Парижские тайны

— Сударыня, позвольте нам побыть еще немного вместе, я ведь так давно не видела мою милую Певунью, — жалобно сказала Хохотушка.

— Так ведь уже поздно, девочки мои; уже три часа, а путь нам предстоит долгий, — ответила г-жа Серафен, весьма недовольная встречей двух подружек; потом она прибавила: — Ладно, я даю вам еще десять минут...

— Ну а ты, — сказала Лилия-Мария, беря руки Хохотушки в свои, — у тебя ведь такой легкий характер; ты по-прежнему весела? По-прежнему всем довольна?..

— Еще несколько дней назад я была и весела и довольна, но сейчас...

— У тебя какое-нибудь горе?

— У меня? Ах да, ты ведь меня хорошо знаешь... я всегда была беззаботна и весела... И нрав у меня не переменился, но, к несчастью, не все люди такие, как я... И коли у других горе, то я горюю вместе с ними.

— Ты все такая же добрая...

— А как же иначе!.. Представь себе, я прихожу сюда повидать одну бедную девушку, мою соседку... она кроткая, как овечка, а ее несправедливо обвиняют, и, знаешь, мне так ее жаль; зовут ее Луиза Морель, она дочка честного и порядочного работника, он даже помешался, так сильно горевал.

При имени Луизы Морель, одной из жертв нотариуса, г-жа Серафен вздрогнула и внимательно посмотрела на Хохотушку.

Лицо гризетки ей было совсем незнакомо; тем не менее экономка Жака Феррана стала внимательно прислушиваться к разговору обеих девушек.

— Бедняжка! — воскликнула Певунья. — Как она, должно быть, рада, что ты не позабыла ее в беде!

— Но это еще не все, просто какое-то злосчастное невезение; ведь сюда я пришла издалека... и была я в другой тюрьме... в мужской...

— Ты ходила в мужскую тюрьму?

— Ах господи, да, там у меня есть еще один подопечный, и он все время грустит... вот видишь мою соломенную сумку (и Хохотушка показала ее подруге), так я разделила ее на две половинки, и каждая половинка для одного из них: нынче я принесла Луизе немного чистого белья, а перед тем кое-что отнесла бедному Жермену... моего подопечного так зовут; послушай, как только я вспоминаю, что у меня сегодня там произошло, мне плакать хочется... Это глупо, я и сама понимаю, что плакать там нельзя, но я уж так устроена.

— А почему тебе плакать хочется?

— Понимаешь, Жермен до того убивается, что его посадили в тюрьму вместе со злоумышленниками, он до того подавлен, что ему все не мило, он совсем ничего не ест и тает прямо на глазах... Я это заметила и подумала: «У него вовсе нет аппетита, сделаю-ка я ему какое-нибудь лакомство из тех, что ему так нравились, когда мы еще были соседями, может, оно ему и тут по вкусу придется...» Когда я говорю «лакомство», ты не подумай, что это какая-нибудь диковинка, просто я купила спелые желтые яблоки, протерла их с сахаром и молока прибавила; все это я налила в очень хорошенькую чашку, чистую-пречистую, и отнесла ему в тюрьму, я сказала, что сама приготовила это кушанье, потому как то было его любимое блюдо, прежде, когда было все хорошо, понимаешь? Я думала, он хоть немного поест... Ну, так вот...

— Что же случилось?

— Есть ему все равно не захотелось, но он вдруг как расплачется, когда узнал эту чашку, я из нее часто пила при нем молоко, и у него ручьем полились слезы... а ко всему еще я и сама, как ни сдерживалась, под конец разревелась. Видишь, как мне не везет: хотела сделать как лучше... утешить его, а еще больше опечалила.

— Да, но знаешь, должно быть, эти слезы были ему приятны!

— Все равно, мне-то ведь хотелось его хоть немного утешить! Но я тебе рассказываю о нем, а толком не объяснила, кто он такой; это мой бывший сосед... он самый честный и порядочный человек на свете, такой мягкий, такой робкий, ну совсем как девушка; я всегда любила его как верного товарища, как брата.

— О, теперь я понимаю, почему его горе стало и твоим горем.

— Еще бы! Но сейчас ты поймешь, какое у него доброе сердце. Я уже собиралась уходить и, как всегда, спросила у него, какие будут поручения, а чтобы его немного развеселить, прибавила, что я ведь теперь веду его хозяйство и стараюсь быть прилежной и аккуратной, чтобы сохранить за собой это место. И тогда он, улыбнувшись через силу, попросил меня принести ему тот роман Вальтера Скотта, который он мне когда-то читал по вечерам, пока я работала; роман этот называется «Айвен...», «Айвенго», да, да, именно так. Я очень любила эту книгу, и он дважды прочел ее мне вслух... Бедный Жермен! Он ведь был такой внимательный и услужливый...

— Ему хотелось вспомнить о той счастливой поре его жизни...

— Конечно, потому он и попросил меня пойти в тот же самый кабинет для чтения, но не брать там на время, а купить для него те несколько томиков, которые он читал мне вслух... Да, именно купить... А ты сама посуди, какая это для него жертва, ведь он так же беден, как мы с тобой.

— Да, у него чудесное сердце! — с волнением воскликнула Певунья.

— Видишь, и тебя это растрогало, как и меня, когда он попросил меня об этом, миленькая моя Певунья. Но, понимаешь, чем больше мне хотелось расплакаться, тем старательнее я улыбалась, потому как разреветься во время посещения заключенного, которого ты хотела развеселить, — это уж слишком!.. И вот, чтобы скрыть подступавшие слезы, я стала вспоминать разные смешные положения, в какие попадал старик еврей, один из персонажей этого романа; в свое время они нас обоих очень забавляли... Но чем больше я говорила, тем печальнее он смотрел на меня, а в глазах у него стояли большие-пребольшие слезы. Ну и конечно же, сердце у меня просто разрывалось; я изо всех сил удерживала слезы, но через четверть часа и сама расплакалась; когда мы прощались, он разрыдался, а я мысленно твердила себе, сердясь на собственную глупость: «Если я так и дальше буду утешать и веселить его, то мне незачем к нему приходить, а ведь я все время обещаю самой себе, что заставлю его смеяться». И видишь, что получается на деле!

При имени Жермена, другой жертвы нотариуса, г-жа Серафен навострила уши.

— А что он такого натворил, этот молодой человек? Почему его упрятали в тюрьму? — спросила Лилия-Мария.

— Он! — воскликнула Хохотушка, мгновенно переходя от умиления к негодованию. — Он-то ничего дурного не сделал, но его преследует один старый изверг, нотариус... Тот самый, что засадил в тюрьму и Луизу.

— Ту самую Луизу, которую ты сегодня навещала?

— Вот именно; она была служанкой у нотариуса, а Жермен был у него кассиром... Слишком долго тебе рассказывать, в чем этот человек несправедливо обвиняет Жермена... Но одно я могу тебе твердо сказать: этот злодей точно взбесился и терзает несчастных Луизу и Жермена, а ведь они не сделали ему ничего дурного... Но немного терпения — и каждый еще получит по заслугам...

Хохотушка произнесла последние слова с таким выражением лица, что г-жа Серафен встревожилась. До сих пор она не вмешивалась в разговор девушек, но тут вдруг сказала Лилии-Марии вкрадчивым голосом:

— Милая барышная, уже поздно, нам пора идти... нас ведь ждут. Я понимаю, что рассказ вашей подружки вас сильно занимает, ибо я сама, хоть и не знаю ни юной девушки, ни молодого человека, о которых идет речь, сильно огорчена. Господи боже! Неужели возможно, что есть такие злобные люди! А как, кстати., зовут этого мерзкого нотариуса, о котором вы говорили, барышня?

У Хохотушки не было причин опасаться г-жи Серафен. Тем не менее, помня о настоятельных советах Родольфа, который велел ей соблюдать особую сдержанность и никому не говорить о том, что он тайно покровительствует Жермену и Луизе, девушка пожалела, что у нее вырвались слова: «Немного терпения — и каждый еще получит по заслугам».

— Этого злого человека зовут Жак Ферран, сударыня, — ответила Хохотушка и, чтобы поправить некоторую свою нескромность, весьма ловко прибавила: — И с его стороны особенно дурно мучить Луизу и Жермена, потому что никому до них дела нет... кроме меня... ну, а я — то что могу для них сделать?!

— Беда, да и только! — воскликнула г-жа Серафен. — А я было подумала, когда вы сказали: «Немного терпения...», что вы надеетесь на какого-нибудь покровителя, который пришел бы на помощь несчастным и защитил бы их от этого злодея-нотариуса.

— Увы, вовсе нет, сударыня, — прибавила Хохотушка, чтобы окончательно рассеять подозрения, возникшие у г-жи Серафен, — сами подумайте, кто будет настолько великодушен, чтобы встать на сторону этих злосчастных молодых людей и выступить против такого богатого и влиятельного человека, как этот господин Ферран?


— О, есть люди достаточно великодушные, чтобы встать на их защиту! — воскликнула Певунья после недолгого размышления, и в голосе ее прозвучала с трудом сдерживаемая восторженность. — Да, я знаю человека, который считает своим долгом защищать тех, кто страдает, и человек, о котором я говорю, надежный защитник людей честных и грозный противник злодеев.

Хохотушка с удивлением поглядела на Певунью; она уже собиралась сказать, подумав о Родольфе, что она тоже знает человека, который смело принимает сторону слабого против сильного; но, продолжая следовать советам своего соседа (она ведь так называла принца Родольфа), гризетка ответила своей подружке:

— Правда? Ты знаешь такого великодушного человека, который готов прийти на помощь бедным людям?

— Да, знаю... и хотя я уже прибегала к его жалости и к его благотворительности, умоляя помочь некоторым людям, я уверена, что, если бы он только знал о незаслуженном несчастье Луизы и господина Жермена... он бы спас их и покарал их преследователя... потому что его доброта и его справедливость так же неисчерпаемы, как у самого господа бога...

Госпожа Серафен с изумлением посмотрела на свою жертву.

— Эта девочка, видно, гораздо опаснее, чем мы думали! — прошептала она. — И если бы мне было позволено проявить к ней жалость, то ее слова делают неизбежным «несчастный случай», который должен нас от нее избавить.

— Миленькая Певунья, раз у тебя есть такой добрый знакомый, умоляю тебя, попроси его помочь моей славной Луизе и моему Жермену, потому как они не заслужили своего печального удела, — сказала Хохотушка, подумав, что ее друзья только выиграют, если вместо одного защитника у ник будет два.

— Будь спокойна, обещаю тебе сделать все, что смогу, для твоих подопечных; я расскажу о них господину Родольфу, — проговорила Лилия-Мария.

— Господину Родольфу?! — с нескрываемым удивлением воскликнула Хохотушка.

— Именно ему, — ответила Певунья.

— Какому господину Родольфу?.. Коммивояжеру?

— Я не знаю, чем он занимается... Но почему ты так удивилась?

— Потому что я тоже знаю одного господина Родольфа.

— Быть может, этот не тот, кого я знаю.

— Поглядим. Расскажи мне о своем: каков он на вид.

— Он молодой!..

— Мой тоже.

— Лицо у него такое благородное и доброе...

— И у моего тоже... Но, господи, твой совсем такой, как и мой! — вскричала Хохотушка, все больше и больше удивляясь.

Потом она прибавила:

— Он что, брюнет с маленькими усиками?

— Да.

— Скажи, наконец, он такой высокий и худощавый?.. И у него такая гибкая талия... и вид у него совсем такой, как нужно... для коммивояжера... Ну как, похож твой на моего?

— Нет сомнения, этот тот самый, — сказала Певунья. — Только одно вот меня удивляет: почему ты думаешь, что он коммивояжер?

— Ну, что до этого, то я уверена... он мне сам сказал.

— Так ты с ним знакома?

— Знакома ли я с ним? Да ведь он мой сосед.

— Кто? Господин Родольф?

— Его комната находится на пятом этаже, рядом с моей.

— Его комната?.. Его?..

— А что тут удивительного? Все очень просто; он ведь зарабатывает всего тысячу пятьсот или тысячу восемьсот франков в год; и поэтому может снимать только недорогое жилье... Правда, образцом бережливости его не назовешь, он даже толком не знает, во что обходится его платье... Вот каков мой любезный сосед...

— Нет, нет, это не тот... — сказала Лилия-Мария после некоторого раздумья.

— Ах так? А что твой — чудо какой бережливый?

— Видишь ли, Хохотушка, тот, о котором я тебе говорю, — сказала Лилия-Мария с восторгом, — такой всесильный... все произносят его имя с любовью и почтением... даже его внешность волнует и подавляет... Так и хочется опуститься перед ним на колени, до того он добр и величествен...

— Ну, тогда я не знаю, милая Певунья; пожалуй, я, как и ты, скажу: это не тот; мой господин Родольф и не всесилен, и вовсе не подавляет; он просто очень славный малый, всегда веселый, и на колени перед ним никто не становится; напротив, он совсем простой, потому что предложил даже помочь натереть пол у меня в комнате, я уж не говорю о том, что он собирался пригласить меня на воскресную прогулку... Так что, сама видишь, никакой он не знатный человек. Но о чем только я говорю! Как ты понимаешь, мне сейчас не до прогулок! И Луиза, и мой бедный Жермен в тюрьме, и, пока они не выйдут на волю, никаких развлечений у меня не будет.

Вот уже несколько мгновений Лилия-Мария о чем-то напряженно думала: она вдруг припомнила, что, когда впервые познакомилась с Родольфом в кабачке Людоедки, и вид его, и речь были совсем такие, как у завсегдатаев низкопробных кабаков. А может быть, он играл перед Хохотушкой роль коммивояжера?

Но для чего ему надо было так преображаться?

Видя, что Певунья задумалась, гризетка снова заговорила: