждания.
Мама рассказывала, как шокировала ее необъяснимая перемена, случившаяся с Симонопио с тех пор, как он переехал в сарай к пчелам и превратился в странствующего рыцаря. Он никогда не был игривым ребенком, но прежде его глаза по-детски блестели благодаря наивности и слепой вере всем и вся. Но если другие дети теряли этот блеск постепенно, по мере взросления, Симонопио утратил его внезапно, как будто кто-то нажал на выключатель и погасил свет, не давая возможности привыкнуть к новому человеку, возникшему в одночасье.
Честно говоря, если бы я однажды им сообщил – без слов, а то и вовсе не появляясь на глаза, как это делал Симонопио, или же с громким криком, как это обычно делал я сам, – что однажды уйду по своим делам и нет способа меня удержать, родители схватили бы меня за шиворот и осыпали угрозами. И я бы отказался от прогулок, потому что всегда был более-менее обычным ребенком. Сейчас мама, да покоится душа ее с миром, непременно возразила бы, если бы могла, что она сражалась со мной все мое детство. А я, как любой обычный ребенок, то и дело задумывал удивительные приключения, сочинял планы, как изменить мир к лучшему и навеки искоренить несправедливость, о которых начисто забывал при первых же признаках голода, при первом же приглашении поиграть у друга или уловив суровый взгляд родителей. Однако Симонопио, который и без того никогда не был обычным ребенком, стал совсем уж странным.
Мама полагала, что это жизнь вблизи пчелиных запахов и испарений изменила его характер. Она сочла своим долгом сказать отцу, чтобы тот убедил Симонопио вернуться в дом, поскольку няня Реха им помогать не желала. Отец выслушал маму, но просьбу не выполнил, понимая бессмысленность ее слов. Мама вела себя как всякая мать, не желающая понять, что дети выросли. Она продолжала воспитывать и пытаться изменить жизнь Симонопио, решив за него, что положено, а что нет. Но разве можно было изменить их крестника с телом десятилетнего мальчика и взглядом старца, в котором читались мудрость и непоколебимая решимость?
Им пришлось с уважением отнестись к происходившим в нем переменам: если соглашался ехать в Тамаулипас, тем лучше. Если же нет, некоторое время они его упрашивали, но затем оставляли в покое. Если он желает жить под одной крышей с пчелами, они не станут препятствовать. Как бы ни расхваливал отец преимущества ульев, которые доставили из Соединенных Штатов, ему не удалось убедить Симонопио, что в них пчелам будет лучше. Мальчик благодарно принял подарок, оценив папину щедрость, но в результате пчелы так и остались в тесной комнатушке шесть на шесть, которую делили с ребенком и которая прежде служила хранилищем для всяческой рухляди. Интересно, о чем думал отец? Неужели полагал, что, если ульи поставить рядом, пчелы немедленно в них переберутся, покинув старое жилье, в котором прожили десять лет? Тщетные надежды. Чтобы пчелам захотелось поселиться где-то в другом месте, их об этом должен попросить Симонопио, который никогда бы не сделал этого по собственной воле.
Как бы то ни было, родители неплохо пережили ту зиму, в целом благополучную и безбедную, чуть меньше беспокоясь за своего крестника, который держался в относительной близости к дому. Но, вообразив, что Симонопио навсегда отказался от блуждания по горным тропинкам, они ошибались: с первым весенним вылетом пчел Симонопио исчез.
37
Вот уже много дней подряд костями, мышцами и носом он чувствовал: зиме пришел конец. Днем раньше пчелы предупредили его своим суматошным жужжанием: завтра, завтра, завтра. Завтра они снова покинут свое убежище, как это случалось каждую весну. Завтра зима кончится. Завтра возобновится их жизненный цикл, а вместе с ним и странствия Симонопио.
Эта зима не была такой унылой, как предыдущая. Когда холода немного смягчились, пчелы начали вылетать почаще, без цели, без воодушевления, просто чтобы составить ему компанию. Словно забыв на несколько месяцев, что жизнь их сообщества зависит от ежедневных весенних вылетов. Они летали ради удовольствия, прерывали полет где придется и поворачивали домой. Они знали, что особых дел у них нет. Однако скоро их позовет работа, и они откликнутся с радостью. В тот временной промежуток между осенью и следующей весной единственной заботой пчел, помимо согревания своим телом сот, которые им предстояло передать следующему поколению, был Симонопио.
В ту зиму Симонопио не позволял себе слишком расслабиться. Он знал, что с течением времени опасность, которую представлял собой Эспирикуэта, не уменьшилась и было бы непростительной ошибкой махнуть на нее рукой. Странствуя по горам весь прошлый год, он не позволял себе забыть ужас, который вызывал в нем этот человек. Наоборот, он подкармливал этот ужас, он его взращивал. Как бы беспечно ни проходили дни, он не допускал самоуспокоения и не стремился избавиться от ответственности, которая легла на него как на первого и единственного человека, знавшего, что на самом деле Эспирикуэта – койот. Койот, которого Симонопио намеренно не видел с того дня, как в первый и последний раз ступил на его землю.
Симонопио сожалел о том, что расстраивает крестного, появляясь дома лишь изредка. Сожалел он и о прошлогодней весенней ночи, когда отсиживался в импровизированном лагере, а семья так всполошилась, что отправила на его поиски целый отряд. На самом же деле Симонопио никуда не уходил. Он всего лишь решил испытать свою храбрость, впервые проведя ночь в ближайшем лесу, и рассчитывал в любой момент вернуться домой, если недостанет отваги. Он ожидал, что ощутит ужас, однако вовсе не из-за него не мог уснуть: он скучал по своей постели, потому что ни разу в жизни не спал вдали от дома. Как вдруг, сидя без сна, услышал вдалеке шаги наскоро собранного отряда. Затем встревоженные речи. В голосе крестного звучало отчаяние: тот призывал спасателей разделиться на группы и разбрестись по лесу, призывая Симонопио.
Он уже готов был откликнуться, как вдруг среди остальных увидел молча бредущего Эспирикуэту. Он не хотел его видеть, не хотел чувствовать на себе при встрече его тяжелый взгляд. Симонопио спрятался в кустах, наспех разбросав и попрятав остатки своего крошечного лагеря. Из укрытия он видел, как спасатели удаляются. Эспирикуэта отстал от остальных, окликнул его по имени и замер. Он стоял всего в нескольких шагах от Симонопио. Мальчик закрыл глаза: он знал, как неумолимо притягивает сила взгляда. Мгновение, показавшееся ему нескончаемым, Эспирикуэта к чему-то прислушивался. Симонопио тоже замер, стараясь не дышать, наконец койот вслед за другими побрел назад к дому: крестный велел прекратить поиски в темноте, намереваясь продолжить их при свете дня.
Симонопио просидел в укрытии всю ночь. С первыми лучами рассвета, не дожидаясь, пока спасатели продолжат поиски, он возвратился. Ему хотелось зарыдать, чтобы выплакать слезы, которые не мог позволить себе крестный, но он сдержался, обнял его и так постоял некоторое время, пока не почувствовал, что мир возвращается в тело Франсиско Моралеса.
Симонопио хотелось объяснить причины своего исчезновения, но он знал, что, даже если правильно все сформулировать и подобрать нужные слова, его не поймут; он не мог объяснить, как важно для него преследовать пчел и добраться до конечной точки их пути. Даже зимой, когда вылеты пчел прекращались, он не мог позволить себе роскошь расслабиться и отдохнуть, а значит, утратить наработанное. Он надеялся, что к концу зимы ноги его не забудут каждую трещину и каждый камень на дорогах, а дороги не забудут его. Иногда он позволял себе и дни отдыха. В такие дни они с Франсиско Моралесом ездили на ранчо. Или же он один отправлялся в горы, стараясь вернуться вовремя, чтобы к вечеру встретить крестного на дороге. Случалось, забирался очень далеко и поджидал крестную в том месте, которое так ее опечалило и где земля до сих пор хранила следы давнишней междоусобицы. Но к вечеру всякий раз возвращался, чтобы переночевать с пчелами, чего почти не позволял себе в жаркие месяцы.
Благодаря проделанному в стене окошку, а заодно и терпению Симонопио в жаркие летние дни затхлый запах практически выветрился. Зимой, когда окно было накрепко заперто, в комнате ощущался лишь аромат пчелиных сот. Симонопио думал о том, что он и его пчелы дышат одним воздухом. Это утешало: он жил под защитой и покровительством нерушимого сообщества. Под пчелиным потолком спалось спокойно и крепко. Во сне его тело росло. Об этом сообщали брюки, которые будто бы уменьшались сами по себе, и нывшие в поношенных ботинках пальцы ног. Всякий раз, когда крестная заходила в сарай, чтобы занести новые ботинки или снять мерки для новых брюк, она говорила: «Ого, Симонопио, продолжай такими же темпами, и через месяц станешь выше меня!»
Расти ему нравилось. Было приятно, что другие замечают, как с возрастом меняется его тело. Но больше всего ему хотелось, чтобы об этом прослышал койот. Как только настала полноценная весна, он возобновил свои странствия по горам. Его возмужавшее и потяжелевшее тело преодолевало большее расстояние за меньшее количество времени. Добраться до точки, с которой он видел крестную, следовавшую в Монтеррей или обратно в Линарес, не требовало от него больше непомерных усилий, и останавливался он лишь затем, чтобы увидеть, как Беатрис проезжает на поезде. Он надеялся, что и она видит его.
В свободные дни он шел куда глаза глядят. С каждым разом забирался все дальше, подбадриваемый пчелами. «Еще немного, не останавливайся, уже близко», – жужжали они. Ночи проводил в полном одиночестве: пчелы не умели ночевать под открытым небом. Чтобы вылететь на другой день с первыми лучами солнца, им приходилось возвращаться в улей с вечера. Собираясь ночевать вдали от дома, Симонопио тщательно выбирал место для стоянки. С помощью кремня, подаренного крестным, разжигал костер, но не ради тепла, а чтобы предупреждать диких животных, в изобилии населявших окрестности: полянка занята. Ужинал смесью овса и меда. Запивал водой из фляжки, затем расстилал спальный мешок и залезал внутрь, представляя, что это его шкура, хранящая аромат тела. Рукой, покрытой мозолями от постоянного использования мачете, с помощью которого прокладывал себе дорогу в зарослях, он поглаживал, как талисман, рукоятку ножа, подаренного крестным. А потом засыпал, вспоминая истории, хранившиеся у него в памяти, особенно те, где главным героем был лев, а львом был он сам, Симонопио. Свирепым львом из собственных фантазий, а не тем, умершим еще при жизни, которого он видел в цирке Монтеррея.
Наутро он просыпался бодрым и готовым продолжить поиски. Однако именно в тот день его не разбудило, как обычно, затекшее во сне тело. Разбудил непонятный, притягательный и острый аромат, который плавал в воздухе, принесенный утренним ветерком, а может, крылышками пчел. И тут его осенило: это и есть то, что заставляло пчел ежедневно проделывать долгое путешествие. Это и было то самое сокровище: сейчас он его увидит и впервые к нему прикоснется.
Вопреки сложившейся привычке опытного путешественника снаряжение Симонопио оставил на месте ночевки, захватив с собой лишь мачете. Без него не обойтись. А теперь – как можно скорее добраться до конца странствий. Он прокладывал себе путь сквозь чащу кустарников. Острое мачете свистело из стороны в сторону как маятник, его ритм завораживал. Обзор загораживала одна колючая ветка, затем другая, затем еще одна, пока веток не осталось вовсе: перед ним было сокровище – место, куда стремились пчелы, место, где они его уже поджидали. «Любуйся. Касайся. Вдыхай. Бери. Забирай. Забирай. Быстро». И он послушался.
38
Шли последние дни ярмарки в Вильясеке, и Франсиско был благодарен за хорошую погоду, продержавшуюся всю праздничную неделю. Они воспользовались праздником, чтобы обручить Кармен и Антонио.
В тот день они устроили обед для семьи жениха и свидетелей, прибывших в Линарес из Монтеррея специально, чтобы присутствовать на законной церемонии, которая закончилась раньше запланированного часа и без каких-либо досадных сюрпризов. Новый отец Педро, не так давно покинувший Сальтильо, чтобы занять место старого – точнее, покойного – отца Педро, был очень доволен небольшой частной беседой с участием жениха, невесты и свидетелей, заявив, что не видит препятствий для того, чтобы свадьбу сыграли этим же летом. Когда формальности остались позади, Франсиско пригласил отца Педро на обед. Последний принял приглашение с превеликой радостью: он прибыл в Линарес недавно, но быстро смекнул, что мало чего добьется без поддержки семей аболенго и общества первого класса, как называли его в здешних местах, а потому не упускал возможности получше узнать людей, в особенности нужных людей. Помимо прочего, ему наскучила безвкусная еда, которую ежедневно стряпала донья Инес. Сегодня он отведает кухню доньи Матильды в доме Моралесов-Кортесов.
