Пелагия и красный петух
Часть 27 из 68 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Полина Андреевна умолкла и до самого вечера рта больше не раскрывала.
По горам двигались еще медленней — главным образом из-за верблюда, который подолгу застревал на обочине у каждой колючки, которой удалось пробиться сквозь мертвую почву. Езда заметно ускорилась, лишь когда скверное животное заинтересовалось цветами на шляпке Полины Андреевны. Ощущать затылком горячее, влажное дыхание парнокопытного было не слишком приятно, а один раз за ворот путешественницы упал сгусток вязкой слюны, но монахиня жертвенно терпела эти домогательства и только время от времени отпихивала губастую башку локтем.
Переночевали в арабском селении Баб аль-Вад, у Салахова дяди. Эта ночь была еще тягостней предыдущей. В комнате, отведенной госпоже Лисицыной, был земляной пол, и она долго не решалась на него лечь, опасаясь блох. «Лампой Аладдина» воспользоваться тоже не удалось, потому что у двери расположились две женщины с синей татуировкой на щеках и девочка, в грязные волосы которой было вплетено множество серебряных монеток. Они сидели на корточках, разглядывая постоялицу, и обменивались какими-то комментариями. Девочка скоро уснула, свернувшись калачиком, но арабские матроны пялились на красноволосую чужеземку чуть не до самого рассвета.
А назавтра выяснилось, что американцы провели ночь самым отличным образом — по совету вездесущего «Кука» растянули в саду гамаки и выспались просто gorgeous.
Измученная Пелагия тряслась в хантуре, то и дело проваливаясь в сон. Поминутно вскидывалась от резких толчков, непонимающе озирала лысые вершины холмов, снова начинала клевать носом. Шляпку отдала верблюду, чтоб не приставал. Голову прикрыла газовым шарфом.
И вдруг, где-то на рубеже яви и сна прозвучал голос, отчетливо и печально произнесший: «Не успеть».
Душу Полины Андреевны почему-то пронзила острая тоска. Путешественница встрепенулась. Сонный морок растаял без следа, мозг очнулся.
Что же это я, совсем ума лишилась, сказала себе Пелагия. Тоже туристка выискалась — железная дорога мне нехороша. А день потерян впустую. Какая непростительная, даже преступная глупость!
Нужно спешить. Ах, скорей бы Иерусалим!
Она подняла голову, стряхнула с ресниц остатки сна и увидела вдали, на холме, парящий в дымке город.
Град Небесный
Вот он, Иерусалим, поняла Пелагия и приподнялась на скамье. Рука взметнулась к горлу, словно боясь, что прервется дыхание.
Сразу забылись и пыль, и жара, и даже таинственный, непонятно откуда донесшийся голос, что вывел паломницу из сонного оцепенения.
Салах объяснял на двух языках, что нарочно съехал с шоссе — показать Джерузалем во всей красе; что-то вопили американцы; прядали ушами лошади; дохрупывал шляпку верблюд, а Пелагия зачарованно смотрела на покачивающийся в мареве град, и из памяти сами собой выплывали строки «Откровения»: «И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. Он имел двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое яспис, второе сапфир, третье халкидон, четвертое смарагд, пятое сардоникс, шестое сердолик, седьмое хризолит, восьмое вирилл, девятое топаз, десятое хризопрас, одиннадцатое гиацинт, двенадцатое аметист. А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота из одной жемчужины. Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло». По-старинному последняя фраза звучала еще прекрасней: «И стогны, града злато чисто, яко стекло пресветло».
Вот оно, самое важное место на земле. И правильно, что путь к нему столь тягостен и докучен. Это зрелище нужно выстрадать, ведь свет сияет ярко лишь для зрения, истомленного тьмой.
Монахиня спустилась наземь, преклонила колени и прочла радостный псалом «Благослови душе моя, Господа, и вся внутренняя моя святое имя Его», но закончила молитву странно, не по канону: «И вразуми меня, Господи, сделать то, что должно».
Хантур тронулся вперед, навстречу Иерусалиму, и город сначала исчез, скрытый ближним холмом, а потом появился вновь, уже безо всякой дымки и нисколько не похожий на град небесный.
Потянулись скучные улицы, застроенные одноэтажными и двухэтажными домами. Это был даже не Восток, а какая-то захолустная Европа, и если бы не арабская вязь на вывесках да не фески на головах прохожих, легко было бы вообразить, что находишься где-нибудь в Галиции или Румынии.
