Париж никогда тебя не оставит

– Может быть, но ты же сам сказал, что ошибся, оценивая собственную способность вершить зло. С какой стати ты уверен, что в моем случае ты окажешься прав?

На это у него ответа не было.





* * *


Где-то около шести на следующее утро она услышала гудение поднимающегося лифта. Этого звука она ждала уже много часов. А потом вдруг поняла, что это было урчание мотора мусоровоза с улицы.

Невзирая на это, она встала, приняла душ, оделась и накрасила лицо. Ирония, что она прихорашивается ради собственной дочери, от нее не ускользнула, но она помнила, как выглядело ее отражение в зеркале накануне вечером. У нее было чувство, что пристойного вида мать легче любить – или, по крайней мере, простить, – чем ту кошмарную каргу.

На кухне она сделала себе кофе, налила для Виви сока и положила ей мюсли, а потом просто сидела на табурете, попивая кофе, и ждала.

После третьей кружки посмотрела на часы. Почти восемь. Она взяла кружку, пошла в гостиную и встала у окна. Несколько минут спустя из дверей дома вышла Виви. У ворот она оглянулась. Шарлотт ждала, когда она посмотрит вверх. Виви знала, что мать будет на нее смотреть. Но Виви так и не подняла взгляд. Она помахала в сторону двери. «Спасибо», – прочитала Шарлотт по ее губам. Закрыв за собой ворота, Виви направилась по улице к школе. Чем больше увеличивалось расстояние между ними, тем теснее становилось у Шарлотт в груди. Она приняла решение. И оно не имело ничего общего с намеренно неотправленными письмами.





* * *


Сценки, разыгрывавшиеся на тротуаре возле школы, вернули ее в прошлое. Мамы и няни стояли, болтая друг с другом, поглядывая на дверь, откуда должны были появиться их подопечные. Хорас никогда не возражал, если Шарлотт, когда ее подводила няня, уходила пораньше, чтобы забрать Виви из школы, а потом остаток дня работала из дома. Теперь она стояла, глядя на девочек, которые были младше Виви, некоторые держались за руки, другие мчались навстречу матери или няне, кто-то шумно требовал внимания, а кто-то вел себя тихо и застенчиво. Она отдала бы многое, чтобы вернуть те времена. Клише, конечно, но, как и в любом клише, в нем была доля правды: чем меньше ребенок, тем меньше с ним проблем.

Надо было сказать Виви еще тогда. Но как можно просить шести– или семилетнего ребенка хранить тайну? С тем же успехом она могла бы написать у Виви на лбу: «Я другая. У меня есть что скрывать». А открыться миру она не могла. Это было все равно что признать: они с Виви здесь под фальшивым предлогом, а может, даже и нелегально. Их могли отослать обратно. Агентство, которое им помогло, было создано, чтобы спасать евреев, пострадавших от рук нацистов, а не французов, выживших благодаря помощи немцев. По меньшей мере, Хорас и Ханна почувствовали бы себя обманутыми. Они думали, что помогают жертвам нацизма, а на деле пригрели у себя самозванцев.

Виви вышла из дверей школы вместе с Элис и Камиллой. Дочь заметила ее не сразу. А когда заметила, то отвернулась. Шарлотт пересекла тротуар и подошла к ней. Она знала, что загоняет Виви в угол. Виви, конечно, могла жаловаться подругам на мать – все эти несправедливые правила, деспотизм, ничем не обоснованные требования возвращаться домой к определенному часу, – но устраивать сцену на виду у всей школы она не станет.

Две другие девочки вежливо поздоровались с Шарлотт. Эти дети, еще только выбравшись из пеленок, знали, как пожимать руки и говорить, что они рады вас видеть. Виви не сказала ничего. Шарлотт не особенно убедительно объяснила, что оказалась в этих местах случайно – встреча по работе, – и задала девочкам пару ничего не значащих вопросов; девочки ответили соответствующим образом и, распрощавшись, ушли. Виви стояла, сунув руки в карманы своего верблюжьего пальто, и глядела на тротуар.

– Хороший сегодня денек, – сказала Шарлотт. – Больше похоже на конец апреля, чем на начало. Я подумала, мы можем прогуляться.

Виви продолжала смотреть в землю.

– Или, может, пойдем поедим мороженого? Попьем газировки?

– Я не хочу есть.

– Это что-то новенькое.

Виви ничего не сказала.

– Хорошо, тогда давай пройдемся.

Шарлотт подхватила дочь под руку и повела в направлении Центрального парка. Виви не сопротивлялась.

Они вошли со стороны Инженерных ворот, и Шарлотт направилась к южной части парка. Лимонного цвета солнечный свет пробивался сквозь молодую листву, пятная дорожку у них под ногами, а по сторонам буйно цвела форзиция. Шарлотт отпустила руку дочери, но снова взяла, чтобы направить Виви в сторону Большой лужайки. У ближнего к ним конца лужайки ребята возраста Виви затеяли игру в бейсбол, но она на них даже не взглянула.

В молчании они обошли лужайку. Было понятно, что спрашивать Виви о школе или о чем-то подобном не стоит. На половине следующего круга Шарлотт предложила присесть на одну из скамеек.

– Это скучно. Может, просто пойдем домой?

– Сегодня такой чудесный весенний день. И мне надо с тобой поговорить.

Виви плюхнулась на ближайшую скамейку и вытянула ноги. Руки она по-прежнему держала в карманах и глядела прямо перед собой.

– Я так понимаю, меня накажут за то, что я на тебя кричала, и спорила с тобой, и сбежала из дома.

– Разговор не о наказании. А об извинении.

– Ну ладно. Извини. Ты не самая гадкая мать в мире.

– О моем извинении, а не о твоем.

Виви повернулась и посмотрела на нее.

– За то, что продолжала упорствовать вчера вечером и до этого тоже. За то, как я отреагировала, когда ты хотела ходить на службу в синагогу, и когда зажгла менору, и за все остальное.

– Мое религиозное пробуждение, как ты это тогда назвала.

– Прости. Сарказм с моей стороны был неуместен.


– Ты была противной. – Виви отвернулась и снова уставилась неизвестно куда прямо перед собой. – Ты не самая противная в мире мать, но это было несправедливо.

– Знаю. И мне очень жаль. Но я была настолько категорична не без причины.

– Потому что религия в ответе за боґльшую часть зла, творившегося на протяжении истории, – сказала Виви, подражая интонациям матери. – Крестовые походы. Инквизиция. Назови что угодно – моя мать будет против.

– Тебе известен хоть кто-нибудь, кто станет выступать за крестовые походы или инквизицию? Прости, снова сарказм. Но в этом случае у меня имелись более конкретные возражения.

– А именно?

– Мне не хотелось, чтобы ты увлекалась своим еврейством, потому что ты не еврейка.

– Ну вот опять. Мы – не религиозные евреи.

– Мы вообще не евреи.

Виви снова резко повернулась к ней:

– Что?

– Я сказала, мы не евреи. Мы католики. Или, скорее, я родилась и выросла в католической вере. Крещение, святое причастие, конфирмация. Весь набор. И я не ходила к исповеди только для того, чтобы составить компанию моей подружке Бетт. Я сама исповедовалась. Пока мне не стукнуло шестнадцать. Мама была расстроена, когда я перестала это делать, но отец был атеистом, и он сказал, что я уже достаточно взрослая, чтобы принять решение самостоятельно.

– Не понимаю. Почему же мы стали притворяться евреями?

– В агентстве просто решили, что мы евреи, когда они нашли нас в том лагере.

– Просто решили?

– Там была такая неразбериха.

– Я не понимаю. Если мы не евреи, почему тогда ты им просто об этом не сказала?

– Это сложно объяснить.

– Другими словами, снова тайны.

– Ну хорошо. Я им не сказала об этом, потому что это был способ выбраться из Франции и уехать в Америку.

– А почему ты хотела выбраться из Франции?

Шарлотт колебалась. За всю ее редакторскую карьеру слова еще не были настолько для нее важны.

– После Освобождения там была не просто неразбериха. Там было опасно. Люди прошли через ад – у каждого свой. Им нужны были козлы отпущения. Те, кого можно было во всем обвинить.

– За что?

– За все, через что они прошли.

– Я все еще не понимаю. Почему они хотели обвинить в этом нас? Мы с тобой что, сделали что-то плохое?

Шарлотт снова замялась.

– Мы сделали?

– Не мы. Но некоторые люди думали, что я сделала.

– Ты доносила на других евреев? То есть просто на евреев? Или что-то в этом роде?

– Конечно, нет.

– Так что же ты сделала, что люди хотели тебя наказать?

– Я брала продукты, на которые не имела права.

– То есть ты их крала?

– Не совсем.

– Тогда что?

– Я принимала в дар продукты, хотя не должна была этого делать.

– Не так уж страшно звучит. Ты говорила, люди в то время голодали.