За месяцы помолвки их дочери Франсиско и Беатрис не раз наведывались в Монтеррей и установили с родителями жениха самые теплые отношения. Теперь, сидя за двумя сдвинутыми вплотную столами в тени огромного дерева пекан, росшего возле дома, общество наслаждалось погожим деньком, попивая кофе и закусывая томленой тыквой и шариками из кахеты с орехами, которые специально ради такого случая приготовила донья Синфороса. Беседа текла сама собой, и никто не спешил заканчивать приятнейший вечер. Молодежь за отдельным столом веселилась от души. Франсиско поглядывал на молодых с завистью, втайне желая пересесть за их столик, чтобы хоть на мгновение вспомнить, что значит жить безмятежно, и хоть на мгновение забыть, что, несмотря на всю прелесть настоящего – изысканная еда, холодное пиво, виски со льдом, отличная погода, душевная компания, – этой весной ему грозит неизбежная потеря значительной части своих земель.
Франсиско делал все возможное, чтобы проявить гостеприимство: участвовал в беседе, смеялся в нужный момент. Произнес прочувствованный тост за молодых. Выпил и за будущих сватов. Похвалил Беатрис за ужин, а свекровь за десерт и даже терпеливо выслушал нового отца Педро: тот просил его поддержки, чтобы расширить церковные школы для мальчиков и для девочек.
– Нельзя посылать детей учиться в обычные сельские школы, сеньор Моралес, правительство не учит в них ничему хорошему, кроме забвения Бога и его заповедей, – говорил священник, отлично зная, что детей своих батраков семья Кортес-Моралес отправляет в церковные школы.
– Да, святой отец, я подумаю… – отвечал Франсиско.
На самом деле Франсиско Моралес был пламенным сторонником образования. Он бы с радостью занялся этим делом лично, воодушевленный добрыми намерениями священника. Но позволить себе этого он не мог: неизвестно, найдется ли у него в обозримом будущем время заниматься новым проектом. К тому же он не знал, хватит ли денег. И сохранит ли он вообще землю. В тот день, сидя в тени ореха пекан, Франсиско Моралес не знал ровным счетом ничего.
Изредка отвлекаясь от светской беседы, Беатрис поглядывала на него, вопрошая взглядом: «Что случилось?» В его глазах Беатрис прочитала ответ: «Не беспокойся, все хорошо». А потом взгляд Франсиско снова и снова рассеянно блуждал, невольно, но с тоской возвращаясь к столу, за которым сидела молодежь.
Как и следовало ожидать, молодые находились в центре всеобщего внимания, лишь Консуэло и Мигель, младший брат Антонио, были заняты иным – их взгляды были обращены исключительно друг на друга. Да, Франсиско завидовал. Он помнил влюбленные взгляды, которыми они когда-то обменивались с Беатрис. Конечно, любовь никуда не делась, но взгляды они отложили до лучших времен, потому что жизнь берет свое, рутина занимает все помыслы, а война не оставляет ни сил, ни времени для любования друг другом. Он вновь перевел глаза на Беатрис, требуя повиноваться силе своего взгляда и посмотреть в ответ, но она не откликнулась, обсуждая со свекровью детали предстоящей свадьбы.
Тут Франсиско с удивлением заметил, что к ним приближается Симонопио. Вот уже несколько дней никто его не видел. Вокруг мальчика вились сотни пчел. Вид он имел потрепанный, весь в царапинах и ссадинах, чумазый, волосы взъерошенные и жесткие от грязи, однако походка его была решительной, а улыбка такой широкой, такой сияющей, что светилась даже в глазах. Во взгляде Франсиско Симонопио прочитал: «Ты пришел, ты здесь». – «Да, я вернулся», – словно ответил мальчик, глядя на крестного.