Перед Яффскими воротами Старого города Полина Андреевна совсем расстроилась. Ну что это в самом деле! Фиакры, банк «Лионский кредит», французский ресторан, даже — о ужас — газетный киоск!
Американская пара высадилась у отеля «Ллойд», сдав верблюда швейцару в красной ливрее. Госпожа Лисицына осталась единственной пассажиркой хантура.
— Храм Гроба Господня там? — с трепетом спросила она, показывая на зубчатую стену.
— Там, но мы туда не едем. Раз ты русская, тебе надо в Миграш а-русим, Русское подворье. — Салах махнул рукой куда-то влево.
Повозка поехала вдоль крепостной стены, и через несколько минут путешественница оказалась на небольшой площади, которая словно перенеслась сюда по мановению волшебной палочки прямо из Москвы. Измученный горами и пустынями взор монахини любовно обозрел купола православного храма, безошибочно русские присутственные постройки, указатели с надписями «Хлебопекарня», «Водогрейная», «Народная столовая», «Женский странноприимный дом», «Сергиево подворье».
— До свиданья, госпожа, — поклонился Салах, на прощанье ставший очень почтительным — должно быть, надеялся на бакшиш. — Здесь все наши, русские. Захочешь назад Яффо ехать или куда пожелаешь, иди Дамасские ворота, спроси Салах. Там все знают.
Бакшиша ему Полина Андреевна не дала — не заслужил, но простилась по-доброму. Жулик, конечно, но все-таки ведь довез.
Для удобства богомольцев здесь, как и в Яффском порту, на самом видном месте, под зонтом, сидел сотрудник странноприимного комитета. Объяснял здешние порядки, отвечал на вопросы, размещал на постой согласно званию и средствам: для людей бедных кров и стол стоили всего 13 копеек, но можно было поселиться и с комфортом, за 4 рубля.
— Как бы мне повидать отца архимандрита? — спросила Полина Андреевна. — У меня к нему письмо от преосвященного Митрофания, архиерея Заволжского.
— Его высокопреподобие в отлучке, — ответил служитель, ласковый старичок в железных очках. — Поехал в Хеврон, участок для школы присмотреть. А вы бы, сударыня, пока отдохнули. У нас баня своя, и даже с дворянским отделением. Прачки хорошие — белье постирать. А то исповедайтесь с дороги. Многие так делают. В храме места недостает, так отец архимандрит благословил в саду шатры-исповедальни поставить, как в раннехристианские времена.
И в самом деле, у края площади, под деревьями, стояли четыре палатки, увенчанные золочеными крестами. К каждой стояла очередь: одна очень длинная, две умеренные, а подле четвертого шатра дожидались всего два человека.
— Отчего такая неравномерность? — полюбопытствовала Пелагия.
— А это, изволите видеть, согласно желанию. Более всего алчут попасть к отцу Ианнуарию, святейшему во всей нашей миссии старцу. Отец Мартирий и отец Корнилий тоже возлюблены богомольцами, хотя, конечно, и менее, чем отец Ианнуарий. А вон туда, к отцу Агапиту, мало кто отваживается. Суровенек и характером невоздержан. Вы уж, милая сударыня, извините, — развел руками старичок. — Исповедальня — не гостиница, разрядов не имеет. Пред Богом все равны. Так что если желаете к отцу Ианнуарию, придется вместе с простыми ожидать — это часа четыре на солнцепеке, не меньше. Некоторые господа, правда, нанимают кого-нибудь заместо себя постоять, но это, ей-богу, грех.
— Ничего, я исповедуюсь после, — легкомысленно сказала Полина Андреевна. — Когда жара спадет. А пока определите-ка меня на постой.
В эту минуту из исповедальни, пользовавшейся наименьшим спросом у богомольцев (она была ближе всего к площади), донесся крик. Полотняные стенки шатра качнулись, и наружу вылетел чернявый господин в очках, едва не растянувшись на траве. Похоже, очкастый был вытолкнут из обители таинства, что называется, взашей.
Кое-как удержавшись на ногах, он ошеломленно уставился на вход, а оттуда высунулся косматый поп с перекошенным от ярости багровым лицом и возопил:
— К мойшам своим ступай! В Ров Га-Иуди! Пускай иуды тебя исповедуют!
— Ну вот видите! — болезненно вскрикнул странноприимный старичок. — Он опять!
— А что такое «Ров Га-Иуди»? — быстро спросила Полина Андреевна, глядя на грозного отца Агапита с чрезвычайным вниманием.
— Еврейский квартал в Старом городе. Там, за стеной, есть четыре квартала…
Но Пелагия уже не слушала — сделала несколько шагов по направлению к саду, словно боялась пропустить хоть одно слово в разворачивающейся перебранке.
Чернявый господин, придя в себя от первого потрясения, тоже стал кричать:
— Вы не смеете! Я крещеный! Я на вас отцу архимандриту пожалуюсь!
— «Крещеный»! — передразнил исповедник и сплюнул. — Сказано народом: «Жид, как бес: никогда не покается». И еще сказано: «Жида перекрести, да и под лед пусти!» Тьфу на тебя! Тьфу! Изыди!
И так свирепо закрестил очкастого, словно собирался ударить его сложенными пальцами сначала в лоб, потом в низ живота, а после еще добавить по правой и левой ключице. От этих угрожающих телодвижений изгнанный попятился, а вскоре и вовсе бежал с поля боя, бормоча и всхлипывая.
На двух паломников, дожидавшихся своего череда исповедоваться у отца Агапита, эта сцена произвела сильное впечатление. Они быстренько ретировались — один переместился в очередь к отцу Мартирию, другой — к отцу Корнилию.
— Постойте, — окликнул Полину Андреевну старичок. — Я вам покажу, где гостиница для паломниц благородного звания.
— Спасибо. Но, знаете, я, пожалуй, все-таки сначала исповедуюсь, — ответила Пелагия. — Как раз и очереди нет.
Мнимый брахицефал
Когда паломница произнесла положенное «Исповедую Господу моему и вам, отче, все прегрешения мои», священник вдруг спросил:
— Что это у вас волосы рыжие?
Полина Андреевна непочтительно разинула рот — до того удивилась вопросу. Отец Агапит сдвинул брови:
— Часом, не из выкрестов будете?
— Нет, — уверила его кающаяся. — Честное слово!
Но священник «честным словом» не удовлетворился.
— Может, ваш родитель из кантонистов? Имеете ли долю еврейской крови — с отцовской либо с материнской стороны? Рыжины без жидинки не бывает.
— Что вы, отче, я совершенно русская. Разве что прадед…
— Что, из жидков? — прищурился исповедник. — Ага! У меня глаз верный!
— Нет, он приехал из Англии, еще сто лет назад. Но женился на русской, принял православие. Да почему вы так допытываетесь?
— А-а, другое дело, — успокоился отец Агапит. — Это ничего, если из Англии. Должно быть, ирландского корня. Тогда понятно. Рыжесть, она ведь двух источников бывает: кельтского и еврейского. Пытал же я вас для того, чтоб по оплошности не опоганить таинство покаяния. Сейчас много жидов и полужидков, кто норовит к православию примазаться. Уж на что жид скверен, а крещеный жид еще втрое того хуже.
— Вы потому и того господина прогнали?
— У него на роже написано, что из абрашек. Говорю же, у меня глаз. Не допущу святотатства, пускай хоть на костре жгут!
Пелагия выразила на лице полное сочувствие подобной самоотверженности, вслух же заметила:
— Однако наша церковь приветствует новообращенных, в том числе и из иудейской веры…
— Не церковь, не церковь, а глупцы церковные! После заплачут, да поздно будет. Что это: дурь или бесовское наущение — в стадо белых овец черную пускать!
Поп тут же и пояснил свою не вполне ясную аллегорию:
— Есть овцы белые, что пасутся на склонах горних, близ взора Божия. А есть овцы черные, их пастбище — низины земные, где произрастают плевелы и терновники. Белые овцы — христиане, черные — евреи. Пускай жиды жрут свои колючки, лишь бы к нашему стаду не прибивались, не портили белизну руна. Сказано на Шестом Вселенском Соборе: у жида не лечись, в бане с ним не мойся, в друзья его не бери. А для того чтоб Божье стадо с паршивыми овцами не смешивалось, существуем мы, Божьи овчарки. Если чужая овца к нашей пастве подбирается, мы ее клыками за ляжки, да трепку ей, чтоб прочим неповадно было.
— А если наоборот? — спросила Пелагия с невинным видом. — Если кто захочет из белого стада в черное? Есть ведь такие, кто отрекается от христианства и принимает иудаизм. Мне вот рассказывали про секту «найденышей»…
— Христопродавцы! — загрохотал отец Агапит. — А вожак ихний Мануйла — бес, присланный из преисподни, чтобы Сына Человеческого вторично сгубить! Мануйлу того нужно в землю вбить и колом осиновым проткнуть!
