Палоло, или Как я путешествовал
Часть 8 из 24 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ну откуда же я знаю, в книгах про это ничего нет. Думаю, ему не до того было. Он ко всем приставал с расспросами (сам итальянского почти не знал, требовал, чтобы ему переводили): сколько детей? кем работают? какая выручка? Влезал во все мелочи, во всём видел какие-то хитрости, происки… Если ему рассказывали какую-нибудь романтическую местную легенду, он тут же подбирал ей экономическое объяснение. Не знаю, рассказывали ли ему сказку о происхождении острова Капри. Он ведь похож очертаниями на лежащую девушку – будто ей запретили соединиться с возлюбленным, и она с горя бросилась в море и там окаменела, а он, тоже с горя, превратился в Везувий. Но уверена, что, если бы ему рассказали и это, он обязательно вывел бы самоубийство девушки из проблемы женского равноправия. Пива выпьете? Тёмное, как он любил…
Во второй горьковской вилле на Капри, в которой, собственно, классик и пережил крах своей тысяча первой надежды и окончательный разрыв Ленина с Богдановым (дело было в десятом году, во второй приезд), теперь обычный частный дом. Сдаются квартиры. Мы сунулись было в одну – она вся была полна попугаев, сидевших по клеткам и оравших на разные лады. Владелец нас пустить отказался. Попугаи орали не по-русски.
Памятник Ленину работы ломбардского скульптора Манцу установлен в 1970 году в углу садов Августа – точнее, Круппа – и представляет собою три треугольные стелы, поставленные друг на друга со сдвигом на шестьдесят градусов. На центральной выбит профиль; натурой, судя по качеству изображения, служил юбилейный рубль.
Я никогда в жизни не видел столь исписанного памятника. Он обклеен листовками Берлускони и расписан изображениями не скажу чего. Не скажу, что во всём мире примерно одинаково, хотя присутствуют рисунки французов, немцев и нескольких итальянцев. Почему на Ленине рисуют именно это – непонятно: вроде бы прославился он отнюдь не любовью.
Вот так я и сидел два часа под изрисованным памятником ему, под жарким каприйским солнцем среди неземного, райского великолепия, аромата, жужжания, щебета – и пытался его понять, а понимать, очень может быть, было и вовсе нечего. Один умный рабочий не зря назвал его главной чертой простоту, только сравнение употребил неточное. Если верить Горькому, он сказал о вожде: «Прост, как правда». Но правда не бывает проста. Проста и плоска всегда только неправда, и Ленин действительно прост, как она. Никакой стратег, гениальный тактик, он точно понял суть всякой борьбы (ведь ничем другим, по существу, и не занимался, только – боролся): надо немедленно седлать наиболее отвратительную, ползучую, рациональную тенденцию. И побеждать любой ценой. Навязать противнику правила, а самому играть без правил. И если бы, например, вы имели право ставить коня только буквой «г», а он мог бы ходить им, как ферзём и всеми основными фигурами тоже, – вот это были бы его шахматы.
Так же он поступил и с каприйцами: попытку навесить бубенец на ошейник собаки Баскервилей высмеял как интеллигентскую – и был по-своему совершенно прав. Но именно отказ от каприйской, богдановской, идеи о том, что революция начинается с воспитания, а не с восстания масс, повёл русскую революцию по худшему пути. «Чем хуже, тем лучше» – это классический девиз Ленина до 25 октября 1917 года. После, проявив гениальную непоследовательность, он вводит цензуру, продразвёрстку и даёт отмашку на террор. Драка была его стихией, с врагом не церемонятся, и побеждает в любой драке самая простая, самая деструктивная тенденция. У него был феноменальный нюх на такие тенденции. Социальной справедливостью в начале века бредили все, но только Ленин использовал её как предлог для осуществления простейшей модели смены власти.
Причём и власть как таковая была ему совершенно не нужна. Он был борец в чистом виде, всегда находящий, за что и, главное, с кем бороться. Он и создал в результате систему, в которой с железной необходимостью выживало худшее, – тогда как все прочие мировые системы, даже и самый бандитский капитализм, хотя бы для виду оберегают какие-никакие ростки лучшего: благотворительности, сообразительности… В системе Ленина всегда побеждает простейшее – впервые он это с блеском доказал на Капри, а дальше доказывал всю жизнь. Никогда нет такой простоты, чтобы на неё не нашлась другая – ещё грубее и примитивнее; мудрено ли, что и сам он в конечном итоге стал жертвой в борьбе плохого с худшим? Сталин-то оказался проще…
Пока я пытался чистить себя под Лениным, фотограф Бурлак бродил по садам Августа и встретил толпу мексиканцев, которые по надписи на майке опознали в нём русского. Кое-кто из них трекал по-английски.
– Как вы могли упустить такую страну? – спросили его. – Ведь это была самая могучая и грандиозная империя в мире!
– Идите вы знаете куда? – сказал фотограф Бурлак. – У моего прадедушки в Москве был собственный дом, а бабушка с дедушкой вот из-за этого вот (он ткнул кулаком в сторону Ленина) жили не пойми как и за границей ни разу не были.
