Парижские тайны
Часть 65 из 267 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Говорю тебе, здесь можно обделать хорошее дельце... Но если бы даже здесь нечего было взять, я все равно вернулся бы сюда вместе с Сычихой... чтобы отомстить, — проговорил бандит, и голос его задрожал от ярости и злобы. — Потому что теперь я знаю: это моя жена натравила на меня проклятого Родольфа, который ослепил меня и отдал на милость всех и всякого... Сычихи, тебя, увечного мальчишки... Так вот, раз уж я не могу отомстить ему, я отомщу моей жене! Пусть, она заплатит за все... даже если мне придется поджечь этот дом и самому погибнуть в горящих развалинах... О, как я хотел бы!..
— Ты, конечно, хотел бы, чтобы твоя женушка попалась тебе в лапы, не так ли, старина? И подумать только, ведь она всего в десяти шагах от тебя, разве это не забавно? Если бы я захотел, я довел бы тебя до ее комнаты, потому что только я знаю, где эта комната, я знаю, я знаю, я знаю, — пропел, по своему обыкновению, Хромуля.
— Ты знаешь, где ее комната? — воскликнул Грамотей со свирепой радостью. — Ты знаешь?
— Похоже, ты готов, — сказал Хромуля. — Сейчас ты будешь служить передо мной на задних лапках, как пес, которому показывают кость... Итак, мой верный Азор, служить!
— Кто тебе об этом сказал? — воскликнул бандит, невольно поднимаясь.
— Хорошо, Азор, хорошо... Рядом с комнатой твоей жены спит старая кухарка... один поворот ключа — и в наших руках весь дом, твоя жена и девчонка в сером плаще, которую мы хотели похитить... А теперь подай лапку, Азор, постарайся для своего хозяина... Служить!
— Ты врешь, ты все врешь! Откуда ты это знаешь?
— Пусть я хром, но я вовсе не глуп. Только что я наплел этому старому деревенскому дурню, что по ночам у тебя бывают судороги, и спросил, кто мне сможет помочь, если у тебя начнется приступ... Так вот он мне ответил, что, если вас схватит, я могу разбудить слугу и кухарку, и объяснил, где они спят: один внизу, другая наверху, рядом с комнатой твоей жены, твоей жены, твоей жены! — повторил Хромуля свою припевку.
После долгого молчания Грамотей спокойно сказал ему с искренней и устрашающей непреклонностью:
— Послушай, я устал от жизни... Всего час назад, признаюсь, у меня затеплилась надежда, но теперь моя участь кажется мне еще ужаснее... Тюрьма, каторга, гильотина — ничто по сравнению с тем, что я претерпел сегодня и должен буду терпеть до смерти... Отведи меня в комнату моей жены... У меня мой нож, я прикончу ее... Пусть меня убьют потом, это мне все равно... Ненависть душит меня! Я буду отомщен, и месть меня утешит... Такие муки, такое унижение, и это мне, перед которым дрожали все! Нет, непереносимо! Если бы ты знал, как я страдаю, ты бы сжалился надо мной... Мне кажется, голова сейчас лопнет, в висках стучит, разум помутился...
— Да не застудил ли ты головку, старина? Бывает, бывает... Может, у тебя насморк? Прочихайся, это помогает! Ха-ха! — расхохотался Хромуля. — Хочешь понюшку?
И, громко похлопывая по тыльной стороне сжатой в кулаке левой руки, как по крышке табакерки, он пропел:
«Добрый табачок в моей табакерке,
Добрый табачок, но не для тебя!»
— О господи, господи! Они сговорились свести меня с ума! — воскликнул бандит, действительно почти теряя рассудок от всепожирающей пламенной жажды кровавой мести, которую он не мог утолить.
Невероятная сила этого зверя могла сравниться только с его яростью.
Представьте себе голодного, разъяренного, бешеного волка, которого ребенок дразнит весь день сквозь прутья клетки, а за этими прутьями, в одном шаге, кривляется его жертва, которая могла бы разом удовлетворить его голод и утихомирить ярость.
Последняя издевка Хромули взбесила бандита; он потерял голову.
Раз нет под рукою жертвы, он упьется своей кровью... ибо кровь душила его.
Будь у него в руках заряженный пистолет, он бы тут же застрелился. Грамотей сунул руку в карман, вытащил свой длинный нож-наваху, раскрыл его и встал, чтобы нанести удар... Но как ни были быстры его движения, страх, инстинкт самосохранения, мысль о смерти оказались быстрее.
Убийце не хватило мужества, и его рука с ножом опустилась.
Хромуля внимательно следил за каждым его жестом и, когда увидел безобидный исход трагического фарса, насмешливо воскликнул:
— Дуэль не состоялась, господа! Ощиплем трусов!
Грамотей, боясь совсем потерять рассудок в припадке бессильной ярости, постарался пропустить мимо ушей это последнее оскорбление Хромули, который дерзко насмехался над трусостью бандита, не сумевшего покончить с собой. Грамотею казалось, что сам рок преследовал его в лице этого безжалостного проклятого недоноска. В отчаянии он сделал последнюю попытку, решив сыграть на жадности сына Краснорукого.
— Послушай, — сказал он почти умоляющим голосом. — Доведи меня до дверей моей жены; ты возьмешь себе все что хочешь в ее комнате и убежишь, а я останусь один... Можешь даже закричать, что там убивают, грабят! Меня арестуют или прикончат на месте, но тем лучше... Я умру отомщенный, раз уж я не могу сам покончить с собой. Отведи меня к ней, отведи! У нее наверняка есть золото, драгоценности... Я говорю: можешь взять все, все себе одному, ты слышишь? Я прошу только одного: отведи меня к ее комнате...
— Да, я прекрасно слышу: ты хочешь, чтобы я довел тебя до дверей ее комнаты, а потом до ее постели... а потом сказал, куда надо ударить, а потом направил твою руку, не так ли? Короче, ты хочешь, чтобы я стал рукояткой твоего ножа? Старый злодей! — с презрением продолжал Хромуля. Гнев и ужас впервые за весь день сделали серьезной его крысиную мордочку, обычно насмешливую и наглую. — Я скорее умру, слышишь ты? Лучше умру, чем поведу тебя к твоей жене!
— Ты отказываешься?
Сын Краснорукого ничего не ответил.
Босиком он неслышно подкрался к слепому бандиту, который сидел на постели, по-прежнему сжимая в руке свой длинный нож; с необычайной ловкостью и быстротой Хромуля выхватил у него это страшное оружие и одним прыжком оказался в другом углу комнаты.
— Мой нож! Мой нож! — закричал бандит, протягивая руки.
— Нет уж, папочка! Завтра утром ты, может быть, захочешь поговорить с хозяйкой и, может быть, кинешься на нее с ножом, потому что, как ты сказал, жизнь тебе надоела, а самому покончить с собой не хватает пороха...
— Дьявольщина, теперь он защищает мою жену от меня! — вскричал бандит, чувствуя, что разум его мутится. — Значит, этот маленький звереныш — исчадье ада? Где я? Почему он ее защищает?
— Чтобы ты не дергался, папочка, — ответил Хромуля, и лицо его приняло прежнее насмешливо-наглое выражение.
— Ах, так, — пробормотал Грамотей в полной растерянности, — тогда я подожгу дом... Мы сгорим все... все! Лучше эта печь огненная, чем другая... Свеча! Где свеча?..
— Ха-ха-ха! — снова разразился смехом колченогий. — Как жаль, что твою свечу задули для тебя... навсегда. Ты бы тогда увидел, что наша свеча вот уж час, как погасла.
И Хромуля замурлыкал:
«Моя свеча погасла,
Нет у меня огня…»
Грамотей глухо застонал, вытянул руки и во весь свой огромный рост рухнул на пол, лицом вниз, сраженный ударом.
— Знаем мы твои штучки, — сказал Хромуля, глядя на неподвижного бандита. — Опять притворяешься, чтобы я подошел помочь тебе, а потом задашь мне трепку... Лежи, лежи... Когда надоест лизать пол, сам поднимешься.
Боясь, что Грамотей ночью найдет его ощупью, сын Краснорукого решил не спать и остался сидеть на стуле, внимательно наблюдая за бандитом. Он был уверен, что тот расставил ему ловушку, и нисколько не опасался за его жизнь.
Чтобы приятнее провести время, Хромуля выудил из кармана неизвестно откуда взявшийся маленький кошелек красного шелка и принялся медленно пересчитывать золотые монеты; их было семнадцать, и каждая приносила ему алчное наслаждение.
Откуда же у Хромули это неправедное сокровище?
Вспомним, что он застал врасплох госпожу д'Арвиль во время ее несостоявшегося свидания с майором. Родольф передал этот кошелек молодой женщине и велел ей подняться на шестой этаж к Морелям как бы для того, чтобы оказать им помощь. Госпожа д'Арвиль быстро поднималась по лестнице, держа кошелек в руке, а Хромуля спускался ей навстречу от своего хозяина-шарлатана. Он сразу заприметил кошелек, сделал вид, что споткнулся, толкнул маркизу и в мгновение ока выхватил у нее кошелек. Госпожа д'Арвиль уже слышала внизу шаги мужа и в отчаянии поспешила на шестой этаж, не смея даже сказать, что дерзкий колченогий мальчишка ее обокрал.
Хромуля сосчитал и пересчитал свои золотые. На ферме все было тихо. Тогда он, чутко прислушиваясь, встал, прокрался босиком в коридор и, загораживая ладонью свечу, снял слепки с замков всех четырех дверей. Если бы его застали здесь, он бы соврал, что шел за помощью для своего папочки.
Когда Хромуля вернулся в комнату, Грамотей по-прежнему лежал на полу. Слегка обеспокоенный, Хромуля послушал немного: бандит дышал спокойно и ровно, наверное, все еще притворялся.
— Знаем твои штучки, старый хитрец, — пробормотал Хромуля.
Но на самом деле только случай спас Грамотея от смертельного кровоизлияния в мозг. Падая, он ударился лицом о пол, и лишь обильное кровотечение из носа предотвратило роковой исход.
Какое-то оцепенение охватило его, наполовину сон, наполовину лихорадочный бред; и тогда он увидел странный и страшный сон.
Глава VIII.
СОН
Вот что приснилось Грамотею. Он снова увидел Родольфа в доме на аллее Вдов. В комнате, где бандит претерпел свои страшные муки, ничто не изменилось. Родольф сидит за столом, на котором лежат документы Грамотея и маленький лазуритовый образок святого духа, подаренный им Сычихе.
Лицо Родольфа торжественно и печально. Справа от него молча стоит Давид, чернокожий, слева — Поножовщик, и он смотрит на всех троих с ужасом.
Грамотей уже не слеп, но видит все сквозь прозрачную кровавую жижу, заполняющую орбиты его глаз.
Все предметы кажутся ему окрашенными в красный цвет.
Как хищная птица парит неподвижно над своей будущей жертвой, гипнотизируя ее, прежде чем разорвать и сожрать, над ним царит чудовищная сова с уродливым лицом кривой Сычихи... Она безотрывно следит за ним единственным круглым глазом, пылающим зеленоватым пламенем.
Этот пристальный взгляд давит его непомерной тяжестью.
Мало-помалу, как глаза, постепенно привыкая к темноте, начинают различать вначале незаметные предметы, Грамотей все яснее видит огромную лужу крови, отделяющую его от, стола, за которым сидит Родольф.
Этот неумолимый судья, а также Поножовщик и чернокожий врач растут и растут, превращаясь в гигантов, а когда эти призраки достигают головой потолка, потолок начинает подниматься над ними.
Кровавое озеро спокойно и гладко, как красное зеркало. Грамотей видит в нем свое уродливое отражение.
Но вскоре его образ искажается и вовсе пропадает в закипающих волнах.
От волнующейся кровавой поверхности, как от зловонного болота, поднимается туман, багрово-сизый, как губы мертвеца.
Но, по мере того как туман поднимается и поднимается, фигуры Родольфа, Поножовщика и негра продолжают расти и расти непостижимым образом, все время возвышаясь над зловещим кровавым испарением.
В клубах этого тумана Грамотей видит бледные призраки жертв и ужасные сцены убийств, которые он совершил...
В этом фантастическом кошмаре он видит сначала маленького лысого старичка, в коричневом рединготе, с козырьком зеленого шелка на лбу; в неопрятной, неприбранной комнатенке он при свете лампы считает и выстраивает столбиками золотые монеты.
За окном мертвенно-желтая луна освещает вершины деревьев, колеблемых ветром, и его самого, Грамотея, приникшего к стеклу уродливым лицом.
— Ты, конечно, хотел бы, чтобы твоя женушка попалась тебе в лапы, не так ли, старина? И подумать только, ведь она всего в десяти шагах от тебя, разве это не забавно? Если бы я захотел, я довел бы тебя до ее комнаты, потому что только я знаю, где эта комната, я знаю, я знаю, я знаю, — пропел, по своему обыкновению, Хромуля.
— Ты знаешь, где ее комната? — воскликнул Грамотей со свирепой радостью. — Ты знаешь?
— Похоже, ты готов, — сказал Хромуля. — Сейчас ты будешь служить передо мной на задних лапках, как пес, которому показывают кость... Итак, мой верный Азор, служить!
— Кто тебе об этом сказал? — воскликнул бандит, невольно поднимаясь.
— Хорошо, Азор, хорошо... Рядом с комнатой твоей жены спит старая кухарка... один поворот ключа — и в наших руках весь дом, твоя жена и девчонка в сером плаще, которую мы хотели похитить... А теперь подай лапку, Азор, постарайся для своего хозяина... Служить!
— Ты врешь, ты все врешь! Откуда ты это знаешь?
— Пусть я хром, но я вовсе не глуп. Только что я наплел этому старому деревенскому дурню, что по ночам у тебя бывают судороги, и спросил, кто мне сможет помочь, если у тебя начнется приступ... Так вот он мне ответил, что, если вас схватит, я могу разбудить слугу и кухарку, и объяснил, где они спят: один внизу, другая наверху, рядом с комнатой твоей жены, твоей жены, твоей жены! — повторил Хромуля свою припевку.
После долгого молчания Грамотей спокойно сказал ему с искренней и устрашающей непреклонностью:
— Послушай, я устал от жизни... Всего час назад, признаюсь, у меня затеплилась надежда, но теперь моя участь кажется мне еще ужаснее... Тюрьма, каторга, гильотина — ничто по сравнению с тем, что я претерпел сегодня и должен буду терпеть до смерти... Отведи меня в комнату моей жены... У меня мой нож, я прикончу ее... Пусть меня убьют потом, это мне все равно... Ненависть душит меня! Я буду отомщен, и месть меня утешит... Такие муки, такое унижение, и это мне, перед которым дрожали все! Нет, непереносимо! Если бы ты знал, как я страдаю, ты бы сжалился надо мной... Мне кажется, голова сейчас лопнет, в висках стучит, разум помутился...
— Да не застудил ли ты головку, старина? Бывает, бывает... Может, у тебя насморк? Прочихайся, это помогает! Ха-ха! — расхохотался Хромуля. — Хочешь понюшку?
И, громко похлопывая по тыльной стороне сжатой в кулаке левой руки, как по крышке табакерки, он пропел:
«Добрый табачок в моей табакерке,
Добрый табачок, но не для тебя!»
— О господи, господи! Они сговорились свести меня с ума! — воскликнул бандит, действительно почти теряя рассудок от всепожирающей пламенной жажды кровавой мести, которую он не мог утолить.
Невероятная сила этого зверя могла сравниться только с его яростью.
Представьте себе голодного, разъяренного, бешеного волка, которого ребенок дразнит весь день сквозь прутья клетки, а за этими прутьями, в одном шаге, кривляется его жертва, которая могла бы разом удовлетворить его голод и утихомирить ярость.
Последняя издевка Хромули взбесила бандита; он потерял голову.
Раз нет под рукою жертвы, он упьется своей кровью... ибо кровь душила его.
Будь у него в руках заряженный пистолет, он бы тут же застрелился. Грамотей сунул руку в карман, вытащил свой длинный нож-наваху, раскрыл его и встал, чтобы нанести удар... Но как ни были быстры его движения, страх, инстинкт самосохранения, мысль о смерти оказались быстрее.
Убийце не хватило мужества, и его рука с ножом опустилась.
Хромуля внимательно следил за каждым его жестом и, когда увидел безобидный исход трагического фарса, насмешливо воскликнул:
— Дуэль не состоялась, господа! Ощиплем трусов!
Грамотей, боясь совсем потерять рассудок в припадке бессильной ярости, постарался пропустить мимо ушей это последнее оскорбление Хромули, который дерзко насмехался над трусостью бандита, не сумевшего покончить с собой. Грамотею казалось, что сам рок преследовал его в лице этого безжалостного проклятого недоноска. В отчаянии он сделал последнюю попытку, решив сыграть на жадности сына Краснорукого.
— Послушай, — сказал он почти умоляющим голосом. — Доведи меня до дверей моей жены; ты возьмешь себе все что хочешь в ее комнате и убежишь, а я останусь один... Можешь даже закричать, что там убивают, грабят! Меня арестуют или прикончат на месте, но тем лучше... Я умру отомщенный, раз уж я не могу сам покончить с собой. Отведи меня к ней, отведи! У нее наверняка есть золото, драгоценности... Я говорю: можешь взять все, все себе одному, ты слышишь? Я прошу только одного: отведи меня к ее комнате...
— Да, я прекрасно слышу: ты хочешь, чтобы я довел тебя до дверей ее комнаты, а потом до ее постели... а потом сказал, куда надо ударить, а потом направил твою руку, не так ли? Короче, ты хочешь, чтобы я стал рукояткой твоего ножа? Старый злодей! — с презрением продолжал Хромуля. Гнев и ужас впервые за весь день сделали серьезной его крысиную мордочку, обычно насмешливую и наглую. — Я скорее умру, слышишь ты? Лучше умру, чем поведу тебя к твоей жене!
— Ты отказываешься?
Сын Краснорукого ничего не ответил.
Босиком он неслышно подкрался к слепому бандиту, который сидел на постели, по-прежнему сжимая в руке свой длинный нож; с необычайной ловкостью и быстротой Хромуля выхватил у него это страшное оружие и одним прыжком оказался в другом углу комнаты.
— Мой нож! Мой нож! — закричал бандит, протягивая руки.
— Нет уж, папочка! Завтра утром ты, может быть, захочешь поговорить с хозяйкой и, может быть, кинешься на нее с ножом, потому что, как ты сказал, жизнь тебе надоела, а самому покончить с собой не хватает пороха...
— Дьявольщина, теперь он защищает мою жену от меня! — вскричал бандит, чувствуя, что разум его мутится. — Значит, этот маленький звереныш — исчадье ада? Где я? Почему он ее защищает?
— Чтобы ты не дергался, папочка, — ответил Хромуля, и лицо его приняло прежнее насмешливо-наглое выражение.
— Ах, так, — пробормотал Грамотей в полной растерянности, — тогда я подожгу дом... Мы сгорим все... все! Лучше эта печь огненная, чем другая... Свеча! Где свеча?..
— Ха-ха-ха! — снова разразился смехом колченогий. — Как жаль, что твою свечу задули для тебя... навсегда. Ты бы тогда увидел, что наша свеча вот уж час, как погасла.
И Хромуля замурлыкал:
«Моя свеча погасла,
Нет у меня огня…»
Грамотей глухо застонал, вытянул руки и во весь свой огромный рост рухнул на пол, лицом вниз, сраженный ударом.
— Знаем мы твои штучки, — сказал Хромуля, глядя на неподвижного бандита. — Опять притворяешься, чтобы я подошел помочь тебе, а потом задашь мне трепку... Лежи, лежи... Когда надоест лизать пол, сам поднимешься.
Боясь, что Грамотей ночью найдет его ощупью, сын Краснорукого решил не спать и остался сидеть на стуле, внимательно наблюдая за бандитом. Он был уверен, что тот расставил ему ловушку, и нисколько не опасался за его жизнь.
Чтобы приятнее провести время, Хромуля выудил из кармана неизвестно откуда взявшийся маленький кошелек красного шелка и принялся медленно пересчитывать золотые монеты; их было семнадцать, и каждая приносила ему алчное наслаждение.
Откуда же у Хромули это неправедное сокровище?
Вспомним, что он застал врасплох госпожу д'Арвиль во время ее несостоявшегося свидания с майором. Родольф передал этот кошелек молодой женщине и велел ей подняться на шестой этаж к Морелям как бы для того, чтобы оказать им помощь. Госпожа д'Арвиль быстро поднималась по лестнице, держа кошелек в руке, а Хромуля спускался ей навстречу от своего хозяина-шарлатана. Он сразу заприметил кошелек, сделал вид, что споткнулся, толкнул маркизу и в мгновение ока выхватил у нее кошелек. Госпожа д'Арвиль уже слышала внизу шаги мужа и в отчаянии поспешила на шестой этаж, не смея даже сказать, что дерзкий колченогий мальчишка ее обокрал.
Хромуля сосчитал и пересчитал свои золотые. На ферме все было тихо. Тогда он, чутко прислушиваясь, встал, прокрался босиком в коридор и, загораживая ладонью свечу, снял слепки с замков всех четырех дверей. Если бы его застали здесь, он бы соврал, что шел за помощью для своего папочки.
Когда Хромуля вернулся в комнату, Грамотей по-прежнему лежал на полу. Слегка обеспокоенный, Хромуля послушал немного: бандит дышал спокойно и ровно, наверное, все еще притворялся.
— Знаем твои штучки, старый хитрец, — пробормотал Хромуля.
Но на самом деле только случай спас Грамотея от смертельного кровоизлияния в мозг. Падая, он ударился лицом о пол, и лишь обильное кровотечение из носа предотвратило роковой исход.
Какое-то оцепенение охватило его, наполовину сон, наполовину лихорадочный бред; и тогда он увидел странный и страшный сон.
Глава VIII.
СОН
Вот что приснилось Грамотею. Он снова увидел Родольфа в доме на аллее Вдов. В комнате, где бандит претерпел свои страшные муки, ничто не изменилось. Родольф сидит за столом, на котором лежат документы Грамотея и маленький лазуритовый образок святого духа, подаренный им Сычихе.
Лицо Родольфа торжественно и печально. Справа от него молча стоит Давид, чернокожий, слева — Поножовщик, и он смотрит на всех троих с ужасом.
Грамотей уже не слеп, но видит все сквозь прозрачную кровавую жижу, заполняющую орбиты его глаз.
Все предметы кажутся ему окрашенными в красный цвет.
Как хищная птица парит неподвижно над своей будущей жертвой, гипнотизируя ее, прежде чем разорвать и сожрать, над ним царит чудовищная сова с уродливым лицом кривой Сычихи... Она безотрывно следит за ним единственным круглым глазом, пылающим зеленоватым пламенем.
Этот пристальный взгляд давит его непомерной тяжестью.
Мало-помалу, как глаза, постепенно привыкая к темноте, начинают различать вначале незаметные предметы, Грамотей все яснее видит огромную лужу крови, отделяющую его от, стола, за которым сидит Родольф.
Этот неумолимый судья, а также Поножовщик и чернокожий врач растут и растут, превращаясь в гигантов, а когда эти призраки достигают головой потолка, потолок начинает подниматься над ними.
Кровавое озеро спокойно и гладко, как красное зеркало. Грамотей видит в нем свое уродливое отражение.
Но вскоре его образ искажается и вовсе пропадает в закипающих волнах.
От волнующейся кровавой поверхности, как от зловонного болота, поднимается туман, багрово-сизый, как губы мертвеца.
Но, по мере того как туман поднимается и поднимается, фигуры Родольфа, Поножовщика и негра продолжают расти и расти непостижимым образом, все время возвышаясь над зловещим кровавым испарением.
В клубах этого тумана Грамотей видит бледные призраки жертв и ужасные сцены убийств, которые он совершил...
В этом фантастическом кошмаре он видит сначала маленького лысого старичка, в коричневом рединготе, с козырьком зеленого шелка на лбу; в неопрятной, неприбранной комнатенке он при свете лампы считает и выстраивает столбиками золотые монеты.
За окном мертвенно-желтая луна освещает вершины деревьев, колеблемых ветром, и его самого, Грамотея, приникшего к стеклу уродливым лицом.