Голос Полины Андреевны стал еще тише, еще бархатней:
По горам двигались еще медленней — главным образом из-за верблюда, который подолгу застревал на обочине у каждой колючки, которой удалось пробиться сквозь мертвую почву. Езда заметно ускорилась, лишь когда скверное животное заинтересовалось цветами на шляпке Полины Андреевны. Ощущать затылком горячее, влажное дыхание парнокопытного было не слишком приятно, а один раз за ворот путешественницы упал сгусток вязкой слюны, но монахиня жертвенно терпела эти домогательства и только время от времени отпихивала губастую башку локтем.
Переночевали в арабском селении Баб аль-Вад, у Салахова дяди. Эта ночь была еще тягостней предыдущей. В комнате, отведенной госпоже Лисицыной, был земляной пол, и она долго не решалась на него лечь, опасаясь блох. «Лампой Аладдина» воспользоваться тоже не удалось, потому что у двери расположились две женщины с синей татуировкой на щеках и девочка, в грязные волосы которой было вплетено множество серебряных монеток. Они сидели на корточках, разглядывая постоялицу, и обменивались какими-то комментариями. Девочка скоро уснула, свернувшись калачиком, но арабские матроны пялились на красноволосую чужеземку чуть не до самого рассвета.
А назавтра выяснилось, что американцы провели ночь самым отличным образом — по совету вездесущего «Кука» растянули в саду гамаки и выспались просто gorgeous.
Измученная Пелагия тряслась в хантуре, то и дело проваливаясь в сон. Поминутно вскидывалась от резких толчков, непонимающе озирала лысые вершины холмов, снова начинала клевать носом. Шляпку отдала верблюду, чтоб не приставал. Голову прикрыла газовым шарфом.
И вдруг, где-то на рубеже яви и сна прозвучал голос, отчетливо и печально произнесший: «Не успеть».
Душу Полины Андреевны почему-то пронзила острая тоска. Путешественница встрепенулась. Сонный морок растаял без следа, мозг очнулся.
Что же это я, совсем ума лишилась, сказала себе Пелагия. Тоже туристка выискалась — железная дорога мне нехороша. А день потерян впустую. Какая непростительная, даже преступная глупость!
Нужно спешить. Ах, скорей бы Иерусалим!
Она подняла голову, стряхнула с ресниц остатки сна и увидела вдали, на холме, парящий в дымке город.
Град Небесный
Вот он, Иерусалим, поняла Пелагия и приподнялась на скамье. Рука взметнулась к горлу, словно боясь, что прервется дыхание.
Сразу забылись и пыль, и жара, и даже таинственный, непонятно откуда донесшийся голос, что вывел паломницу из сонного оцепенения.
Салах объяснял на двух языках, что нарочно съехал с шоссе — показать Джерузалем во всей красе; что-то вопили американцы; прядали ушами лошади; дохрупывал шляпку верблюд, а Пелагия зачарованно смотрела на покачивающийся в мареве град, и из памяти сами собой выплывали строки «Откровения»: «И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. Он имел двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое яспис, второе сапфир, третье халкидон, четвертое смарагд, пятое сардоникс, шестое сердолик, седьмое хризолит, восьмое вирилл, девятое топаз, десятое хризопрас, одиннадцатое гиацинт, двенадцатое аметист. А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота из одной жемчужины. Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло». По-старинному последняя фраза звучала еще прекрасней: «И стогны, града злато чисто, яко стекло пресветло».
Вот оно, самое важное место на земле. И правильно, что путь к нему столь тягостен и докучен. Это зрелище нужно выстрадать, ведь свет сияет ярко лишь для зрения, истомленного тьмой.
Монахиня спустилась наземь, преклонила колени и прочла радостный псалом «Благослови душе моя, Господа, и вся внутренняя моя святое имя Его», но закончила молитву странно, не по канону: «И вразуми меня, Господи, сделать то, что должно».
Хантур тронулся вперед, навстречу Иерусалиму, и город сначала исчез, скрытый ближним холмом, а потом появился вновь, уже безо всякой дымки и нисколько не похожий на град небесный.
Потянулись скучные улицы, застроенные одноэтажными и двухэтажными домами. Это был даже не Восток, а какая-то захолустная Европа, и если бы не арабская вязь на вывесках да не фески на головах прохожих, легко было бы вообразить, что находишься где-нибудь в Галиции или Румынии.
Перед Яффскими воротами Старого города Полина Андреевна совсем расстроилась. Ну что это в самом деле! Фиакры, банк «Лионский кредит», французский ресторан, даже — о ужас — газетный киоск!
