Парижские тайны

Во все возрастающей мучительной тревоге Родольф невольно убедился в том, что Певунья — его дочь, и она погибла.

К несчастью для него... ничто не могло опровергнуть эти веские доказательства.

Прежде чем наказать Феррана за преступление, о котором тот сообщил Сесили, принц, живо интересуясь Певуньей, навел справки в Аньере и узнал, что действительно две женщины, старая и молодая, в крестьянской одежде, утонули, направляясь к острову Черпальщика, и что молва обвиняла в этом новом преступлении Марсиалей.

Заметим к тому же, что, несмотря на заботы доктора Гриффона, графа Сен-Реми и Волчицы, Мария, долго находившаяся в безнадежном состоянии, поправлялась с трудом и потому не смогла известить о себе ни госпожу Жорж, ни Родольфа.

При таком стечении обстоятельств принц ни на что не мог надеяться. У него оставалось лишь последнее сомнение.

Он взглянул на портрет, на который до сих пор боялся посмотреть.

Удар был страшный.

В очаровательном детском личике, уже наделенном божественной красотой херувима, он нашел поразительное сходство с чертами Лилии-Марии... Изящной формы прямой нос, благородный лоб, маленький рот, немного скорбный, потому что в письме, только что прочитанном герцогом, г-жа Сера-фен сообщала Саре, что «девочка постоянно спрашивает о матери и очень грустит».

У нее были все те же большие глаза, чистой и нежной синевы, словно васильки, так Сычиха говорила Саре; в этой миниатюре она узнала черты той несчастной, которую преследовала еще ребенком, тогда ее называли Воровкой, а когда девушка выросла — Певуньей.

Взглянув на портрет, Родольф впал в отчаяние. Он закрыл лицо руками и, рыдая, без сил упал в кресло.





Глава III.

МЕСТЬ




Пока Родольф переживал свое горе, лицо Сары менялось на глазах.

Заветная мечта, вдохновлявшая ее до сих пор, не сбылась. Последняя надежда ускользнула навсегда.

Хотя ее здоровье несколько улучшилось, возникшее разочарование могло вызвать смертельный исход.

Откинувшись в кресле, вся дрожа, скрестив на коленях руки, с неподвижным взглядом, графиня в страхе ожидала, как поведет себя Родольф.

Зная необузданный характер принца, она предчувствовала, что за душевным переживанием, вызвавшим столько слез у этого непреклонного человека, последует ужасная вспышка гнева.

Вдруг Родольф поднял голову, вытер слезы, встал и, подойдя к Саре, молча, безжалостно уставился на нее, затем заговорил глухим голосом:

— Так должно было случиться... Я поднял шпагу на отца... и я наказан за это смертью моего ребенка... Справедливая кара за отцеубийство. Выслушайте меня, сударыня.

— Отцеубийца! Вы! Боже мой! О, злосчастный день! Что же вы мне скажете?

— В этот последний час вы должны узнать, сколько зла причинило ваше неумолимое честолюбие, ваш свирепый эгоизм... Понимаете, вы, женщина без сердца и без совести? Понимаете, вы, преступная мать?

— Родольф, пощадите!..

— Для вас не будет пощады... Когда-то вы хладнокровно, безжалостно, в силу гнусного тщеславия использовали благородную и преданную любовь, которую вы притворно разделяли... Нет пощады для вас, восстановившей сына против отца. Вместо того чтобы неусыпно заботиться о своем ребенке, вы подкинули его продажным людям, чтобы выйти замуж за богача и удовлетворить свою алчность, так же, как вы когда-то ради своего необузданного честолюбия стремились женить меня на себе. Не будет вам пощады! Вы отказались отдать мне мое дитя. Ваше коварство — причина смерти моей дочери. Проклятие вам, злому гению моего рода!..

— О боже!.. Как он безжалостен... Оставьте меня!.. Оставьте меня!