Когда монтеррейские дамы всмотрелись и поняли, что за облако окутывает бредущего в их сторону ребенка, они по очереди вскрикнули, вскочили с места и отбежали в сторону подальше от угрозы, размахивая веерами с такой силой, словно стали жертвами воздушного налета. Гости знали о крестнике Моралесов-Кортесов, однако никто не сообщил им о его причудах. Увидев, как Беатрис и Франсиско бросились навстречу мальчику, будто закутанному в одеяло из пчел, они чрезвычайно удивились.
– Осторожнее! – не удержавшись, воскликнули некоторые.
Беатрис оглянулась на дам, чтобы все объяснить, Франсиско же их даже не замечал. Все привыкли к тому, что пчелы вьются вокруг Симонопио, преспокойно садятся на лицо и ползают по щекам, однако никто прежде не видел, чтобы их было так много. В тот день Симонопио сопровождали все пчелы до единой. Будто целый рой вылетел ему навстречу, чтобы поприветствовать или просто быть рядом. Как будто был какой-то особенный повод. Подобное количество испугало бы кого угодно, однако Франсиско хорошо знал пчел Симонопио, а пчелы хорошо знали его. Они ни разу его не укусили. «Не ужалят и на этот раз», – подумал Франсиско и без колебаний двинулся навстречу крестнику. Издали до отца донеслись жалобы и извинения Консуэло, которые она обращала к своему жениху и прочим юным гостям, устыдившись внезапного появления подкидыша.
– Вы только посмотрите, в каком он виде! Стыд какой!
Франсиско понадеялся, что Беатрис все уладит, утихомирив возмущенную младшую дочь. Он не понял, что произошло дальше – подошел ли он слишком близко или Симонопио попросил пчел отступить, но внезапно, словно подчиняясь неведомой воле, дружно гудящий оркестр насекомых умчался прочь. Осталась одна пчела, сидящая на шее Симонопио.
– Хочешь поздороваться с гостями? – обратился к нему Франсиско.
Его не удивило, что Симонопио отрицательно покачал головой. Он и сам оторопел, увидев крестника в окружении тучи пчел, но не потому, что Симонопио исчезал на несколько дней, а потому, что обычно он всеми силами избегал чужаков и сторонился гостей. Однако сейчас он был здесь, и во взгляде его читалась улыбка.
– Вижу, ты в порядке, – продолжал Франсиско.
Это был не вопрос, а утверждение. Кивнув, Симонопио принялся вытаскивать из рюкзака пок ла ж у.
– Что там у тебя?
Мальчик достал сложенный спальный мешок, положил на землю и развернул. Внутри виднелся какой-то предмет, завернутый в тряпку. Симонопио поднял его и протянул крестному.
– Можно посмотреть?
Симонопио кивнул, пристально глядя ему в глаза. Внутри, по мнению крестника, было что-то очень важное. Затаив дыхание Франсиско осторожно развернул протянутый сверток, вспоминая день, когда увидел Симонопио впервые: тот был завернут в шаль, в другом свертке лежали пчелиные соты. Что ж, предосторожность не помешает и теперь, подумал Франсиско. Развернув сверток полностью, он резко выдохнул, с облегчением глядя на его содержимое: перед ним были две пустые половинки апельсина, высушенные и напоминавшие панцирь. Вместе они образовывали круглую коробочку. Симонопио разъединил половинки, и содержимое посыпалось на землю мелким белым дождем. Франсиско проводил подношение взглядом, не спеша наклоняться к нему. Изысканный аромат наполнил его ноздри.
– Это цветы для невесты? – воскликнула сеньора Домингес; когда пчелы улетели, она тоже с любопытством приблизилась, чтобы рассмотреть сверток, принесенный мальчиком в рюкзаке.
– Это ты Кармен принес подарок, Симонопио? Апельсиновый цвет? – Беатрис недоверчиво рассматривала белые цветки, которые в их окрестностях никто не видел. – Где ты их достал?
– Это не для Кармен. Это для меня, – ответил Франсиско, не поднимая взгляда от цветков, колыхаемых ветром.
Затем один за другим подобрал их, стараясь не помять лепестки. Все удивленно смотрели, как Франсиско складывает цветки обратно в коробочку из апельсиновых корок и заворачивает в тряпку, не говоря ни слова, направляется в дом, а за ним по пятам следует странный пчелиный мальчик.
39