Да, аргумент у мексиканцев серьёзный – империя была могучая, и много в ней было хорошего. Старость её, когда уже можно было вякать, а медицина все ещё была бесплатная и наука жила на содержании у государства, – и вовсе была почти трогательна. Маразма, конечно, было полно, и вранья тоже. И лучше всего чувствовали себя худшие. Которые, сделав карьеру именно в те времена, особенно активно грабили нас в девяностые, да почти повсеместно рулят и сегодня. Постоянная ложь делала людей изощрённейшими циниками, садистами, в школах свирепствовали травля и издевательства… Ильич и сам обожал потравить, посвистеть и поулюлюкать. Мне невыносимо скучно было бы с ним. Но если бы не он – я бы, глядишь, и не родился вовсе? Я ведь появился на свет в результате грандиозной перетасовки общества, и не сказать чтобы результат совсем мне не нравился… Да и потом, разве не была обречена Россия в дореволюционном её виде? Просто он погубил её худшим из возможных способов, уничтожив всё приличное, что в ней было, а всё самое мерзкое увековечив… зато быстро… и если бы нашей интеллигенции немного ленинского темперамента – может, она и не позволила бы так с собой…
Короче, просидел я под ним два часа, да так ничего и не понял.
Вид на залив из садика таверны.
В простом вине, что взял я на обед,
Есть странный вкус – вкус виноградно-серный –
И розоватый цвет.
Пью под дождём, – весна здесь прихотлива,
Миндаль цветёт на Капри в холода, –
И смутно в синеватой мгле залива
Далёкие белеют города.
У Бунина, как всегда, всё точно. Имеют место и садик таверны (той самой), и синеватая мгла залива, и далёкий Неаполь с пологим Везувием вдали. И даже у вина всё тот же серный привкус – только взял я его не на обед, а вместо обеда, потому что обед с вином стоит раз в пятнадцать дороже нежели при Бунине.
– Знаете любимый ленинский маршрут? – говорит гид Винченцо. Имена тут – заслушаешься. Ради одного удовольствия обратиться к какому-нибудь Винченцо стоило приехать в Италию. – Он несколько раз забирался пешком на вершину Монте Соларио, ему нравились тамошние дворики. Пройдитесь, дома сохранились.
Мы забрались на Монте Соларио в пасмурный, мягкий день, густой туман лежал на вершине горы, и странно выглядели в одном из двориков старинные деревянные ворота, которых, верно, с незапамятных времён никто не открывал. Ленин вполне мог завернуть сюда и увидеть эту таинственную арку, уводящую неизвестно куда. В тумане за ней смутно рисовались какие-то развалины (тут всюду развалины), сад, ковёр невнятно лепечущих сухих листьев…
Именно так, в моем представлении, должны выглядеть ворота в рай. Старые, деревянные, и чтобы за ними туман, обещающий всё и вся.
Что он там видел? Допускал ли, что там что-то есть? Задумывался ли об этом вообще? Не может быть человека, который бы об этом не задумывался.
Во двор вбежала маленькая рыжая собака – он не особенно любил собак, кошки ему больше нравились. Кошек под памятником полно – чувствуют, заразы. Вообще же и детей, и животных, как вспоминает Горький, ласкал он осторожно и бережно – словно боясь повредить. Это понятно – опыта мало. Редко ему приходилось гладить по головкам. Вообще все живые, естественные человеческие движения выходили у него неловко и с трудом.
– Вы знаете, например, что он никогда не подавал нашим уличным певцам или вообще нищим? – рассказывал Винченцо. – Он считал, что нужна социальная борьба, а не попрошайничество. Что надо помогать бедным иначе, а не расслаблять их подаянием.
Цветов к его памятнику я возлагать не стал. Хотя это было бы вполне в ленинском духе – экспроприировать цветочки в местных садах и положить к подножию главного экспроприатора.
Но мусор убрал и сухие листья с постамента смел. И затёр кое-какие наиболее кричащие неприличности.
Где бы он сейчас ни был – за райскими туманными воротами или где-нибудь ещё, – пусть знает, что человечеством движут не только материальные стимулы.
5–11.ii.2001
«Огонёк»
Помпеи не гибнут
Дмитрий Быков, Ирина Лукьянова
Город Помпеи существует – это вполне заурядная административно-территориальная единица, и население его составляют пять тысяч живых людей. Эти пять тысяч обслуживают музей под открытым небом, в котором две тысячи лет назад жило примерно столько же помпеян. Нынешние жители Помпей водят экскурсии, продают спагетти и минералку, предлагают календари с непристойными росписями (календари с пристойными продаются по всей Италии).
Как ни крути, главным событием позднеримской истории была гибель Помпей, внезапная и необъяснимая. А главным событием 2001 года были нью-йоркские теракты. И 25 августа 79 года, и 12 сентября 2001 года мы проснулись в другом мире. Принципиальных отличий немного, просто человечество поняло, что может быть и так.
В гибели Помпей никто не был виноват. Хотя буквально на другой день после катастрофы заговорили (и говорят до сих пор) о том, что город был сытый, торговый, Бога забывший, что Рим вообще был зажравшейся и развращённой империей, а тут-то ему природа и напомнила, что есть Божий суд. Через каких-то пять веков он и сам рухнул.
В гибели нью-йоркского торгового центра тоже виноват непонятно кто. Плёнка, на которой бен Ладен во всём признаётся, скорее всего, фальшивая – слишком много на ней нестыковок и несообразностей, да и взялась она не пойми откуда. Выгодна эта катастрофа была слишком многим, «Огонёк» публиковал даже версию, согласно которой выиграли от этих взрывов одни русские, разом вернувшие себе статус сверхдержавы и оправдавшие все свои чеченские художества. Главное же, что в построенной нами технократической цивилизации с её постмодернистским равенством добра и зла виновников действительно не найдёшь. Есть только пострадавшие.
Гибель тысяч ни в чём не повинных американцев сплотила нацию и превратила нью-йоркского мэра Джулиани в культовую для нации фигуру. Особо популярен, кстати, он никогда не был, а к последним месяцам своего мэрского срока подошёл с небывалым рейтингом. Если бы уцелел градоначальник Помпей, его популярность, вероятно, тоже возросла бы. Но он не уцелел, а погиб вместе со всем электоратом. Зато выросла популярность римского цезаря Тита – сына Веспасиана, которого народ вообще обожал за честность, молодость и мобильность. К сожалению, чёрный пиар был в тогдашнем Риме поставлен не ахти, и никто из римских писателей, включая даже известного сплетника Светония, не запустил слуха о том, что извержение Везувия инициировано Титом, решившим начать своё царствование с громкой акции помощи пострадавшим.
Тит, кстати, действительно только что вступил на престол. 24 июня 79 года скончался его отец Веспасиан – тот самый, обложивший налогом общественные сортиры и на возмущение сына заметивший, что деньги с мочи не пахнут. Веспасиан был правитель дельный, здравый и остроумный. Сына он воспитал отличного – человеколюбивый Тит немедленно послал в Помпеи большой отряд римской гвардии, но уже на подступах к городу стало ясно, что спасать некого. Народу, однако, это не помешало благословлять Тита и уже при жизни называть Божественным. Отчего-то популярность правителя возрастает после стихийного бедствия – разумеется, в тех цивилизациях, где правителя не считают ответственным за стихийные бедствия. Таких цивилизаций, как показывает опыт, становится всё больше. Объясняется это тем, что остальные – в которых власть отвечает за всё – попросту нежизнеспособны, а потому в конце концов уступают историческую арену другим.
…После терактов в Нью-Йорке селиться не перестали, и на склонах Везувия – тоже. Человечество – храбрая такая организация, оно быстро восстанавливается и легко приходит в себя. Землетрясение и извержение 24 августа 79 года разрушило Помпеи, Геркуланум и Стабию, а сверху завалило их трёхметровым слоем вулканического пепла (мелких шариков вроде пемзы). Был ещё город Мезина, в непосредственной близости от Везувия. Люди увидели чудовищную тучу, надвигающуюся на них, и кинулись прочь из города. Бо́льшая часть тучи, однако, рассыпалась вулканическим пеплом, не дойдя до Мезины. И люди наутро вернулись в свои дома. Подробное описание этого события оставил восемнадцатилетний Плиний-младший, вернувшийся в дом вместе с матерью.
– Как ты думаешь, мой Муми-сын, – спросила Муми-мама, – цел ли наш сад, и дом, и всё-всё-всё?
– По-моему, всё цело, – сказал Муми-тролль. – Пойдём посмотрим.
Селиться на склонах Везувия люди не переставали никогда. Просто на вулкане – во всяком случае на Везувии – очень плодородная почва. На ней всё замечательно растёт: и цветы, и плоды. Окрестности Неаполя и соседние острова (Искья, Капри и другие, помельче) кудрявы от зелени и пестры от цветов, разве что, говорят, помидоры одно время не удавались, но искитанцы вывели сорт, который можно поливать горячей солёной водой из термальных источников – и они получаются солёными уже на кусте.
На склонах Везувия категорически запрещено строить здания выше определённой черты. Тем не менее их строят, наплевав на все запреты. Место не только плодородное, но и денежное: разводить туристов гораздо выгоднее, чем помидоры. Белые гостиницы и ресторанчики с видом на угрюмую гору и радостный Неаполитанский залив в случае извержения спасти никто не успеет, но строят и надеются на лучшее.
Широкая, темно-серая, ноздреватая полоса лавы от последнего извержения ровно прочерчивает конус – она ещё не заросла травой, но ещё через век тоже станет основой для плодородной почвы. На вулкане есть обсерватория: учёные наблюдают за состоянием горы. Несколько лет назад уровень лавы уже поднимался – до десяти километров под землёй. У одного из землевладельцев из термального источника на огороде забил кипяток, и больше никаких последствий не было.
Жители Помпей знали толк в удовольствиях. Город был огромный (сейчас он ещё не вполне откопан, а из одного его конца в другой ходит автобус). Портовый город, терпимый ко всем религиям, умеющий со вкусом поесть и ублаготворить своё тело роскошными термами и роскошными девами в лупанарии (лупанарий тёмен и гадок: маленькие каменные закутки с эротическими росписями на стенах и один на всех сортирчик с дырой). В театре ставили греческие пьесы, но, кажется, больше любили ходить на гладиаторские бои. При раскопках в амфитеатре нашли два обнявшихся тела: роскошно одетой девушки и гладиатора. Подумаешь, Везувий. Любовь не сообразуется с явлениями природы.
На весь мир славилось помпейское сукно: секрет заключался в том, что сукна вымачивали в человеческой моче. Всякий посетитель валяльни должен был пописать на входе в специальное каменное корыто. Желающие могут пописать и сейчас: корыто цело.
В банях решались торговые дела. В этом смысле ничего не переменилось. А вот наиболее ценимый продукт помпейского экспорта – соус из специальным образом сквашенных и забродивших рыбьих потрохов – утрачен навеки, потому что при всех попытках сквасить потроха в современных условиях получается ужасная дрянь. Впрочем, и спартанский «чёрный суп» никому не удавался – после реконструкции рецепта у всех дегустаторов случился жестокий понос, а любимым блюдом афинян был паштет из мёда, сыра и чеснока. Вкусы переменились, да оно и понятно – рацион современного помпеянина радикально отличается от меню помпеянина древнего. В первом веке тут понятия никто не имел о помидорах, не говоря уж о картошке. Вино, правда, как делали, так и делают. Оно в Неаполе специальное, с горчинкой, – как жизнь на вулкане с присущим ей неповторимым привкусом постоянного риска.
Как это было – никто в точности не знает. Скорее всего, сначала над городом сгустилась тьма: пепел закрыл небо. Никто не знал, бежать или оставаться дома. Те, кто убежал, кинулись к морю, и там их настиг поток лавы – на побережье залива и в прибрежных пещерах до сих пор находят останки жертв катастрофы. Тех, кто не убежал, задушил ядовитый газ, а сверху засыпало пеплом. Никто не спасся, а город остался целым, законсервированным во всех подробностях, предоставляя себя историкам и археологам.
Примерно так же выглядит Припять – город, куда мы ездили незадолго до посещения Помпей на пятнадцатилетие Чернобыля. Пустой, мёртвый, застывший в своём 1986 году. Детский сад с кукольными платьицами, квартиры с рассохшимися пианино, детская площадка с навеки застывшей каруселью, стадион, заросший молодым лесом.
Но и в Чернобыле почти сразу появились самосёлы – те, кто вернулся туда вопреки запретам. Человек, мы же говорили, так устроен – он строит дом на вулкане и возвращается туда, едва минует опасность. И в Помпеи вернулись, только полторы тысячи лет спустя. Вернулись бы и сразу, но некому было вернуться: в Помпеях и Геркулануме погибли все.
Всё, что осталось от большого города, – стены, сложенные из туфа и тонкого римского кирпича, водопровод, театр, каменные столы для приготовления рыбного соуса да статуя бога Приапа с гигантским фаллосом. Кажется, здесь только ели, пили и совокуплялись: осталось только телесное. Дух, если он вообще был, отлетел. Ещё остались знаменитые помпейские пустоты, впоследствии залитые гипсом и явившие миру изуродованные смертной тоской фигуры погибающих людей и зверей.
Осень нынешнего года – не самое подходящее время для поездки в Помпеи: и так знаешь, как всё хрупко, на каких соплях держится. Кажется, вот накроет нас облаком пепла – и что останется? Сортиры с итальянской сантехникой, столы, где ели, диваны, где лежали, глянцевые журналы с картинками – потом, может быть, они тоже станут фактом истории искусства. Наша цивилизация умеет заботиться о теле ещё лучше, чем помпейская.
У подножия вулкана только то имеет смысл, что, отлетая, не оставляет материальных следов. Или оставляет пустоты под слоем вулканического пепла.
Но важно то, что люди здесь селились и сюда вернулись. И на фоне помпейской сплошной телесности это как-то вселяет уверенность в бессмертии не то что души (это дело тёмное, спорное и не для всякого убедительное), а человеческого духа. Стихии и фанатики, время и иноплеменные набеги рушат человеческое жильё – а человек строится; катаклизмы и безденежье, измены и смерть разлучают любящих – а они любят; и если секс за стеклом внушает порядочное таки отвращение, то секс во время извержения внушает преклонение и восторг.
И если после 79 и 2001 годов можно дать какое-то определение человека, мы предпочли бы сказать, что человеком называется существо, живущее на вулкане и неизменно возвращающееся на вулкан. «Вы всё порушите, а мы опять всё построим» (А.Тарковский, «Андрей Рублёв»). И само бессмертие быта, и даже узкий лупанариевский сортир с каменным очком дают почувствовать какую-то удивительную гордость за наше неубиваемое племя. Человек и во льдах себе продышал бы нору, и на ледяную стену повесил бы картинки, иногда малоприличные. А через полгода наладил бы промышленность – фигурки там изо льда, моржатина…
Вот, говорят (чаще всего фанатики), империи наказываются за самодовольство. Помпеи, Чернобыль, торговый центр…
Да помилуйте, господа фанатики, какое там самодовольство! Продышали себе крошечное пятнышко в огромном ледяном пространстве, еле выживаем в хаосе разнообразных и непредсказуемых случайностей, гибель караулит снаружи и внутри на каждом шагу, перечень транспортных средств и внутренних болезней перепугает и храбрейшего… Всё это наше мельтешение – не более чем один большой муравейник, на который наступить нефиг делать. В 2001 году это было продемонстрировано очень наглядно.
Всех, кого теракты 2001 года ввергли в долгую депрессию, стоило бы привезти в Помпеи. В этом городе мёртвых и ютящемся по соседству городе живых яснее всего, что никакой смерти нет.
Бессмертны похоть, глупость, жадность, хитрость, авантюризм, творческий дух, дерзание, любовь, сластолюбие, трудолюбие – всё то, что мы называем загадочным словом «человек».
24–30.xii.2001
«Огонёк»
Две черепахи к каждому столу!
Во второй горьковской вилле на Капри, в которой, собственно, классик и пережил крах своей тысяча первой надежды и окончательный разрыв Ленина с Богдановым (дело было в десятом году, во второй приезд), теперь обычный частный дом. Сдаются квартиры. Мы сунулись было в одну – она вся была полна попугаев, сидевших по клеткам и оравших на разные лады. Владелец нас пустить отказался. Попугаи орали не по-русски.
Памятник Ленину работы ломбардского скульптора Манцу установлен в 1970 году в углу садов Августа – точнее, Круппа – и представляет собою три треугольные стелы, поставленные друг на друга со сдвигом на шестьдесят градусов. На центральной выбит профиль; натурой, судя по качеству изображения, служил юбилейный рубль.
Я никогда в жизни не видел столь исписанного памятника. Он обклеен листовками Берлускони и расписан изображениями не скажу чего. Не скажу, что во всём мире примерно одинаково, хотя присутствуют рисунки французов, немцев и нескольких итальянцев. Почему на Ленине рисуют именно это – непонятно: вроде бы прославился он отнюдь не любовью.
Вот так я и сидел два часа под изрисованным памятником ему, под жарким каприйским солнцем среди неземного, райского великолепия, аромата, жужжания, щебета – и пытался его понять, а понимать, очень может быть, было и вовсе нечего. Один умный рабочий не зря назвал его главной чертой простоту, только сравнение употребил неточное. Если верить Горькому, он сказал о вожде: «Прост, как правда». Но правда не бывает проста. Проста и плоска всегда только неправда, и Ленин действительно прост, как она. Никакой стратег, гениальный тактик, он точно понял суть всякой борьбы (ведь ничем другим, по существу, и не занимался, только – боролся): надо немедленно седлать наиболее отвратительную, ползучую, рациональную тенденцию. И побеждать любой ценой. Навязать противнику правила, а самому играть без правил. И если бы, например, вы имели право ставить коня только буквой «г», а он мог бы ходить им, как ферзём и всеми основными фигурами тоже, – вот это были бы его шахматы.
Так же он поступил и с каприйцами: попытку навесить бубенец на ошейник собаки Баскервилей высмеял как интеллигентскую – и был по-своему совершенно прав. Но именно отказ от каприйской, богдановской, идеи о том, что революция начинается с воспитания, а не с восстания масс, повёл русскую революцию по худшему пути. «Чем хуже, тем лучше» – это классический девиз Ленина до 25 октября 1917 года. После, проявив гениальную непоследовательность, он вводит цензуру, продразвёрстку и даёт отмашку на террор. Драка была его стихией, с врагом не церемонятся, и побеждает в любой драке самая простая, самая деструктивная тенденция. У него был феноменальный нюх на такие тенденции. Социальной справедливостью в начале века бредили все, но только Ленин использовал её как предлог для осуществления простейшей модели смены власти.
Причём и власть как таковая была ему совершенно не нужна. Он был борец в чистом виде, всегда находящий, за что и, главное, с кем бороться. Он и создал в результате систему, в которой с железной необходимостью выживало худшее, – тогда как все прочие мировые системы, даже и самый бандитский капитализм, хотя бы для виду оберегают какие-никакие ростки лучшего: благотворительности, сообразительности… В системе Ленина всегда побеждает простейшее – впервые он это с блеском доказал на Капри, а дальше доказывал всю жизнь. Никогда нет такой простоты, чтобы на неё не нашлась другая – ещё грубее и примитивнее; мудрено ли, что и сам он в конечном итоге стал жертвой в борьбе плохого с худшим? Сталин-то оказался проще…
Пока я пытался чистить себя под Лениным, фотограф Бурлак бродил по садам Августа и встретил толпу мексиканцев, которые по надписи на майке опознали в нём русского. Кое-кто из них трекал по-английски.
– Как вы могли упустить такую страну? – спросили его. – Ведь это была самая могучая и грандиозная империя в мире!
– Идите вы знаете куда? – сказал фотограф Бурлак. – У моего прадедушки в Москве был собственный дом, а бабушка с дедушкой вот из-за этого вот (он ткнул кулаком в сторону Ленина) жили не пойми как и за границей ни разу не были.
Да, аргумент у мексиканцев серьёзный – империя была могучая, и много в ней было хорошего. Старость её, когда уже можно было вякать, а медицина все ещё была бесплатная и наука жила на содержании у государства, – и вовсе была почти трогательна. Маразма, конечно, было полно, и вранья тоже. И лучше всего чувствовали себя худшие. Которые, сделав карьеру именно в те времена, особенно активно грабили нас в девяностые, да почти повсеместно рулят и сегодня. Постоянная ложь делала людей изощрённейшими циниками, садистами, в школах свирепствовали травля и издевательства… Ильич и сам обожал потравить, посвистеть и поулюлюкать. Мне невыносимо скучно было бы с ним. Но если бы не он – я бы, глядишь, и не родился вовсе? Я ведь появился на свет в результате грандиозной перетасовки общества, и не сказать чтобы результат совсем мне не нравился… Да и потом, разве не была обречена Россия в дореволюционном её виде? Просто он погубил её худшим из возможных способов, уничтожив всё приличное, что в ней было, а всё самое мерзкое увековечив… зато быстро… и если бы нашей интеллигенции немного ленинского темперамента – может, она и не позволила бы так с собой…
Короче, просидел я под ним два часа, да так ничего и не понял.
Вид на залив из садика таверны.
В простом вине, что взял я на обед,
Есть странный вкус – вкус виноградно-серный –
И розоватый цвет.
Пью под дождём, – весна здесь прихотлива,
Миндаль цветёт на Капри в холода, –
И смутно в синеватой мгле залива
Далёкие белеют города.
У Бунина, как всегда, всё точно. Имеют место и садик таверны (той самой), и синеватая мгла залива, и далёкий Неаполь с пологим Везувием вдали. И даже у вина всё тот же серный привкус – только взял я его не на обед, а вместо обеда, потому что обед с вином стоит раз в пятнадцать дороже нежели при Бунине.
– Знаете любимый ленинский маршрут? – говорит гид Винченцо. Имена тут – заслушаешься. Ради одного удовольствия обратиться к какому-нибудь Винченцо стоило приехать в Италию. – Он несколько раз забирался пешком на вершину Монте Соларио, ему нравились тамошние дворики. Пройдитесь, дома сохранились.
Мы забрались на Монте Соларио в пасмурный, мягкий день, густой туман лежал на вершине горы, и странно выглядели в одном из двориков старинные деревянные ворота, которых, верно, с незапамятных времён никто не открывал. Ленин вполне мог завернуть сюда и увидеть эту таинственную арку, уводящую неизвестно куда. В тумане за ней смутно рисовались какие-то развалины (тут всюду развалины), сад, ковёр невнятно лепечущих сухих листьев…
Именно так, в моем представлении, должны выглядеть ворота в рай. Старые, деревянные, и чтобы за ними туман, обещающий всё и вся.
Что он там видел? Допускал ли, что там что-то есть? Задумывался ли об этом вообще? Не может быть человека, который бы об этом не задумывался.
Во двор вбежала маленькая рыжая собака – он не особенно любил собак, кошки ему больше нравились. Кошек под памятником полно – чувствуют, заразы. Вообще же и детей, и животных, как вспоминает Горький, ласкал он осторожно и бережно – словно боясь повредить. Это понятно – опыта мало. Редко ему приходилось гладить по головкам. Вообще все живые, естественные человеческие движения выходили у него неловко и с трудом.
– Вы знаете, например, что он никогда не подавал нашим уличным певцам или вообще нищим? – рассказывал Винченцо. – Он считал, что нужна социальная борьба, а не попрошайничество. Что надо помогать бедным иначе, а не расслаблять их подаянием.
Цветов к его памятнику я возлагать не стал. Хотя это было бы вполне в ленинском духе – экспроприировать цветочки в местных садах и положить к подножию главного экспроприатора.
Но мусор убрал и сухие листья с постамента смел. И затёр кое-какие наиболее кричащие неприличности.
Где бы он сейчас ни был – за райскими туманными воротами или где-нибудь ещё, – пусть знает, что человечеством движут не только материальные стимулы.
5–11.ii.2001
«Огонёк»
Помпеи не гибнут
Дмитрий Быков, Ирина Лукьянова
Город Помпеи существует – это вполне заурядная административно-территориальная единица, и население его составляют пять тысяч живых людей. Эти пять тысяч обслуживают музей под открытым небом, в котором две тысячи лет назад жило примерно столько же помпеян. Нынешние жители Помпей водят экскурсии, продают спагетти и минералку, предлагают календари с непристойными росписями (календари с пристойными продаются по всей Италии).
Как ни крути, главным событием позднеримской истории была гибель Помпей, внезапная и необъяснимая. А главным событием 2001 года были нью-йоркские теракты. И 25 августа 79 года, и 12 сентября 2001 года мы проснулись в другом мире. Принципиальных отличий немного, просто человечество поняло, что может быть и так.
В гибели Помпей никто не был виноват. Хотя буквально на другой день после катастрофы заговорили (и говорят до сих пор) о том, что город был сытый, торговый, Бога забывший, что Рим вообще был зажравшейся и развращённой империей, а тут-то ему природа и напомнила, что есть Божий суд. Через каких-то пять веков он и сам рухнул.
В гибели нью-йоркского торгового центра тоже виноват непонятно кто. Плёнка, на которой бен Ладен во всём признаётся, скорее всего, фальшивая – слишком много на ней нестыковок и несообразностей, да и взялась она не пойми откуда. Выгодна эта катастрофа была слишком многим, «Огонёк» публиковал даже версию, согласно которой выиграли от этих взрывов одни русские, разом вернувшие себе статус сверхдержавы и оправдавшие все свои чеченские художества. Главное же, что в построенной нами технократической цивилизации с её постмодернистским равенством добра и зла виновников действительно не найдёшь. Есть только пострадавшие.
Гибель тысяч ни в чём не повинных американцев сплотила нацию и превратила нью-йоркского мэра Джулиани в культовую для нации фигуру. Особо популярен, кстати, он никогда не был, а к последним месяцам своего мэрского срока подошёл с небывалым рейтингом. Если бы уцелел градоначальник Помпей, его популярность, вероятно, тоже возросла бы. Но он не уцелел, а погиб вместе со всем электоратом. Зато выросла популярность римского цезаря Тита – сына Веспасиана, которого народ вообще обожал за честность, молодость и мобильность. К сожалению, чёрный пиар был в тогдашнем Риме поставлен не ахти, и никто из римских писателей, включая даже известного сплетника Светония, не запустил слуха о том, что извержение Везувия инициировано Титом, решившим начать своё царствование с громкой акции помощи пострадавшим.
Тит, кстати, действительно только что вступил на престол. 24 июня 79 года скончался его отец Веспасиан – тот самый, обложивший налогом общественные сортиры и на возмущение сына заметивший, что деньги с мочи не пахнут. Веспасиан был правитель дельный, здравый и остроумный. Сына он воспитал отличного – человеколюбивый Тит немедленно послал в Помпеи большой отряд римской гвардии, но уже на подступах к городу стало ясно, что спасать некого. Народу, однако, это не помешало благословлять Тита и уже при жизни называть Божественным. Отчего-то популярность правителя возрастает после стихийного бедствия – разумеется, в тех цивилизациях, где правителя не считают ответственным за стихийные бедствия. Таких цивилизаций, как показывает опыт, становится всё больше. Объясняется это тем, что остальные – в которых власть отвечает за всё – попросту нежизнеспособны, а потому в конце концов уступают историческую арену другим.
…После терактов в Нью-Йорке селиться не перестали, и на склонах Везувия – тоже. Человечество – храбрая такая организация, оно быстро восстанавливается и легко приходит в себя. Землетрясение и извержение 24 августа 79 года разрушило Помпеи, Геркуланум и Стабию, а сверху завалило их трёхметровым слоем вулканического пепла (мелких шариков вроде пемзы). Был ещё город Мезина, в непосредственной близости от Везувия. Люди увидели чудовищную тучу, надвигающуюся на них, и кинулись прочь из города. Бо́льшая часть тучи, однако, рассыпалась вулканическим пеплом, не дойдя до Мезины. И люди наутро вернулись в свои дома. Подробное описание этого события оставил восемнадцатилетний Плиний-младший, вернувшийся в дом вместе с матерью.
– Как ты думаешь, мой Муми-сын, – спросила Муми-мама, – цел ли наш сад, и дом, и всё-всё-всё?
– По-моему, всё цело, – сказал Муми-тролль. – Пойдём посмотрим.
Селиться на склонах Везувия люди не переставали никогда. Просто на вулкане – во всяком случае на Везувии – очень плодородная почва. На ней всё замечательно растёт: и цветы, и плоды. Окрестности Неаполя и соседние острова (Искья, Капри и другие, помельче) кудрявы от зелени и пестры от цветов, разве что, говорят, помидоры одно время не удавались, но искитанцы вывели сорт, который можно поливать горячей солёной водой из термальных источников – и они получаются солёными уже на кусте.
На склонах Везувия категорически запрещено строить здания выше определённой черты. Тем не менее их строят, наплевав на все запреты. Место не только плодородное, но и денежное: разводить туристов гораздо выгоднее, чем помидоры. Белые гостиницы и ресторанчики с видом на угрюмую гору и радостный Неаполитанский залив в случае извержения спасти никто не успеет, но строят и надеются на лучшее.
Широкая, темно-серая, ноздреватая полоса лавы от последнего извержения ровно прочерчивает конус – она ещё не заросла травой, но ещё через век тоже станет основой для плодородной почвы. На вулкане есть обсерватория: учёные наблюдают за состоянием горы. Несколько лет назад уровень лавы уже поднимался – до десяти километров под землёй. У одного из землевладельцев из термального источника на огороде забил кипяток, и больше никаких последствий не было.
Жители Помпей знали толк в удовольствиях. Город был огромный (сейчас он ещё не вполне откопан, а из одного его конца в другой ходит автобус). Портовый город, терпимый ко всем религиям, умеющий со вкусом поесть и ублаготворить своё тело роскошными термами и роскошными девами в лупанарии (лупанарий тёмен и гадок: маленькие каменные закутки с эротическими росписями на стенах и один на всех сортирчик с дырой). В театре ставили греческие пьесы, но, кажется, больше любили ходить на гладиаторские бои. При раскопках в амфитеатре нашли два обнявшихся тела: роскошно одетой девушки и гладиатора. Подумаешь, Везувий. Любовь не сообразуется с явлениями природы.
На весь мир славилось помпейское сукно: секрет заключался в том, что сукна вымачивали в человеческой моче. Всякий посетитель валяльни должен был пописать на входе в специальное каменное корыто. Желающие могут пописать и сейчас: корыто цело.
В банях решались торговые дела. В этом смысле ничего не переменилось. А вот наиболее ценимый продукт помпейского экспорта – соус из специальным образом сквашенных и забродивших рыбьих потрохов – утрачен навеки, потому что при всех попытках сквасить потроха в современных условиях получается ужасная дрянь. Впрочем, и спартанский «чёрный суп» никому не удавался – после реконструкции рецепта у всех дегустаторов случился жестокий понос, а любимым блюдом афинян был паштет из мёда, сыра и чеснока. Вкусы переменились, да оно и понятно – рацион современного помпеянина радикально отличается от меню помпеянина древнего. В первом веке тут понятия никто не имел о помидорах, не говоря уж о картошке. Вино, правда, как делали, так и делают. Оно в Неаполе специальное, с горчинкой, – как жизнь на вулкане с присущим ей неповторимым привкусом постоянного риска.
Как это было – никто в точности не знает. Скорее всего, сначала над городом сгустилась тьма: пепел закрыл небо. Никто не знал, бежать или оставаться дома. Те, кто убежал, кинулись к морю, и там их настиг поток лавы – на побережье залива и в прибрежных пещерах до сих пор находят останки жертв катастрофы. Тех, кто не убежал, задушил ядовитый газ, а сверху засыпало пеплом. Никто не спасся, а город остался целым, законсервированным во всех подробностях, предоставляя себя историкам и археологам.
Примерно так же выглядит Припять – город, куда мы ездили незадолго до посещения Помпей на пятнадцатилетие Чернобыля. Пустой, мёртвый, застывший в своём 1986 году. Детский сад с кукольными платьицами, квартиры с рассохшимися пианино, детская площадка с навеки застывшей каруселью, стадион, заросший молодым лесом.
Но и в Чернобыле почти сразу появились самосёлы – те, кто вернулся туда вопреки запретам. Человек, мы же говорили, так устроен – он строит дом на вулкане и возвращается туда, едва минует опасность. И в Помпеи вернулись, только полторы тысячи лет спустя. Вернулись бы и сразу, но некому было вернуться: в Помпеях и Геркулануме погибли все.
Всё, что осталось от большого города, – стены, сложенные из туфа и тонкого римского кирпича, водопровод, театр, каменные столы для приготовления рыбного соуса да статуя бога Приапа с гигантским фаллосом. Кажется, здесь только ели, пили и совокуплялись: осталось только телесное. Дух, если он вообще был, отлетел. Ещё остались знаменитые помпейские пустоты, впоследствии залитые гипсом и явившие миру изуродованные смертной тоской фигуры погибающих людей и зверей.
Осень нынешнего года – не самое подходящее время для поездки в Помпеи: и так знаешь, как всё хрупко, на каких соплях держится. Кажется, вот накроет нас облаком пепла – и что останется? Сортиры с итальянской сантехникой, столы, где ели, диваны, где лежали, глянцевые журналы с картинками – потом, может быть, они тоже станут фактом истории искусства. Наша цивилизация умеет заботиться о теле ещё лучше, чем помпейская.
У подножия вулкана только то имеет смысл, что, отлетая, не оставляет материальных следов. Или оставляет пустоты под слоем вулканического пепла.
Но важно то, что люди здесь селились и сюда вернулись. И на фоне помпейской сплошной телесности это как-то вселяет уверенность в бессмертии не то что души (это дело тёмное, спорное и не для всякого убедительное), а человеческого духа. Стихии и фанатики, время и иноплеменные набеги рушат человеческое жильё – а человек строится; катаклизмы и безденежье, измены и смерть разлучают любящих – а они любят; и если секс за стеклом внушает порядочное таки отвращение, то секс во время извержения внушает преклонение и восторг.
И если после 79 и 2001 годов можно дать какое-то определение человека, мы предпочли бы сказать, что человеком называется существо, живущее на вулкане и неизменно возвращающееся на вулкан. «Вы всё порушите, а мы опять всё построим» (А.Тарковский, «Андрей Рублёв»). И само бессмертие быта, и даже узкий лупанариевский сортир с каменным очком дают почувствовать какую-то удивительную гордость за наше неубиваемое племя. Человек и во льдах себе продышал бы нору, и на ледяную стену повесил бы картинки, иногда малоприличные. А через полгода наладил бы промышленность – фигурки там изо льда, моржатина…
Вот, говорят (чаще всего фанатики), империи наказываются за самодовольство. Помпеи, Чернобыль, торговый центр…
Да помилуйте, господа фанатики, какое там самодовольство! Продышали себе крошечное пятнышко в огромном ледяном пространстве, еле выживаем в хаосе разнообразных и непредсказуемых случайностей, гибель караулит снаружи и внутри на каждом шагу, перечень транспортных средств и внутренних болезней перепугает и храбрейшего… Всё это наше мельтешение – не более чем один большой муравейник, на который наступить нефиг делать. В 2001 году это было продемонстрировано очень наглядно.
Всех, кого теракты 2001 года ввергли в долгую депрессию, стоило бы привезти в Помпеи. В этом городе мёртвых и ютящемся по соседству городе живых яснее всего, что никакой смерти нет.
Бессмертны похоть, глупость, жадность, хитрость, авантюризм, творческий дух, дерзание, любовь, сластолюбие, трудолюбие – всё то, что мы называем загадочным словом «человек».
24–30.xii.2001
«Огонёк»
Две черепахи к каждому столу!