— Слушайте!.. Вы помните последний день... когда я вас видел... С тех пор прошло семнадцать лет. Вы больше не могли скрывать последствия нашего тайного союза, который я, как и вы, считал нерасторжимым... Я знал непреклонный характер своего отца... Он задумал женить меня, преследуя политические цели... Пренебрегая его негодованием, я сообщил ему, что вы моя жена перед богом и перед людьми... что скоро у нас будет ребенок — плод нашей любви... Отец страшно разгневался... Он не хотел верить моему браку... Такая дерзость казалась ему невозможной... Он пригрозил мне, что страшно рассердится, если я еще раз заговорю с ним о подобном безрассудстве... Но я, жертва ваших обольщений, любил вас тогда безумно... Я верил, что ваше безжалостное сердце билось только для меня. Я ответил отцу, что у меня никогда не будет другой жены, кроме вас. Услышав эти слова, отец вышел из себя, он обзывал вас самыми оскорбительными словами, кричал, что наш брак недействителен, и, чтобы наказать вас за вашу дерзость, грозил привязать вас к позорному столбу. Из-за моей безумной страсти и несдержанности характера я посмел запретить отцу, моему государю, так говорить о моей жене... и осмелился угрожать ему... Вне себя от оскорбления отец поднял на меня руку; ярость меня ослепила, я обнажил шпагу... и бросился на него... Если бы не Мэрф, который появился неожиданно и отвел удар, я был бы настоящим отцеубийцей, каким намеревался стать. Вы понимаете... отцеубийцей... И это все, чтобы защитить вас... вас!

— Увы... я ничего не знала.

— Я пытался искупить свое преступление... напрасно... Удар, поразивший меня теперь, — возмездие за него.

— А разве я не страдала по воле вашего отца, который разрушил наш брак? Зачем обвинять меня в том, что я вас не любила... когда...

— Зачем? — воскликнул Родольф, прервав Сару и бросив на нее уничтожающий взгляд. — Знайте же и не удивляйтесь тому, какое отвращение вы мне внушаете! После роковой сцены, когда я угрожал отцу, я отдал свою шпагу и был подвергнут самому суровому одиночному заключению. Полидори, благодаря которому наш брак был заключен, арестовали, он сказал, что этот брак недействителен, что священник, который его освящал, не был священником и что вы, ваш брат и я, мы все были обмануты. Чтобы еще более отвести от себя гнев отца, Полидори передал ему одно из ваших писем к брату, перехваченное им, когда Сейтон уехал в путешествие.

— Боже мой!.. И до этого дошло!

— Теперь вы можете понять мое презрение?

— О, довольно... довольно...

— В этом письме вы раскрыли ваши честолюбивые замыслы с возмутительным цинизмом... Вы говорили обо мне с надменным пренебрежением... Вы принесли меня в жертву вашей адской гордыне... Я был лишь орудием для достижения высокого положения, которое вам предсказали... Наконец, вы считали, что мой отец слишком задержался на этом свете...

— О, я несчастная! Сейчас я все понимаю...


— Защищая вас, я покушался на жизнь моего отца. Но когда на следующий день без слова упрека он показал мне это письмо... письмо, в каждой строчке которого раскрывалась чернота вашей души, мне оставалось только броситься на колени и просить прощения. С тех пор меня мучили неумолимые угрызения совести. Я покинул Германию ради длительных путешествий, стремясь искупить свою вину... Это искупление продлится до самой моей смерти. Вознаграждать добро, преследовать зло, утешать страждущих, постигнуть язвы человечества, чтобы попытаться спасти хотя бы несколько душ от гибели, — вот цель, которую я себе поставил.

— Она благородна и священна, она достойна вас...

— Если я поведал вам об этом обете, — продолжал Родо-льф с презрением и горечью, — если я его выполняю в меру моих сил, где бы я ни был, это вовсе не из желания заслужить вашу похвалу. Недавно я приехал во Францию. Находясь в этой стране, я также преследую мои высокие цели. Желая оказать помощь несчастным, но честным людям, я хочу также глубже узнать среду людей, которых нищета унижает и развращает. Помощь, оказанная вовремя, несколько великодушных слов, нередко достаточны для того, чтобы вызволить их из бездны... Чтобы иметь возможность справедливо судить людей, я окунулся в их среду, стал говорить их языком. Однажды я впервые встретил... — Затем, не решаясь произнести ужасное признание, Родольф, немного помолчав, заговорил: — Нет... нет...

— Боже мой, кого вы встретили?

— Об этом вы скоро узнаете, — сказал он с язвительной иронией. — У вас появился живой интерес к прошлому, и я должен рассказать вам о событиях, предшествовавших моему возвращению во Францию. После долгих путешествий я вернулся в Германию; стремясь исполнить волю отца... женился на прусской принцессе. Во время моего отсутствия вас изгнали из великого герцогства. Узнав позже, что вы вышли замуж за графа Мак-Грегора, я настойчиво требовал, чтобы вы вернули мне мою дочь, но вы не отвечали. Несмотря на все свои попытки, я так и не смог узнать, куда вы скрыли несчастную девочку. Если б она нашлась, мой отец щедро позаботился бы о ее участи... Десять лет тому назад вы мне сообщили в письме, что наша дочь умерла. Увы! Если бы бог захотел, чтобы она действительно умерла, тогда... я не знал бы неистребимой скорби, которая отныне будет отравлять мне жизнь.

— Теперь, — слабым голосом проговорила Сара, — меня больше не удивляет ваше презрение ко мне после того, как вы прочли это письмо. Я чувствую, мне не пережить последнего удара. Да! Гордость и честолюбие меня погубили. Под внешностью пылкой женщины скрывалось ледяное сердце, я представлялась преданной, чистосердечной; это было лишь притворство и эгоизм. Я не знала, почему вы презирали, ненавидели меня... Мои безумные надежды возродились с еще большей силой... С тех пор как мы оба овдовели и стали свободными, я снова поверила в предсказание, которое обещало мне корону... И когда случай помог мне найти мою дочь, уговорила себя, что этот нежданный дар судьбы воплощает волю провидения. Я даже стала верить, что ваша ненависть ко мне отступит перед вашей любовью к дочери... и вы мне предложите руку, чтобы девочка заняла достойное положение в обществе.

— Ну что ж! Пусть ваша гадкая спесь получит наконец удовлетворение. Но вы будете и наказаны. Я был бы готов обвенчаться с вами, несмотря на глубокую ненависть, которую вы мне внушаете. Счастье моего ребенка слишком дорого мне. Однако мы бы жили раздельно. Зато наша дочь из полного ничтожества, в которое вы ее ввергли, заняла бы в свете подобающее ей блестящее положение...

— Так, значит, я не ошиблась! Увы!.. Слишком поздно!

— О, я знаю! Вы сожалеете не о смерти дочери, а о том, что не обрели высокого звания, к которому вы стремились с несокрушимым упорством. Итак, возникшая досада будет последним наказанием для вас!..

— Да, последним... Этого я не переживу...

— Но, прежде чем умереть, вы должны узнать, какой была жизнь вашей дочери с тех пор, как вы ее покинули.

— Бедное дитя!.. Быть может, она была несчастна!..

— Помните ночь, когда вы отправились с вашим братом в притон на острове Сите?

— Помню... Но к чему этот вопрос?.. Ваш взгляд наводит на меня ужас.

— Направляясь в притон, вы видели на углу этих мерзких улиц... несчастные создания. Они... нет, не могу, — сказал Родольф, закрыв лицо руками, — не смею... Слова разрывают мне душу.

— Я тоже потрясена... Что еще, боже?

— Вы их видели, не правда ли? — с огромным усилием проговорил Родольф. — Этих женщин, позор всего женского пола? Ну вот, среди них... вы не заметили девушку лет шестнадцати, прекрасную, как ангел, сошедший с картины... Бедняжка, несмотря на гнусное окружение, куда ее бросили несколько недель тому назад, сохранила такое невинное, такое девственное и чистое лицо, что воры и убийцы, которые обращались к ней на «ты»... прозвали ее Лилией-Марией. Вы заметили... эту девушку? Отвечайте, вы, нежная мать!

— Нет... я ее не заметила, — мгновенно ответила Сара, чувствуя, что ее охватывает неодолимый страх.

— В самом деле? — язвительно произнес Родольф. — Странно... а я заметил. И вот при каких обстоятельствах... Слушайте внимательно. Однажды, занятый своими поисками, которые имели двойную цель[147], я очутился в Сите; недалеко от известного вам притона какой-то мужчина пытался избить одну из несчастных девиц, я отнял ее у грубияна... Вы не догадываетесь, кто была эта девушка... Отвечайте, вы, святая провидица... Не догадываетесь?

— Нет... Не догадываюсь... О, оставьте меня, оставьте...

— Эта несчастная была Лилия-Мария.

— Боже мой!

— И вы не знаете... кто она?.. Идеальная мать!

— Убейте меня... убейте...

— Это была Певунья... Ваша дочь!.. — яростно воскликнул Родольф. — Да, несчастная, которую я вырвал из рук каторжника, — мое дитя, мое... Родольфа фон Герольштейна! Во встрече с дочерью, которую я спас, не зная, что это моя собственная плоть и кровь, есть нечто роковое — и это награда тому, кто всегда стремился прийти на помощь ближнему, и в то же время — кара за отцеубийство...

— Мои минуты сочтены, но мне нет прощения, — прошептала Сара, без сил откидываясь на спинку кресла и закрывая лицо руками.

Родольф продолжал, с трудом владея собой и безуспешно стараясь подавить рыдания, время от времени заглушавшие его голос:

— Когда я избавил эту девушку от нависшей над ней угрозы, я был поражен нежным звучанием ее голоса и ангельски кротким выражением лица. Это невольно остановило мое внимание... С глубоким волнением я слушал наивный и горестный рассказ этого отверженного существа. Сударыня, жизнь вашего покинутого ребенка была полна нужды, горя и страданий. Вы должны знать о ее муках! В то время как вы, графиня, утопали в роскоши и мечтали лишь о герцогской короне... ваша дочь, совсем малютка, в лохмотьях по вечерам отправлялась просить милостыню на улицах, изнемогая от холода и голода... В зимние ночи она дрожала от стужи на соломенной подстилке в углу чердака, а потом, когда жестокой женщине, которая ее мучила, надоело угощать бедняжку тумаками... Знаете ли вы, что она сделала? Она вырвала ей зуб.

— О, скорее бы умереть!.. Какая жестокая мука!..

— Нет, вы обязаны выслушать до конца. Ускользнув наконец из рук Сычихи, восьмилетняя девочка скиталась без куска хлеба и без крыши над головой; ее задержали как бродяжку и заключили в тюрьму. Представьте себе, это были лучшие дни жизни вашей дочери!.. Да, за тюремной решеткой она каждый вечер благодарила бога за то, что не страдает здесь от холода и голода, что ее больше не бьют. И именно в тюрьме она провела самые счастливые годы... В такие годы девушка обычно бывает окружена нежными заботами любящей матери. А вместо того, чтобы достичь своих шестнадцати лет окруженной любовью, вниманием, занятой благородными делами, ваша дочь знала лишь грубое безразличие тюремщиков. А затем жестокое и беспечное общество бросило ее, невинную, красивую и чистосердечную, в омут большого города. Несчастное дитя... покинутая... без поддержки, без советов, отданная на волю нищеты и порока!.. О! — воскликнул Родольф, уступив душившим его рыданиям. — Ваше сердце зачерствело, ваш эгоизм безжалостен, но даже вы бы заплакали... да... заплакали бы, слушая печальный рассказ девушки... Бедное дитя! Опозоренная, но не падшая, целомудренная, несмотря на свое ужасное существование, которое было для нее страшным сном, потому что каждое ее слово выражало ужас перед этой жизнью, куда она была вовлечена роковым образом... О, если бы вы знали, сколько доброты, сколько благородных побуждений, сколько трогательного милосердия проявлялось в ней! Чтобы облегчить участь еще более несчастной, чем она сама, бедняжка истратила свои последние деньги, на которые она могла жить, не падая в бездну бесчестия, куда ее толкнула нужда... Да! Настал злосчастный день... Она пришла туда... без хлеба, без крова над головой; ужасные женщины встретили ее, изнуренную от слабости, от нужды, напоили ее и...

Родольф не мог спокойно говорить; он гневно воскликнул:

— И это была моя дочь! Моя дочь!

— Проклятие мне, — прошептала Сара, закрывая лицо руками, словно боясь взглянуть на дневной свет.

— Да, — вскричал Родольф, — будьте вы прокляты! Вы — причина всех этих ужасов... Вы бросили свою дочь... Будьте вы прокляты! Когда я вытащил ее из этого омута и поместил в тихое убежище, вы выкрали ее оттуда с помощью ваших гнусных сообщников... Будьте вы прокляты! Вот почему она снова оказалась во власти Жака Феррана...

Назвав это имя, Родольф внезапно замолчал.

Он вздрогнул, как бы произнося это имя впервые. Дело в том, что он первый раз назвал имя Феррана после того, как узнал, что его дочь была жертвой этого изверга...

Черты лица принца исказились от ярости и ненависти.