Парижские тайны
Часть 182 из 267 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Узнай печальную новость, — сказал ему Родольф, — графиню Сару чуть не убили... Ее жизнь в серьезной опасности.
— Ах, ваше высочество! Хотя она во многом виновата, но трудно не пожалеть ее.
— Да, подобный конец просто страшен!.. А что с Певуньей?
— Она была вчера выпущена на свободу, ваше высочество, и полагают, что по заступничеству госпожи д'Арвиль.
— Быть того не может! Напротив, сама госпожа д'Арвиль просит меня предпринять необходимые шаги и добиться освобождения этой несчастной девочки из тюрьмы.
— Все это так, ваше высочество... И тем не менее, какая-то пожилая женщина, вполне респектабельная на вид, явилась в тюрьму Сен-Лазар с распоряжением выпустить Певунью на волю. И они вместе покинули тюрьму.
— То же самое мне рассказывала и Хохотушка; но кто такая эта пожилая женщина, которая пришла в тюрьму за Лилией-Марией? Куда они направились вдвоем? Что означает эта новая тайна? Возможно, графиня Сара могла бы кое-что разъяснить, но она теперь в таком состоянии, что ничего нам сказать не может. И может случиться, что она унесет этот секрет с собой в могилу!
— Но кое-какой свет на все происшедшее мог бы пролить, без сомнения, ее брат Томас Сейтон. Он всегда был ближайшим советником графини.
— Сестра его умирает; речь, видимо, идет о каких-то очередных кознях, так что он ничего говорить не станет. Но вот что, — прибавил Родольф по размышлении, — нужно непременно узнать имя того, кто был заинтересован в том, чтобы Лилия-Мария вышла из тюрьмы; тогда мы непременно что-нибудь выясним.
— Это правильно, ваше высочество.
— Постарайтесь разузнать, кто это мог быть, и как можно скорее повидайте этого человека, дорогой барон. Если вам самому это не удастся, привлеките к розыскам вашего господина Бадино, не пренебрегайте ничем, но во что бы то ни стало обнаружьте след бедной девочки.
— Ваше высочество, вы можете полностью рассчитывать на мое рвение.
— Право же, ваше высочество, быть может, это к лучшему, что Поножовщик возвращается в Париж; его услуги могут быть нам весьма полезны... в предстоящих поисках, — заметил Мэрф.
— Ты говоришь вполне резонно, да, теперь я буду с нетерпением ожидать приезда в столицу моего славного спасителя; я никогда не забуду, что обязан ему жизнью.
Глава XII.
КОНТОРА НОТАРИУСА
Несколько дней прошло с тех пор, как Жак Ферран взял к себе в услужение Сесили. Мы поведем читателя в уже знакомое ему место — в контору нотариуса; был тот час, когда письмоводители завтракают. В тот день произошло нечто неслыханное, из ряда вон выходящее, чудесное! Вместо скудного и малоаппетитного рагу, которое каждое утро приносила служащим — а то были люди молодые — покойная г-жа Серафен, посреди стоявшего в центре комнаты стола в старой картонной коробке красовалась огромная холодная индейка, а вокруг нее лежали два свежих мягких хлеба, головка голландского сыра и стояли три запечатанные бутылки вина; старая свинцовая чернильница, наполненная солью и молотым перцем, служила солонкой; таково было меню трапезы.
Каждый из письмоводителей, вооружившись ножом и волчьим аппетитом, ждал часа, когда можно будет приступить к этому пиру, с жадным нетерпением; некоторые из молодых людей даже усердно работали челюстями, хотя жевать пока еще было нечего; при этом они проклинали запаздывавшего старшего письмоводителя, без которого, соблюдая иерархию, нельзя было приступить к завтраку.
Прогресс, а вернее, столь радикальная перемена в обычном рационе служащих конторы Жака Феррана говорила о том, что в доме царит полное смятение.
Нижеследующая беседа, в высшей степени беотийская (если нам будет позволено употребить это слово, которое приобрело популярность по милости весьма остроумного писателя[121]), позволит несколько прояснить столь важные обстоятельства.
— Перед вами индюшка, которая при своем появлении на свет никак не ожидала, что ей когда-либо придется украсить собой завтрак письмоводителей нашей нотариальной конторы.
— Точно так же патрон этой конторы при своем появлении на свет... в качестве нотариуса никак не ожидал, что ему придется отвалить на завтрак своим письмоводителям целую индейку.
— Потому как что ни говори, а индейка эта принадлежит нам, — завопил мальчишка-рассыльный с вожделением записного гурмана.
— Милый мой рассыльный, ты забываешься, дружок: эта птица останется для тебя незнакомой, вернее сказать, чужестранкой!
— А как истинный француз, ты должен ненавидеть чужестранцев.
— Все, что можно для тебя сделать, — это дать тебе поглодать ее лапы.
— Ведь они — прекрасная эмблема той скорости, с какой ты разносишь бумаги нашей конторы.
— А я — то надеялся, что мне хоть ее скелет достанется, — пробормотал рассыльный.
— Конечно, его можно было бы пожаловать тебе... но у тебя нет на это права: получится то же самое, что получилось с хартией тысяча восемьсот четырнадцатого года, которая так и осталась всего лишь скелетом свободы, которую обкорнали! — заявил писец, игравший в нотариальной конторе роль Мирабо.
— Ну уж коли речь зашла о скелете, — вмешался кто-то из молодых людей с грубой бесчувственностью, — то к месту вспомнить о скелете мамаши Серафен, упокой господи ее душу! Ведь с тех пор, как она утонула во время загородной прогулки, мы больше не обречены хлебать ее варево, что равносильно бессрочным каторжным работам.
— И вот уже почти неделю патрон вместо того, чтобы пичкать нас скудным завтраком...
— Щедро выдает каждому по сорок су в день.
— Именно потому я и говорю: упокой господи душу мамаши Серафен!
— И то верно: при ней патрон бы в жизни не отвалил нам по сорок су в день.
— Это огромная сумма!
— Сумма просто баснословная!
— Во всем Париже не сыщешь другую такую контору...
— Не сыщешь во всей Европе!
— Во всей вселенной нет другой такой конторы, где простому писцу выдают по сорок су на завтрак!
— Кстати, о госпоже Серафен... Кто из вас видел служанку, которую взяли на ее место?
— Эту эльзаску, которую привела сюда однажды вечером привратница того дома, где жила бедная Луиза? Об этом мне сказал наш привратник.
— Вот именно.
— Нет, я ее еще не видал.
— И я не видел.
— Черт побери! Да ее и невозможно увидеть, ведь патрон просто взбесился, он делает все, чтоб помешать нам даже приблизиться к флигельку во дворе!
— Теперь ведь порядок в конторе поддерживает привратник, он сам же тут и убирает... Как же ты увидишь эту красотку?!
— Ну так вот! Я ее видел!
— Ты?
— Каким образом?
— А какая она из себя?
— Высокая? Маленькая?
— Молодая? Или старая?
— Заранее готов побиться об заклад, что мордашка у нее не такая миловидная, как у бедной Луизы... Славная была девочка!
— Слушай-ка! Коли ты ее видел, новую служанку, скажи хоть, какова она на вид?
— Я не то чтоб ее хорошо разглядел... я видел, вернее сказать, только ее чепчик, надо признать, прехорошенький!
— Ах, вот оно что! Ну и что у нее за чепчик?
— Чепчик у нее бархатный, вишневого цвета; такие чепчики носят продавщицы метелочек...
— Эти эльзаски? Ну понятно, раз она эльзаска.
— Стоп, стоп, стоп...
— Шут вас побери! Чему вы удивляетесь? «Обжегшись на молоке, дуют на воду...»
— Ах, вот и Шаламель заговорил! Ну, ответь: какое отношение имеет эта твоя поговорка к чепчику эльзаски?
— Ровно никакого.
— Зачем же ты ее изрекаешь?
— Потому что «за добро добром платят», а еще потому, что «всякий бездельник — друг человека».
— Ну вот: коли Шаламель начал сыпать своими глупыми поговорками, в которых ни складу ни ладу, это займет не меньше часа. Слушай, расскажи-ка нам лучше все, что ты знаешь об этой новой служанке?
— Позавчера я проходил по дорожке возле флигеля; она стояла, облокотившись на подоконник, перед одним из окон первого этажа.
— Кто «она»? Дорожка?
— Перестань чепуху молоть! Служанка стояла. Снизу стекла в окне были очень грязные, и рассмотреть эльзаску я не мог; но посредине стекла были почище, так что, я увидел ее вишневого цвета чепчик и густые черные кудри, черные как смоль, мне показалось, что она причесана на манер римского императора Тита.
— Готов биться об заклад, что наш патрон вряд ли разглядел сквозь свои зеленые очки столько, сколько ты умудрился разглядеть! Он ведь из тех людей, о которых говорят: останься он вдовоем с женщиной на Земле — и род людской прекратится!
— Ничего удивительного: «Хорошо смеется тот, кто смеется последний», тем более что «точность — вежливость королей».