Американская пара высадилась у отеля «Ллойд», сдав верблюда швейцару в красной ливрее. Госпожа Лисицына осталась единственной пассажиркой хантура.
— Храм Гроба Господня там? — с трепетом спросила она, показывая на зубчатую стену.
— Там, но мы туда не едем. Раз ты русская, тебе надо в Миграш а-русим, Русское подворье. — Салах махнул рукой куда-то влево.
Повозка поехала вдоль крепостной стены, и через несколько минут путешественница оказалась на небольшой площади, которая словно перенеслась сюда по мановению волшебной палочки прямо из Москвы. Измученный горами и пустынями взор монахини любовно обозрел купола православного храма, безошибочно русские присутственные постройки, указатели с надписями «Хлебопекарня», «Водогрейная», «Народная столовая», «Женский странноприимный дом», «Сергиево подворье».
— До свиданья, госпожа, — поклонился Салах, на прощанье ставший очень почтительным — должно быть, надеялся на бакшиш. — Здесь все наши, русские. Захочешь назад Яффо ехать или куда пожелаешь, иди Дамасские ворота, спроси Салах. Там все знают.
Бакшиша ему Полина Андреевна не дала — не заслужил, но простилась по-доброму. Жулик, конечно, но все-таки ведь довез.
Для удобства богомольцев здесь, как и в Яффском порту, на самом видном месте, под зонтом, сидел сотрудник странноприимного комитета. Объяснял здешние порядки, отвечал на вопросы, размещал на постой согласно званию и средствам: для людей бедных кров и стол стоили всего 13 копеек, но можно было поселиться и с комфортом, за 4 рубля.
— Как бы мне повидать отца архимандрита? — спросила Полина Андреевна. — У меня к нему письмо от преосвященного Митрофания, архиерея Заволжского.
— Его высокопреподобие в отлучке, — ответил служитель, ласковый старичок в железных очках. — Поехал в Хеврон, участок для школы присмотреть. А вы бы, сударыня, пока отдохнули. У нас баня своя, и даже с дворянским отделением. Прачки хорошие — белье постирать. А то исповедайтесь с дороги. Многие так делают. В храме места недостает, так отец архимандрит благословил в саду шатры-исповедальни поставить, как в раннехристианские времена.
И в самом деле, у края площади, под деревьями, стояли четыре палатки, увенчанные золочеными крестами. К каждой стояла очередь: одна очень длинная, две умеренные, а подле четвертого шатра дожидались всего два человека.
— Отчего такая неравномерность? — полюбопытствовала Пелагия.
— А это, изволите видеть, согласно желанию. Более всего алчут попасть к отцу Ианнуарию, святейшему во всей нашей миссии старцу. Отец Мартирий и отец Корнилий тоже возлюблены богомольцами, хотя, конечно, и менее, чем отец Ианнуарий. А вон туда, к отцу Агапиту, мало кто отваживается. Суровенек и характером невоздержан. Вы уж, милая сударыня, извините, — развел руками старичок. — Исповедальня — не гостиница, разрядов не имеет. Пред Богом все равны. Так что если желаете к отцу Ианнуарию, придется вместе с простыми ожидать — это часа четыре на солнцепеке, не меньше. Некоторые господа, правда, нанимают кого-нибудь заместо себя постоять, но это, ей-богу, грех.
— Ничего, я исповедуюсь после, — легкомысленно сказала Полина Андреевна. — Когда жара спадет. А пока определите-ка меня на постой.
В эту минуту из исповедальни, пользовавшейся наименьшим спросом у богомольцев (она была ближе всего к площади), донесся крик. Полотняные стенки шатра качнулись, и наружу вылетел чернявый господин в очках, едва не растянувшись на траве. Похоже, очкастый был вытолкнут из обители таинства, что называется, взашей.
Кое-как удержавшись на ногах, он ошеломленно уставился на вход, а оттуда высунулся косматый поп с перекошенным от ярости багровым лицом и возопил:
— К мойшам своим ступай! В Ров Га-Иуди! Пускай иуды тебя исповедуют!
— Ну вот видите! — болезненно вскрикнул странноприимный старичок. — Он опять!
— А что такое «Ров Га-Иуди»? — быстро спросила Полина Андреевна, глядя на грозного отца Агапита с чрезвычайным вниманием.
— Еврейский квартал в Старом городе. Там, за стеной, есть четыре квартала…
Но Пелагия уже не слушала — сделала несколько шагов по направлению к саду, словно боялась пропустить хоть одно слово в разворачивающейся перебранке.
Чернявый господин, придя в себя от первого потрясения, тоже стал кричать:
— Вы не смеете! Я крещеный! Я на вас отцу архимандриту пожалуюсь!
— «Крещеный»! — передразнил исповедник и сплюнул. — Сказано народом: «Жид, как бес: никогда не покается». И еще сказано: «Жида перекрести, да и под лед пусти!» Тьфу на тебя! Тьфу! Изыди!
И так свирепо закрестил очкастого, словно собирался ударить его сложенными пальцами сначала в лоб, потом в низ живота, а после еще добавить по правой и левой ключице. От этих угрожающих телодвижений изгнанный попятился, а вскоре и вовсе бежал с поля боя, бормоча и всхлипывая.
На двух паломников, дожидавшихся своего череда исповедоваться у отца Агапита, эта сцена произвела сильное впечатление. Они быстренько ретировались — один переместился в очередь к отцу Мартирию, другой — к отцу Корнилию.
— Постойте, — окликнул Полину Андреевну старичок. — Я вам покажу, где гостиница для паломниц благородного звания.
— Спасибо. Но, знаете, я, пожалуй, все-таки сначала исповедуюсь, — ответила Пелагия. — Как раз и очереди нет.
Мнимый брахицефал
Когда паломница произнесла положенное «Исповедую Господу моему и вам, отче, все прегрешения мои», священник вдруг спросил:
— Что это у вас волосы рыжие?
Полина Андреевна непочтительно разинула рот — до того удивилась вопросу. Отец Агапит сдвинул брови:
— Часом, не из выкрестов будете?
— Нет, — уверила его кающаяся. — Честное слово!
Но священник «честным словом» не удовлетворился.
— Может, ваш родитель из кантонистов? Имеете ли долю еврейской крови — с отцовской либо с материнской стороны? Рыжины без жидинки не бывает.
— Что вы, отче, я совершенно русская. Разве что прадед…
— Что, из жидков? — прищурился исповедник. — Ага! У меня глаз верный!
— Нет, он приехал из Англии, еще сто лет назад. Но женился на русской, принял православие. Да почему вы так допытываетесь?
— А-а, другое дело, — успокоился отец Агапит. — Это ничего, если из Англии. Должно быть, ирландского корня. Тогда понятно. Рыжесть, она ведь двух источников бывает: кельтского и еврейского. Пытал же я вас для того, чтоб по оплошности не опоганить таинство покаяния. Сейчас много жидов и полужидков, кто норовит к православию примазаться. Уж на что жид скверен, а крещеный жид еще втрое того хуже.
— Вы потому и того господина прогнали?
— У него на роже написано, что из абрашек. Говорю же, у меня глаз. Не допущу святотатства, пускай хоть на костре жгут!
Пелагия выразила на лице полное сочувствие подобной самоотверженности, вслух же заметила:
— Однако наша церковь приветствует новообращенных, в том числе и из иудейской веры…
— Не церковь, не церковь, а глупцы церковные! После заплачут, да поздно будет. Что это: дурь или бесовское наущение — в стадо белых овец черную пускать!
Поп тут же и пояснил свою не вполне ясную аллегорию:
— Есть овцы белые, что пасутся на склонах горних, близ взора Божия. А есть овцы черные, их пастбище — низины земные, где произрастают плевелы и терновники. Белые овцы — христиане, черные — евреи. Пускай жиды жрут свои колючки, лишь бы к нашему стаду не прибивались, не портили белизну руна. Сказано на Шестом Вселенском Соборе: у жида не лечись, в бане с ним не мойся, в друзья его не бери. А для того чтоб Божье стадо с паршивыми овцами не смешивалось, существуем мы, Божьи овчарки. Если чужая овца к нашей пастве подбирается, мы ее клыками за ляжки, да трепку ей, чтоб прочим неповадно было.
— А если наоборот? — спросила Пелагия с невинным видом. — Если кто захочет из белого стада в черное? Есть ведь такие, кто отрекается от христианства и принимает иудаизм. Мне вот рассказывали про секту «найденышей»…
— Христопродавцы! — загрохотал отец Агапит. — А вожак ихний Мануйла — бес, присланный из преисподни, чтобы Сына Человеческого вторично сгубить! Мануйлу того нужно в землю вбить и колом осиновым проткнуть!
Голос Полины Андреевны стал еще тише, еще бархатней: