Парижские тайны

— Да, мать, приходила.

— А почему она не осталась, чтобы вместе с нами поехать к Краснорукому? Я ей не доверяю.

— Ну да вы никому не доверяете, мать: сегодня — Сычихе, вчера — Краснорукому.

— Краснорукий разгуливает на воле, а мой сын Амбруаз томится в Тулоне, а ведь кражу-то они совершили вместе.

— И что вы все время об этом твердите?.. Краснорукий выпутался потому, что он известный пройдоха, вот и все. Сычиха тут не осталась, потому что у нее на два часа дня была назначена встреча возле Обсерватории, она должна была свидеться с тем высоким господином в трауре, по просьбе которого она выкрала из деревни какую-то девчонку, а Грамотей и Хромуля ей помогали; чтобы обстряпать это дельце, высокий господин в трауре нанял фиакр, а на козлах сидел Крючок. Вот я вам что скажу, мать: бояться того, что Сычиха нас выдаст, нечего, потому как она рассказывает нам о своих ловких проделках, а мы про наши дела при ней ни гу-гу! Так что будьте спокойны, матушка, как говорится, ворон ворону глаз не выклюет. А денек сегодня должен быть удачный; подумать только: ведь у торговки драгоценностями часто бывает в сумке на двадцать, а то и на тридцать тысяч бриллиантов, не пройдет и двух часов, и мы посадим ее в подвал у Краснорукого!.. Вы только прикиньте: одних бриллиантов тысяч на тридцать!

— Ну а пока мы будем управляться с этой торговкой, где будет Краснорукий? На улице перед кабаком! — сказала вдова подозрительно.

— А где, по-вашему, он должен быть? А если кто пойдет к кабачку, разве не должен он его отвадить и помешать войти туда, где мы будем обделывать свое дело?..

— Николя! Николя! — вдруг закричала Тыква, остававшаяся на своем посту. — Появились две женщины...

— Скорее, скорее, мать, берите свою шаль; я отвезу вас на тот берег, по крайней мере, хоть это будет сделано.

Вдова сняла свою траурную косынку и надела чепец из черного тюля. Потом она завернулась в большую шаль из шотландки в серую и белую клетку, заперла дверь на кухню, а ключ положила за ставень на первом этаже; после чего последовала за сыном на пристань.

Почти против воли она, перед тем как покинуть остров, бросила долгий взгляд на окно комнаты Марсиаля, нахмурила брови и плотно сжала губы; при этом она снова сильно вздрогнула и чуть слышно прошептала:

— Это по его вине, по его собственной вине...

— Николя, ты их видишь?! Там, внизу, на склоне холма, одна одета как крестьянка, а другая как городская! — воскликнула Тыква, указывая рукой на берег реки.

Госпожа Серафен и Лилия-Мария спускались по узкой тропинке, огибавшей довольно крутой и высокий откос, откуда была видна печь для обжига гипса.

— Подождем условного знака, а то как бы не опростоволоситься, — ответил Николя.

— Ты что, слепой! Разве ты не признал толстуху, что позавчера к нам приходила! Гляди, она в той же оранжевой шали. А как торопится эта молоденькая крестьяночка! Вот дуреха-то, она, видно, не подозревает о том, что ее ждет.

— Да, теперь я признал толстуху. Пошли, дело идет на лад, дело идет на лад! Да, вот мы как с тобой уговоримся, Тыква, — прибавил Николя. — Я усажу старуху и девчонку в ялик с люком, а ты поплывешь за мной на другом ялике, след в след, и смотри — греби повнимательнее, чтоб я мог одним прыжком перескочить в твою лодку, как только я открою люк и мой ялик пойдет ко дну.

— Не бойся, я не впервой на веслах сижу, ведь так?

— Да я не боюсь потонуть, ты-то ведь знаешь, как я плаваю! Но, коли я вовремя не перескочу в твою лодку, бабы, барахтаясь в воде, чтобы не утонуть, еще, чего доброго, уцепятся за меня... А это уж спасибо! Не хочу я наглотаться воды вместе с ними.

— Старуха машет носовым платком, — сказал Тыква. — Они уже у самой воды.

— Давайте, давайте, мать, садитесь в лодку, — сказал Николя, отчаливая. — Когда они обе увидят, что вы в моей лодке приплыли, они ничего бояться не станут... А ты, Тыква, прыгай в другой ялик и греби получше, сестра. Ах да, прихвати-ка мой багор и положи его рядом с собой, он острый, как копье, и может мне пригодиться. Ну, в путь! — прибавил разбойник, положив в лодку Тыквы длинный багор с острым железным наконечником.

Через минуту оба ялика, в одном из которых сидели Николя и его мать, а в другом — Тыква, причалили к берегу, где г-жа Серафен и Лилия-Мария уже ожидали их несколько минут.

Пока Николя привязывал свою лодку к колу, воткнутому к землю, г-жа Серафен подошла к нему и чуть слышным шепотом проговорила:

— Скажите, что госпожа Жорж нас ждет.

Затем, уже громко, домоправительница нотариуса прибавила:

— Мы немного опоздали, мой милый?

— Да, сударыня: госпожа Жорж уже несколько раз про вас спрашивала.

— Вот видите, милая барышная, госпожа Жорж нас ожидает, — проговорила г-жа Серафен, поворачиваясь к Певунье, которая, несмотря на доверие, каким она прониклась, почувствовала, как у нее сжалось сердце при виде зловещих лиц вдовы, Тыквы и Николя.

Но, услышав имя г-жи Жорж, она успокоилась и ответила:

— И мне тоже не терпится увидеть госпожу Жорж; хорошо, что добираться на остров нам недолго.

— А как она будет довольна, эта милая дама! — воскликнула г-жа Серафен. Потом, обратившись к Николя, она попросила: — Вот что, молодой человек, подгоните вашу лодку еще ближе к берегу, чтобы нам удобнее было сесть в нее. — И, снова понизив голос, она прибавила: — Надо непременно утопить девчонку; если она всплывет на поверхность, снова погрузите ее в воду.

— Сказано — сделано! А вы сами не бойтесь: как только я подам знак, протяните мне руку. Она в одиночку пойдет ко дну, для этого все готово, а вам страшиться нечего, — так же тихо ответил Николя.

Затем со свирепым безразличием, ибо его не тронули ни красота, ни молодость Лилии-Марии, он протянул девушке руку.

Слегка опершись на нее, Певунья вошла в лодку.

— Теперь ваш черед, любезная дама, — сказал Николя г-же Серафен.

И протянул руку старухе.

Было ли это предчувствие, недоверчивость или просто страх, что она не успеет перебраться из лодки, где сидели Николя и Певунья, когда суденышко пойдет ко дну, но домоправительница Жака Феррана, попятившись, сказала Николя: — Пожалуй, я лучше сяду в лодку той барышни. И она уселась рядом с Тыквой.

— В добрый час, — ответил Николя, обменявшись выразительным взглядом с сестрою.


И, упершись веслом в берег, он сильно оттолкнул лодку.

Дождавшись, пока г-жа Серафен устроится возле нее, Тыква оттолкнула от берега свою лодку.

Неподвижно стоя на берегу, сохраняя полную невозмутимость и полное равнодушие ко всему происходящему, вдова, задумавшись и целиком уйдя в свои мысли, упорно не сводила глаз с окна в комнате Марсиаля, которое можно было различить сквозь ветви тополей.

Тем временем оба ялика, в первом из которых сидели Певунья и Николя, а во втором — г-жа Серафен и Тыква, медленно отплывали от песчаного берега.





Часть VII




Глава I.

КАКОЕ СЧАСТЬЕ — СВИДЕТЬСЯ ВНОВЬ!




Прежде чем рассказать читателю о развязке драмы, которая происходила в лодке с подъемным люком, принадлежавшей Марсиалям, мы вернемся немного назад. Через несколько минут после того, как Лилия-Мария покинула в сопровождении г-жи Серафен тюрьму Сен-Лазар, вышла на свободу и Волчица.

Благодаря хорошим отзывам г-жи Арман и начальника тюрьмы, которым хотелось вознаградить ее за доброту, проявленную к Мон-Сен-Жан, любовницу Марсиаля выпустили на волю досрочно.

Надо сказать, что в душе этой испорченной, опустившейся и неукротимой женщины произошла необыкновенная перемена к лучшему.

Мысленно рисуя себе картину мирной, хотя трудной и одинокой жизни, о которой ей говорила Певунья, Волчица теперь с отвращением думала о той жизни, которую, она вела прежде.

Удалиться в глубь лесов вместе с Марсиалем — такова была отныне ее единственная цель, ее навязчивая мысль, против которой восставали, но тщетно, ее прошлые дурные инстинкты; эта странная женщина неотвязно думала о возможных пе ременах, после того как, желая избежать все возраставшего влияния на нее со стороны Певуньи, попросила перевести ее в другое отделение тюрьмы.

Для того чтобы добиться столь быстрого и искреннего «обращения» Волчицы, которое стало еще более надежным и упрочилось, после того как Волчица преодолела свои дурные привычки, Лилия-Мария, следуя своему наивному здравому смыслу, рассуждала приблизительно так:

«Волчица, женщина решительная и сильная, страстно любит Марсиаля; поэтому она должна с радостью встретить возможность переменить ту позорную жизнь, которой она впервые начала стыдиться, и всецело посвятить себя заботам о том крутом и нелюдимом человеке, чьи вкусы и наклонности она хорошо изучила, человеке, искавшем одиночества не только потому, что оно было ему по душе, но и потому, что он хотел избавиться от всеобщего презрения, каким была окружена его отвратительная семья».

Опираясь на эти простые соображения, возникшие у нее во время разговора с Волчицей, девушка сумела повлиять на дерзкий нрав своей собеседницы, страстно любившей Марсиаля, й ей удалось преобразить эту падшую женщину в женщину достойную и порядочную... Ибо разве не была владевшая отныне Волчицей мечта выйти замуж за Марсиаля и удалиться вместе с ним в глубь лесов, чтобы жить там своим трудом, не боясь лишений, разве не была уже эта мечта мечтой порядочной женщины?

Уверовав в ту поддержку, которую, по словам Певуньи, окажет новобрачным неизвестный благодетель, Волчица спешила теперь сделать столь заманчивое предложение своему возлюбленному, немного страшась в глубине души его отказа: ведь Певунья, заставив ее покраснеть и устыдиться прошлой жизни, одновременно объяснила Волчице, в каком ложном положении та находилась, будучи всего лишь любовницей Марсиаля.

Оказавшись на воле, Волчица думала только об одном: о встрече со своим милым, как она говорила. Уже несколько дней она не получала от него никаких известий. Надеясь застать его на острове Черпальщика, она решила, что если даже не встретит его там, то дождется его возвращения: а потому она, не торгуясь, наняла кабриолет и попросила как можно быстрее доставить ее к Аньерскому мосту, по которому она и проехала за четверть часа до того, как г-жа Серафен и Певунья, которые шли от заставы пешком, вышли к берегу реки неподалеку от печи для обжига гипса.

В тех случаях, когда Марсиаль не приезжал за нею на лодке, чтобы отвезти ее на остров, Волчица обращалась к старому рыбаку по имени Феро, который жил возле самого моста.

В четыре часа пополудни кабриолет остановился в самом начале небольшой улочки городка Аньер. Волчица уплатила пять франков кучеру, одним прыжком выскочила из экипажа и поспешила к жилищу папаши Феро, рыбака и лодочника.

Волчица успела сменить тюремную одежду на собственную: она была теперь в платье из мериносовой шерсти темно-зеленого цвета, в красной кашемировой шали с разводами и тюлевом чепце, украшенном лентами; ее вьющиеся волосы были только слегка приглажены. Ей так не терпелось как можно скорее увидеть Марсиаля, что она одевалась не столько старательно, сколько поспешно.

Всякая другая женщина после долгой разлуки, без сомнения, не пожалела бы времени, чтобы выглядеть красивее во время первого свидания, но Волчицу мало интересовали все эти «тонкости», требовавшие времени. Прежде всего ей было важно увидеть своего милого: это неудержимое стремление было вызвано не только ее страстной любовью, которая часто приводит почти в исступление женщин такого рода, но также и властной потребностью рассказать Марсиалю о том благотворном решении, которое она приняла после разговора с Лилией-Марией.

Волчица довольно быстро дошла до дома рыбака.

Сидя на пороге, папаша Феро, старик с совершенно белыми волосами, чинил свои рыбацкие сети. Заметив его, Волчица еще издали крикнула:

— Вашу лодку, папаша Феро, скорее, скорее!..

— Ах, это вы, барышня. Добрый день... Давненько мы вас тут не видали.

— Да, верно, но готовьте свою лодку... быстро... и едем на остров!..

— Ах, вот оно что! Ну, это просто судьба, милая вы моя, — нынче это никак невозможно.

— Это еще почему?

— Мой малый взял ялик и отправился в Сент-Уэн, там сегодня молодые состязаются в гребле... На всей реке, вплоть до пристани, не осталось ни одной лодки...

— Черт побери! — крикнула Волчица, топнув ногой и сжимая кулаки. — Это, как нарочно, для меня придумали!

— Верно!.. Даю вам слово, я очень огорчен, что не могу отвезти вас на остров... Потому как он, видать, очень плох...

— Очень плох! Кто? Марсиаль? — воскликнул Волчица, схватив папашу Феро за воротник. — Марсиаль болен?