— Боже правый! До чего утомителен этот Шаламель, когда он сыплет своими поговорками!
— Черт побери! «Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты!»
— Ах, ваше высочество! Хотя она во многом виновата, но трудно не пожалеть ее.
— Да, подобный конец просто страшен!.. А что с Певуньей?
— Она была вчера выпущена на свободу, ваше высочество, и полагают, что по заступничеству госпожи д'Арвиль.
— Быть того не может! Напротив, сама госпожа д'Арвиль просит меня предпринять необходимые шаги и добиться освобождения этой несчастной девочки из тюрьмы.
— Все это так, ваше высочество... И тем не менее, какая-то пожилая женщина, вполне респектабельная на вид, явилась в тюрьму Сен-Лазар с распоряжением выпустить Певунью на волю. И они вместе покинули тюрьму.
— То же самое мне рассказывала и Хохотушка; но кто такая эта пожилая женщина, которая пришла в тюрьму за Лилией-Марией? Куда они направились вдвоем? Что означает эта новая тайна? Возможно, графиня Сара могла бы кое-что разъяснить, но она теперь в таком состоянии, что ничего нам сказать не может. И может случиться, что она унесет этот секрет с собой в могилу!
— Но кое-какой свет на все происшедшее мог бы пролить, без сомнения, ее брат Томас Сейтон. Он всегда был ближайшим советником графини.
— Сестра его умирает; речь, видимо, идет о каких-то очередных кознях, так что он ничего говорить не станет. Но вот что, — прибавил Родольф по размышлении, — нужно непременно узнать имя того, кто был заинтересован в том, чтобы Лилия-Мария вышла из тюрьмы; тогда мы непременно что-нибудь выясним.
— Это правильно, ваше высочество.
— Постарайтесь разузнать, кто это мог быть, и как можно скорее повидайте этого человека, дорогой барон. Если вам самому это не удастся, привлеките к розыскам вашего господина Бадино, не пренебрегайте ничем, но во что бы то ни стало обнаружьте след бедной девочки.
— Ваше высочество, вы можете полностью рассчитывать на мое рвение.
— Право же, ваше высочество, быть может, это к лучшему, что Поножовщик возвращается в Париж; его услуги могут быть нам весьма полезны... в предстоящих поисках, — заметил Мэрф.
— Ты говоришь вполне резонно, да, теперь я буду с нетерпением ожидать приезда в столицу моего славного спасителя; я никогда не забуду, что обязан ему жизнью.
Глава XII.
КОНТОРА НОТАРИУСА
Несколько дней прошло с тех пор, как Жак Ферран взял к себе в услужение Сесили. Мы поведем читателя в уже знакомое ему место — в контору нотариуса; был тот час, когда письмоводители завтракают. В тот день произошло нечто неслыханное, из ряда вон выходящее, чудесное! Вместо скудного и малоаппетитного рагу, которое каждое утро приносила служащим — а то были люди молодые — покойная г-жа Серафен, посреди стоявшего в центре комнаты стола в старой картонной коробке красовалась огромная холодная индейка, а вокруг нее лежали два свежих мягких хлеба, головка голландского сыра и стояли три запечатанные бутылки вина; старая свинцовая чернильница, наполненная солью и молотым перцем, служила солонкой; таково было меню трапезы.
Каждый из письмоводителей, вооружившись ножом и волчьим аппетитом, ждал часа, когда можно будет приступить к этому пиру, с жадным нетерпением; некоторые из молодых людей даже усердно работали челюстями, хотя жевать пока еще было нечего; при этом они проклинали запаздывавшего старшего письмоводителя, без которого, соблюдая иерархию, нельзя было приступить к завтраку.
Прогресс, а вернее, столь радикальная перемена в обычном рационе служащих конторы Жака Феррана говорила о том, что в доме царит полное смятение.
Нижеследующая беседа, в высшей степени беотийская (если нам будет позволено употребить это слово, которое приобрело популярность по милости весьма остроумного писателя[121]), позволит несколько прояснить столь важные обстоятельства.
— Перед вами индюшка, которая при своем появлении на свет никак не ожидала, что ей когда-либо придется украсить собой завтрак письмоводителей нашей нотариальной конторы.
— Точно так же патрон этой конторы при своем появлении на свет... в качестве нотариуса никак не ожидал, что ему придется отвалить на завтрак своим письмоводителям целую индейку.
— Потому как что ни говори, а индейка эта принадлежит нам, — завопил мальчишка-рассыльный с вожделением записного гурмана.
— Милый мой рассыльный, ты забываешься, дружок: эта птица останется для тебя незнакомой, вернее сказать, чужестранкой!
— А как истинный француз, ты должен ненавидеть чужестранцев.
— Все, что можно для тебя сделать, — это дать тебе поглодать ее лапы.
— Ведь они — прекрасная эмблема той скорости, с какой ты разносишь бумаги нашей конторы.
— А я — то надеялся, что мне хоть ее скелет достанется, — пробормотал рассыльный.
— Конечно, его можно было бы пожаловать тебе... но у тебя нет на это права: получится то же самое, что получилось с хартией тысяча восемьсот четырнадцатого года, которая так и осталась всего лишь скелетом свободы, которую обкорнали! — заявил писец, игравший в нотариальной конторе роль Мирабо.
— Ну уж коли речь зашла о скелете, — вмешался кто-то из молодых людей с грубой бесчувственностью, — то к месту вспомнить о скелете мамаши Серафен, упокой господи ее душу! Ведь с тех пор, как она утонула во время загородной прогулки, мы больше не обречены хлебать ее варево, что равносильно бессрочным каторжным работам.
— И вот уже почти неделю патрон вместо того, чтобы пичкать нас скудным завтраком...
— Щедро выдает каждому по сорок су в день.
— Именно потому я и говорю: упокой господи душу мамаши Серафен!
— И то верно: при ней патрон бы в жизни не отвалил нам по сорок су в день.
— Это огромная сумма!
— Сумма просто баснословная!
— Во всем Париже не сыщешь другую такую контору...
— Не сыщешь во всей Европе!
— Во всей вселенной нет другой такой конторы, где простому писцу выдают по сорок су на завтрак!
— Кстати, о госпоже Серафен... Кто из вас видел служанку, которую взяли на ее место?
— Эту эльзаску, которую привела сюда однажды вечером привратница того дома, где жила бедная Луиза? Об этом мне сказал наш привратник.
— Вот именно.
— Нет, я ее еще не видал.
— И я не видел.
— Черт побери! Да ее и невозможно увидеть, ведь патрон просто взбесился, он делает все, чтоб помешать нам даже приблизиться к флигельку во дворе!
— Теперь ведь порядок в конторе поддерживает привратник, он сам же тут и убирает... Как же ты увидишь эту красотку?!
— Ну так вот! Я ее видел!
— Ты?
— Каким образом?
— А какая она из себя?
— Высокая? Маленькая?
— Молодая? Или старая?
— Заранее готов побиться об заклад, что мордашка у нее не такая миловидная, как у бедной Луизы... Славная была девочка!
— Слушай-ка! Коли ты ее видел, новую служанку, скажи хоть, какова она на вид?
— Я не то чтоб ее хорошо разглядел... я видел, вернее сказать, только ее чепчик, надо признать, прехорошенький!
— Ах, вот оно что! Ну и что у нее за чепчик?
— Чепчик у нее бархатный, вишневого цвета; такие чепчики носят продавщицы метелочек...
— Эти эльзаски? Ну понятно, раз она эльзаска.
— Стоп, стоп, стоп...
— Шут вас побери! Чему вы удивляетесь? «Обжегшись на молоке, дуют на воду...»
— Ах, вот и Шаламель заговорил! Ну, ответь: какое отношение имеет эта твоя поговорка к чепчику эльзаски?
— Ровно никакого.
— Зачем же ты ее изрекаешь?
— Потому что «за добро добром платят», а еще потому, что «всякий бездельник — друг человека».
— Ну вот: коли Шаламель начал сыпать своими глупыми поговорками, в которых ни складу ни ладу, это займет не меньше часа. Слушай, расскажи-ка нам лучше все, что ты знаешь об этой новой служанке?
— Позавчера я проходил по дорожке возле флигеля; она стояла, облокотившись на подоконник, перед одним из окон первого этажа.
— Кто «она»? Дорожка?
— Перестань чепуху молоть! Служанка стояла. Снизу стекла в окне были очень грязные, и рассмотреть эльзаску я не мог; но посредине стекла были почище, так что, я увидел ее вишневого цвета чепчик и густые черные кудри, черные как смоль, мне показалось, что она причесана на манер римского императора Тита.
— Готов биться об заклад, что наш патрон вряд ли разглядел сквозь свои зеленые очки столько, сколько ты умудрился разглядеть! Он ведь из тех людей, о которых говорят: останься он вдовоем с женщиной на Земле — и род людской прекратится!
— Ничего удивительного: «Хорошо смеется тот, кто смеется последний», тем более что «точность — вежливость королей».
— Боже правый! До чего утомителен этот Шаламель, когда он сыплет своими поговорками!
— Черт побери! «Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты!»