Патрик Мелроуз. Книга 1 [сборник]

— Пакет?

— Да. Полиэтиленовый, бумажный, любой.

— Я пойду поищу, сэр.

— Падди, — сказал Эрл — видно было, что он всерьез обдумал какой-то вопрос. — Я дам вам десять процентов скидки.

— Спасибо, — ответил Патрик с искренней радостью.

— Не за что.

Вернулся сотрудник с помятым бумажным пакетом, и Патрик представил, как тот торопливо вытряхнул свои покупки, чтобы не сплоховать на глазах у начальника.

— Отлично, — сказал Патрик.

— Мы берем деньги за пакеты? — спросил Эрл и, не дав сотруднику ответить, добавил: — Потому что этот за мой счет.

— Эрл, я не знаю, что и сказать.

— Пустяки, — ответил Эрл. — Сейчас у меня деловая встреча, но я почту за честь, если после вы согласитесь со мной выпить.

— Могу я прихватить отца? — спросил Патрик, поднимая пакет.

— Черт, да, — рассмеялся Эрл.

— Впрочем, если серьезно, боюсь, что не смогу. Сегодня вечером я приглашен на обед, а завтра улетаю в Англию.

— Жалко.

— А мне-то как жалко, — с кривой улыбкой проговорил Патрик, торопливо направляясь к двери.

— До свиданья, дружище! — Эрл энергично замахал.

— До свиданья, — ответил Патрик, поднимая воротник, прежде чем выйти на людную улицу.



В черном лакированном вестибюле напротив лифта скалилась с мраморной консоли африканская маска. Золоченая птичья клетка чиппендейловского зеркала дала Патрику последнюю возможность с ужасом взглянуть на свое эпически жалкое лицо до того, как повернуться к миссис Бэнкс, сухощавой Марианниной матери, которая по-вампирски ждала в элегантном полумраке.

Раскрыв руки, так что черное шелковое платье растянулось от запястий до колен, словно крылья летучей мыши, она чуть склонила голову набок и воскликнула с надрывным сочувствием:

— Ах, Патрик, какое горе!

— Ну, — ответил Патрик, постукивая по ящичку у себя под мышкой, — сами знаете, от земли взят и в землю отыдеши, Бог дал, Бог взял. По прошествии времени, которое я в данном случае нахожу неестественно долгим.

— Это… — начала миссис Бэнкс, округлившимся глазами глядя на пакет.

— Мой отец, — подтвердил Патрик.

— Надо сказать Огильви, что у нас за обедом будет еще гость, — заметила она с жемчужными переливами аристократического смеха.

Это была Нэнси Бэнкс с головы до пят, как писали в журналах под фотографиями ее гостиной, — дерзкая и притом безупречно правильная.

— Банко не ест мяса, — объявил Патрик, решительно ставя ящик на тумбу в прихожей.

Почему он сказал «Банко»? — гадала Нэнси чуть хрипловатым внутренним голосом, который даже в уединении ее мыслей всегда обращался к множеству завороженных слушателей. Может быть, он невротически винит себя в смерти отца? Потому что так часто желал ее в воображении? После семнадцати лет психоанализа сама становишься психоаналитиком. Как сказал доктор Моррис, когда они разбирали свои отношения, кто такой психоаналитик, если не бывший пациент, не нашедший себе в жизни иного занятия? Порой она скучала по Джеффри. Он позволил ей называть себя Джеффри в «период расставания», который так резко оборвался его самоубийством. Он даже записки не оставил! Впрямь ли она научилась противостоять трудностям жизни, как обещал Джеффри? Может быть, ее психоанализ недозавершен. Думать об этом было слишком страшно.

— Марианне не терпится вас увидеть, — проворковала она, вводя Патрика в пустую гостиную.

Патрик уставился на барочный секретер, облепленный пьяными купидонами.

— Ей позвонили в ту самую минуту, когда вы пришли, и она не могла не взять трубку, — добавила миссис Бэнкс.

— У нас впереди весь вечер, — сказал Патрик, а про себя добавил оптимистично: «И целая ночь».

Гостиная была морем розовых лилий, их сияющие пестики упрекали его в похоти. Он был опасно одержим, опасно одержим. Все мысли, как сани в ледяном туннеле бобслейной трассы, не могли изменить курс, пока он не разобьется или не достигнет цели. Он вытер потные ладони о брюки, дивясь, что обрел влечение сильнее наркотиков.

— А вот и Эдди! — воскликнула Нэнси.

Вошел мистер Бэнкс в клетчатой фланелевой рубахе и мешковатых штанах.

— Пвивет, — начал он невнятной скороговоркой. — Сочувствую. Маианна говоит, ваш отец был замечатейный чеовек.

— Слышали бы вы, что я ей ответил, — сказал Патрик.


— У вас были с ним очень сложные отношения? — подхватила разговор Нэнси.

— Ага, — сказал Патрик.

— Когда начаись сложности? — спросил Эдди, усаживаясь на тускло-оранжевую козетку с гнутыми ножками.

— Девятого июня тысяча девятьсот шестого, в день его рождения.

— Так рано? — улыбнулась Нэнси.

— Ну, мы не решим, врожденными ли были сложности его характера, во всяком случае, до обеда так уж точно не решим, но даже если не были, он достаточно быстро их приобрел. По всем рассказам, едва научившись говорить, он обратил это умение против ближних. В десять его выгнали из дедушкиного дома, потому что он всех друг против друга настраивал, провоцировал несчастные случаи, вынуждал людей делать то, чего они не хотят.

— У вас получается этакий несколько старомодный злодей. Сатанинское дитя, — скептически произнесла Нэнси.

— В каком-то смысле да, — ответил Патрик. — Когда он был рядом, люди вечно падали со скал, чуть не тонули, разражались слезами. Всю жизнь он приобретал все новых и новых жертв для своей злобы и снова их терял.

— Наверняка он при этом был еще и обаятелен, — сказала Нэнси.

— Он был душка, — согласился Патрик.

— Не пвавильнее ли сказать, что у него были твудности в поведении? — спросил Эдди.

— И что с того? Когда человек причиняет всем окружающим зло, причина представляет теоретический интерес. В мире есть дурные люди, и неприятно, когда один из них — твой отец.

— Тогда многие не знаи, как воспитывать детей. В покоении вашего отца многие одители не умеи выазить свою любовь.

— Жестокость — это противоположность любви, — сказал Патрик, — а не форма ее бессловесного выражения.

— По-моему, это правда, — раздался из дверей чуть хрипловатый грудной голос.

— Ой, привет, — сказал Патрик, поворачиваясь на стуле.

Марианна проплыла к нему через тускло освещенную гостиную, паркет поскрипывал у нее под ногами, тело казалось опасно наклоненным вперед, словно деревянная фигура на носу парусного корабля.

— Здравствуй, Патрик, — сказала Марианна, тепло его обнимая, и, когда он не сразу ее выпустил, добавила: — Очень, очень тебе сочувствую.

Господи, думал Патрик, вот где я хотел бы умереть.

— Мы тут гооили, что некотые отцы не умеют выажать свою любовь, — сообщил Эдди.

— Мне про такое ничего не известно, — улыбнулась Марианна.

Спина у нее была выгнутая, как у негритянки. Она подошла к подносу с напитками, ступая с чуть угловатой неуверенной грацией, словно русалка, лишь недавно получившая человеческие ноги, и взяла себе бокал шампанского.

— Кто-нибудь хочет? — спросила она с легкой запинкой, вытягивая шею и чуть хмурясь, как будто вопрос содержал некий глубокий подтекст.

Нэнси отказалась. Она предпочитала кокаин. Что бы о нем ни говорили, от него не полнеют. Эдди согласился, а Патрик попросил виски.

— Эдди так по-настоящему и не оправился после смерти своего отца, — сказала Нэнси, чтобы немного оживить разговор.

— Я не успел сказать ему все, что хотел, — пояснил Эдди, с улыбкой принимая у Марианны бокал шампанского.

— Я тоже, — сказал Патрик. — В моем случае это, наверное, к лучшему.

— А что бы ты ему сказал? — спросила Марианна, пристально глядя на него синими глазами.

— Я бы сказал… Нет… — Патрик разозлился на себя, что воспринял этот вопрос серьезно. — Не важно, — буркнул он и налил себе виски.

Нэнси отметила, что Патрик не особо старается поддержать разговор.

— Они задалбливают, — вздохнула она. — Любя.

— Кто сказал, что любя? — огрызнулся Патрик.

— Филип Ларкин{97}, — ответила Нэнси с тихим хрустальным смехом.

— А от чего вы так и не оправились в случае своего отца? — вежливо спросил Патрик у Эдди.

— Он для меня был вроде как герой. Всегда знал, что делать в любой ситуации или, по крайней мере, что хочет сделать. Знал, как поступать с деньгами и женщинами, а когда ему случалось поймать на крючок трехсотфунтового марлина, марлин всегда проигрывал в схватке. И когда он хотел получить на аукционе картину, то всегда ее получал.

— Зато когда ты хотел ее продать, тебе тоже это всегда удавалось, — весело заметила Нэнси.

— А мой герой — ты, — с милой запинкой сказала Марианна отцу. — И я не хочу это преодолевать.