Палоло, или Как я путешествовал
Часть 5 из 8 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я собирался ещё что-то говорить, повторял – мама, всё нормально, мама, всё нормально, – когда истекло моё время и офицер стал хватать меня за трубку. Я машинально отвёл его лапу, и это его взорвало.
– За руки хватать! боевого офицера! – кричал он, всё более распаляясь, и рядом с ним распалялся красный телефон, на рычаги которого он с силой шмякнул трубку. – Блядь! Я Афганистан прошёл! – и кричал он об этом так, что было совершенно ясно – никакого Афганистана он не прошёл, так и торчал всю жизнь на административных должностях в местах вроде канцелярии на Угрешке, а боевые действия его ограничивались тем, что он отбивался от комиссий на каком-нибудь продскладе, – но ему надо было себя завести. Он за шкирку вышвырнул меня из канцелярии, как щенка, и наказал проходившему мимо сержанту не разрешать мне спать до тех пор, пока я не вымою пол в одном из спальных помещений на втором этаже.
В этот момент я уже окончательно уверился, что всё происходит не со мной, сработал спасительный наркоз, и я был совершенно убеждён, что теперь всё будет прекрасно. Раз так хреново начинается, дальше обязано быть прекрасно. В некотором смысле так оно и оказалось, тем более что в этот момент, возя по жёлтому от пыли полу мокрую красноватую рогожу, я в очередной раз умер, как умер однажды в детстве в первом классе, а потом ещё один раз в десятом, а потом один раз на втором курсе, когда узнал, что есть другой, – в общем, матрёшка пополнялась всё новыми и новыми оболочками, но какая-то одна, самая маленькая, всё ещё трепыхнётся до сих пор: она, вероятно, и есть моя бессмертная душа.
Но теперь я уже пил с отцами города, и по случаю их прибытия внесли крепкое: обычно группе подавали вино, но тут, в виде особой милости, был внесён parroch, как в этой части Швейцарии называется очень крепкая, градусов сорок пять, сливовая или яблочная водка. По чистоте и ароматности она превосходит всё, что я пил до сих пор. Пусть это непатриотично, но я предпочитаю parroch всему, что производится в России, кроме разве самогона из сахарной свёклы, какой я пил у великого питерского поэта Нонны Слепаковой по случаю своего дембеля. Отвяжись, я тебя умоляю, сказал я вслед за другим великим швейцарцем и погрузился в ароматные волны parroch’а – старика Парыча, как мы называли его впоследствии. На пятой рюмке я понял, что всё в моей судьбе было на редкость гармонично и целесообразно.
Люцернское озеро, на берегу которого мы сидели, блестело нефтяным блеском. Близ берега высилась деревянная крепость – точная копия древней. Далёкие огни того берега дробились в воде и потому шли двойным рядом – сверху чётким, снизу размытым и как бы зыблющимся. Липы вдоль набережной всё ещё слабо пахли. Также слабо, но от того не менее отчётливо проступали над фонарями звёзды, складываясь в несколько смещённый, но в целом привычный рисунок северного неба. Мир держался в дивном равновесии, дышал божественной гармонией и справедливо воздавал мне за позор и страх десятилетней давности – воздавал многократной сторицей, ибо что значит какая-то Угрешка в сравнении с Альпами!
Но моя армия – но Люцернское озеро! – но моя мать, кричащая голосом раненой чтицы – но Альпы! – но офицер на красном телефоне – но гора Пилат! – но Пилат – но Христос! И последнее слово в этом диалоге было всё-таки «да».
Да, да, да, всё правильно.
Ночью, вернувшись в номер, я сонно включил телевизор и узнал, что баскские террористы, в серьёзность намерений которых никто не верил, всё-таки убили ни за что ни про что испанского мальчика, захваченного за пять дней до того близ банка, где он работал. По всем каналам европейского телевидения рыдали его жена и мать. На всех площадях европейских столиц шли скорбные митинги, и пассионарные люди в Мадриде клялись отомстить или пасть, как он.
3. ix.1997
iностранец
Уходящая натура
На Кубу надо ехать скорей. В мире осталось не так много магических мест, где можно почувствовать себя вне времени и в насквозь условном пространстве.
Есть государства, в которых ни одна революция не меняет ситуацию – только упрощает, опошляет её. В России, например, после семнадцатого года получилась та же империя, только для идиотов, после восемьдесят шестого – опять-таки империя, но для бандитов. Куба всегда была и при Фиделе осталась государством для пофигистов. Достаточно посмотреть, как работают кубинцы. По сравнению с ними работяги, которые забивали козла на одной из строек загнивавшего социализма, показались бы стахановцами. Удар ломом по асфальту производится примерно раз в час. Кубинская промышленность без советской поддержки совершенно зачахла, в местных магазинах решительно ничего нет. Население живёт не только за чертой бедности, но и за чертой убожества, однако ошибкой было бы думать, что его это не устраивает.
Не гони, товарищ
Сегодняшняя Куба, застывшая, как муха в меду, в своём сладком, текучем латиноамериканском времени, представляет собой умилительное зрелище убожества, к которому притерпелись. Гавана – город выдающейся архитектурной эклектики: на глазах ветшающие здания времён советской помощи соседствуют с окончательно уже обветшавшими зданиями дореволюционных времён. Подавляющее большинство машин на улицах – либо древние «Жигули» (в Москве нет столько «Жигулей»), либо ещё более древние американские машины, ездящие каким-то чудом.
Но надо вовсе не знать Кубы, чтобы заподозрить её население в склонности к депрессии. Идёте вы, допустим, к океану. Набережная в Гаване не ахти какая красивая, фонари на ней стоят редкие, бетонный парапет без архитектурных излишеств, вид самый промышленный, и пахнет, разумеется, морской гнилью. Вдалеке мигают огоньками маленькие плоские кораблики, над широкоэкранным океаном гаснет чрезвычайно красный, винно-густой закат, а по набережной прогуливаются – лениво, как бы фланируя, – местные жители, живущие в замедленном тропическом темпе. Они знают, что завтра будет другой день, похожий на предыдущий. В подъездах хрущоб (совершенно неотличимых от наших) сидят смуглые женщины (совершенно неотличимые от героинь мексиканских теленовелл). Иногда крупная смуглая матрона выплёскивает из окна грязно-пенную воду или прокисший суп. Мужчины покуривают в скверах или собираются в кафе, в которых даже меню не дают, поскольку в ассортименте наличествуют два блюда: свинина с бобами и свинина без бобов. Ну и ром, естественно.
Ром, бабы
Это я собственно о Кубе, а не о её туристском имидже. Для иностранцев существуют рыбные рестораны (где подаётся разнообразный sea food по довольно-таки бешеным ценам) и дискотеки, служащие в основном для сведения знакомства с женским населением. Но слухи о привлекательности кубинок значительно преувеличены – это скромный островной пиар. Кубинская любовь предназначена для моряков, авантюристов и прочих международных скитальцев, которым, чтобы возбудиться, совершенно необязательно влюбляться или даже чувствовать интерес к партнёру. Им хочется разрядки, ничего более – и чем меньше церемоний, тем лучше обеим сторонам. Дискотеки на Кубе многочисленны, громки, убоги в смысле музыкальном и необычайно дороги в смысле выпивательном, так что не давайте консумировать себя и сразу спрашивайте, где койка.
Разумеется, на Кубе существует не только продажная любовь. Любовь здесь, насколько я успел понять, второй по значению национальный спорт после переворотов, но значительно более простой и доступный. Обнимающиеся пары (обнимающиеся, впрочем, лениво и, скорее, машинально) вы можете увидеть везде: на школьном дворе во время перемены, на улице, на той же набережной или в упомянутом кафе с ромом, свининой и бобами. В старой французской комедии Бельмондо в целях маскировки изображал дауна, обременённого детьми. «Это его единственное развлечение», – поясняла жена. Видимо, здесь это тоже единственное развлечение, поскольку денег ни у кого нет, а этим иногда можно заняться бесплатно.
Рынок и социализм
Не следует упускать из виду такие важные статьи туристического бизнеса, как великое прошлое и пейзажи. Из великого прошлого на Кубе наличествует Хемингуэй и всё с ним связанное. Думаю, он любил этот остров по той же причине, что и Гарсиа Маркес: за то, что остров выпал из остального мира, только тут и можно было придумать вневременную, почти библейскую притчу «Старик и море». Есть музей Хемингуэя и бар его имени, где любой турист, поверхностно знакомый с творчеством главного героя шестидесятнического мифа, может заказать себе дайкири. Ничего особенного, довольно крепко.
Что касается пейзажей, то на пейзажи (как и на культуру, и на лица) при социализме всегда ложится какой-то серый флёр. Идёте вы, допустим, на гаванский рынок в надежде увидеть что-то невыносимо экзотическое – буйство тропической природы, цветов, фруктов и всякой рыбы, пахнущей гнилью и свежестью; и представляются вам всяческие обитатели коралловых рифов, осьминоги, там, или сияющие рыбы-ангелы. И приходите вы на рынок, и видите какие-то коричневые и серые клубни непонятного назначения, пучки пыльной зелени, гниловатые на вид ананасы (оно понятно, белый ест ананас спелый, чёрный – гнилью мочённый). Никаких тропических фруктов поначалу не замечаешь. Потом присматриваешься – есть маленькие зелёные бананы по два доллара мешочек. В мешочке килограммов шесть. Можно купить и всё время есть маленькие зелёные бананы. Нет, лучше два доллара потратить на поход в букинистический магазин. Там можно купить старый американский патефон с пластинками и хорошие книжки, ещё в твёрдых переплётах. В тех же букинистических лавочках в изобилии продаётся советская литература; хочется выкупить её из этого заокеанского плена и вернуть на родину, где время всё-таки движется. Несколько книжек я выкупил и вернул.
Есть выдающийся аквариум – своего рода морской музей, устроенный на берегу океана, где можно наблюдать акул и пресловутых рыб-ангелов. Но акулы социализма плавают в такой мутной воде, а рыбы-ангелы проплывают перед тобой за таким волнистым и тоже мутным стеклом, что праздничного ощущения нет и тут. Разумеется, построено всё с размахом – но многие аквариумы постоянно пустуют (идёт какая-то бесконечная реконструкция), а в других так же трудно разглядеть экзотических обитателей, как в Московском зоопарке – павлина. Ну, ходит что-то такое по пыльному вольеру, волоча хвост и сливаясь с искусственным деревом… Правда, в одном аквариуме я видел совершенно выдающуюся медузу, застывшую в царственной неподвижности. Вероятно, она была опасна и стрекательна, но ничего угрожающего в её внешности уже не было. Лень заразительна.
Дело – табак
Да, сигары – как я мог забыть о сигарах?! Некоторых возят на экскурсии на фабрику, где несколько девушек покажут вам, как сворачивать сигары на бёдрах; массовое производство «сигар на бёдрах» давно свёрнуто: ручная (тут, скорее, «ножная») работа ценится исключительно дорого. Кубинские сигары и особенно сигареты в самом деле хороши. Хорош и ром, особенно выдержанный (стоит он тут дороже, чем в Москве). Что до моих любимых сигарет «Монтекристо» и «Партагас» (они же «Смерть под парусом»), по которым я скучаю с самой перестройки, когда мы отвернулись от Кубы и перестали покупать эту прелесть, – я их тоже почему-то не видел. В городе продаётся ужасная дрянь, а в отелях – дорогущие сигариллы. Лишь в одной отельной лавчонке нашёл я родные бесфильтровые «Монтекристо» по доллару пачка и тут же всё это выкурил в припадке ностальгии.
«А Варадеро?» – спросите вы. Ну как же без Варадеро! Это курорт в 135 километрах от Гаваны. Песчаные пляжи, ослепительное небо, вполне европейский сервис, разноцветные коктейли. И океан, который никаким социализмом не испортишь. Так ведь это есть везде, где есть океан, песок и пальмы…
Почему же мне понравилась Куба? Мне нравятся сумерки империй, время перехода, момент восхитительной безответственности, когда почти всё уже можно. На Кубе сейчас как раз такое время. И когда я стоял на набережной среди лениво фланирующих пар, переговаривающихся сорокалетних обитательниц хрущоб и немногословных испитых мужчин, когда мимо меня на мотоциклетках (местное такси) прокатывали неторопливые водители, а над всеми нами горел большой закат и пахло морской гнилью, я чувствовал себя абсолютно в своей тарелке. Пассионарии пусть любят пассионарное, а мы будем любить упадок. Время, когда колонизаторы уже ушли и джунгли медленно заплетают их оставленные дворцы.
26. x.2002
«Парадокс»
На Енисее
Я бывал четырежды: три раза в Сибири и один раз на Кубе. В Сибири лучше.
Всякому человеку, вернувшемуся с Кубы, задают два вопроса: видел ли он Фиделя Кастро и испытал ли на себе прелести местной проституции. Сейчас, правда, прибавился третий: ты что, с Путиным там был? Путин, вслед за Кастро и проституцией, в декабре стал главной достопримечательностью Острова свободы. Отвечаю: летал не с Путиным, Кастро видел по телевизору. Самые большие трудности вызывает у меня вопрос с проституцией: на него, как вы сейчас увидите, мне трудно ответить однозначно.
Естественно, о кубинской сексуальной свободе я был наслышан достаточно. «Как выйдешь на Маликон, они сами тебя за всё схватят», – предупреждали знающие люди. Что такое Маликон, я понятия не имел – решил обнаружить опытным путём, гуляя по Гаване и ожидая, пока схватят. Правда, из разговоров в самолёте выяснилось, что Кастро взялся за проституток всерьёз – не подумайте плохого, стал преследовать, – и оттого по Маликону стало можно ходить спокойно, зато все окраинные перекрёстки прямо-таки запружены смуглым женским телом, причём полудетским, самого возбудительного и дешёвого свойства. «Пять баксов – и твоя», – предупреждали одни. «Кусок мыла», – попросту говорили другие. Ближе к приземлению я уже не сомневался, что они там сами приплачивают.
Поймите меня правильно: я счастлив в браке и вовсе не планировал изменять жене. Более того, я отнюдь не уверен в своей способности захотеть профессионалку. Я так устроен, что партнёршу мне надо хоть немножко любить или уж она должна быть очень хороша собой, но бесплатность, то есть непосредственность чувства, является для меня серьёзным требованием. В силу этой же причины я никогда ничего не написал за сверхгонорарные деньги, по политическому заказу или просьбе властей. Что поделать, он (талант) у меня капризный и действует только полюбовно.
Но в стране, где из всех достопримечательностей наиболее знамениты домик Хемингуэя, Кастро, Путин и вот это самое, после осмотра Путина, Кастро и домика Хемингуэя хочется посмотреть на то, о чём столько говорят. В первые два дня мне везло: я ходил себе по Маликону и вокруг, глазел по сторонам, покупал фрукты, заходил в пустые магазины, и никто меня ни за что не хватал. Вечером третьего дня, воротясь в гостиницу, я обнаружил в холле её двух крепких хозяйственников из нашей группы – они прилетели на Кубу по каким-то крепким хозяйственным делам и явно находились в затруднении. Одному было чуть за сорок, другому – явно за шестьдесят, но именно он больше всего рассказывал о своём местном опыте: опыт был удачный, местные красавицы к старику так и липли. Я сам люблю таких весёлых стариков, опять же не подумайте плохого: мне нравится их советская деловитость, умение везде найти выпить и закусить, их неувядаемая бодрость и непотопляемость, благодаря которой они при любых формациях чувствуют себя прекрасно.
– Э, э! – позвали они меня к себе. – Бабу надо?
– А вы что, партию закупили?
– Да понимаешь, она на нас бросилась… ну, в магазине тут… но в номера идти не хочет категорически! Может, у неё подруги есть? Ты спроси, она по-английски ничего болтает.
Поодаль ждала их вердикта довольно симпатичная, но явно не нимфетского возраста кубинка, смуглая, но не мулатка, худощавая, но задастая (отличительная черта местной красоты вообще, здесь как-то специально отращивают большую попу, считающуюся признаком духовного аристократизма). На меня она смотрела со смутной надеждой.
– Ты понимаешь, я на ночь глядя абы куда не поеду, – робко сказал сорокалетний.
– Да у них тут преступности нет, ты не бойся, – уговаривал старик почему-то именно меня. – Но, ты понимаешь, устали мы… Если бы в номер, вопросов нет, – и он похлопал кубинку по её национальной гордости, а заодно щипнул за грудь. Гордость ему понравилась больше.
Видя на лице кубинки простоту и дружелюбие, я особенно стесняться не стал и перевёл насчёт подруг. На бойком, даже слишком бойком английском, в котором клокотал испанский темперамент, она сообщила, что подруги есть, но искать их надо в диско, куда теперь переместился центр сладкого кубинского бизнеса. За промысел на улицах и тем более за появление в отелях среди ночи могут запомнить, оштрафовать, донести по месту работы, а нафиг ей это надо.
Услышав про диско, хозяйственники заметно оживились:
– Тут рядом музыку по ночам слыхать…
– Ты сходи, сходи. Тебе надо. Ты журналист, впечатлений подкопишь…
– Товарищи, я и в юности туда не ходил!
– Ничего, ничего…
Уговаривали они меня, как пугачёвцы Гринёва, которого собираются вешать. Собирались всего-навсего кинуть, но это я понял не сразу.
– Только для диско вы должны переодеться, – вступила кубинка на своём бойком школьном английском. – Туда нельзя в коротких штанах.
– Ну, побежали переодеваться! – воскликнули хозяйственники. – Через десять минут здесь!
– Товарищи, я почитал бы лучше…
– Да ладно тебе! Хоть диско ихнее посмотришь, окунёшься в восьмидесятый год!
С отвращением надев длинные штаны (ночами в декабре на Кубе запросто может быть двадцать семь градусов тепла), я спустился вниз и обнаружил кубинку во внутреннем дворике отеля.
– Внутрь не зайду, – сказала она, глядя на меня в упор огромными чёрными глазами. – Отельная обслуга меня вычислила уже. Ещё раз зайду – и спросят документы. Ты не знаешь, что у нас тут делается.
– За руки хватать! боевого офицера! – кричал он, всё более распаляясь, и рядом с ним распалялся красный телефон, на рычаги которого он с силой шмякнул трубку. – Блядь! Я Афганистан прошёл! – и кричал он об этом так, что было совершенно ясно – никакого Афганистана он не прошёл, так и торчал всю жизнь на административных должностях в местах вроде канцелярии на Угрешке, а боевые действия его ограничивались тем, что он отбивался от комиссий на каком-нибудь продскладе, – но ему надо было себя завести. Он за шкирку вышвырнул меня из канцелярии, как щенка, и наказал проходившему мимо сержанту не разрешать мне спать до тех пор, пока я не вымою пол в одном из спальных помещений на втором этаже.
В этот момент я уже окончательно уверился, что всё происходит не со мной, сработал спасительный наркоз, и я был совершенно убеждён, что теперь всё будет прекрасно. Раз так хреново начинается, дальше обязано быть прекрасно. В некотором смысле так оно и оказалось, тем более что в этот момент, возя по жёлтому от пыли полу мокрую красноватую рогожу, я в очередной раз умер, как умер однажды в детстве в первом классе, а потом ещё один раз в десятом, а потом один раз на втором курсе, когда узнал, что есть другой, – в общем, матрёшка пополнялась всё новыми и новыми оболочками, но какая-то одна, самая маленькая, всё ещё трепыхнётся до сих пор: она, вероятно, и есть моя бессмертная душа.
Но теперь я уже пил с отцами города, и по случаю их прибытия внесли крепкое: обычно группе подавали вино, но тут, в виде особой милости, был внесён parroch, как в этой части Швейцарии называется очень крепкая, градусов сорок пять, сливовая или яблочная водка. По чистоте и ароматности она превосходит всё, что я пил до сих пор. Пусть это непатриотично, но я предпочитаю parroch всему, что производится в России, кроме разве самогона из сахарной свёклы, какой я пил у великого питерского поэта Нонны Слепаковой по случаю своего дембеля. Отвяжись, я тебя умоляю, сказал я вслед за другим великим швейцарцем и погрузился в ароматные волны parroch’а – старика Парыча, как мы называли его впоследствии. На пятой рюмке я понял, что всё в моей судьбе было на редкость гармонично и целесообразно.
Люцернское озеро, на берегу которого мы сидели, блестело нефтяным блеском. Близ берега высилась деревянная крепость – точная копия древней. Далёкие огни того берега дробились в воде и потому шли двойным рядом – сверху чётким, снизу размытым и как бы зыблющимся. Липы вдоль набережной всё ещё слабо пахли. Также слабо, но от того не менее отчётливо проступали над фонарями звёзды, складываясь в несколько смещённый, но в целом привычный рисунок северного неба. Мир держался в дивном равновесии, дышал божественной гармонией и справедливо воздавал мне за позор и страх десятилетней давности – воздавал многократной сторицей, ибо что значит какая-то Угрешка в сравнении с Альпами!
Но моя армия – но Люцернское озеро! – но моя мать, кричащая голосом раненой чтицы – но Альпы! – но офицер на красном телефоне – но гора Пилат! – но Пилат – но Христос! И последнее слово в этом диалоге было всё-таки «да».
Да, да, да, всё правильно.
Ночью, вернувшись в номер, я сонно включил телевизор и узнал, что баскские террористы, в серьёзность намерений которых никто не верил, всё-таки убили ни за что ни про что испанского мальчика, захваченного за пять дней до того близ банка, где он работал. По всем каналам европейского телевидения рыдали его жена и мать. На всех площадях европейских столиц шли скорбные митинги, и пассионарные люди в Мадриде клялись отомстить или пасть, как он.
3. ix.1997
iностранец
Уходящая натура
На Кубу надо ехать скорей. В мире осталось не так много магических мест, где можно почувствовать себя вне времени и в насквозь условном пространстве.
Есть государства, в которых ни одна революция не меняет ситуацию – только упрощает, опошляет её. В России, например, после семнадцатого года получилась та же империя, только для идиотов, после восемьдесят шестого – опять-таки империя, но для бандитов. Куба всегда была и при Фиделе осталась государством для пофигистов. Достаточно посмотреть, как работают кубинцы. По сравнению с ними работяги, которые забивали козла на одной из строек загнивавшего социализма, показались бы стахановцами. Удар ломом по асфальту производится примерно раз в час. Кубинская промышленность без советской поддержки совершенно зачахла, в местных магазинах решительно ничего нет. Население живёт не только за чертой бедности, но и за чертой убожества, однако ошибкой было бы думать, что его это не устраивает.
Не гони, товарищ
Сегодняшняя Куба, застывшая, как муха в меду, в своём сладком, текучем латиноамериканском времени, представляет собой умилительное зрелище убожества, к которому притерпелись. Гавана – город выдающейся архитектурной эклектики: на глазах ветшающие здания времён советской помощи соседствуют с окончательно уже обветшавшими зданиями дореволюционных времён. Подавляющее большинство машин на улицах – либо древние «Жигули» (в Москве нет столько «Жигулей»), либо ещё более древние американские машины, ездящие каким-то чудом.
Но надо вовсе не знать Кубы, чтобы заподозрить её население в склонности к депрессии. Идёте вы, допустим, к океану. Набережная в Гаване не ахти какая красивая, фонари на ней стоят редкие, бетонный парапет без архитектурных излишеств, вид самый промышленный, и пахнет, разумеется, морской гнилью. Вдалеке мигают огоньками маленькие плоские кораблики, над широкоэкранным океаном гаснет чрезвычайно красный, винно-густой закат, а по набережной прогуливаются – лениво, как бы фланируя, – местные жители, живущие в замедленном тропическом темпе. Они знают, что завтра будет другой день, похожий на предыдущий. В подъездах хрущоб (совершенно неотличимых от наших) сидят смуглые женщины (совершенно неотличимые от героинь мексиканских теленовелл). Иногда крупная смуглая матрона выплёскивает из окна грязно-пенную воду или прокисший суп. Мужчины покуривают в скверах или собираются в кафе, в которых даже меню не дают, поскольку в ассортименте наличествуют два блюда: свинина с бобами и свинина без бобов. Ну и ром, естественно.
Ром, бабы
Это я собственно о Кубе, а не о её туристском имидже. Для иностранцев существуют рыбные рестораны (где подаётся разнообразный sea food по довольно-таки бешеным ценам) и дискотеки, служащие в основном для сведения знакомства с женским населением. Но слухи о привлекательности кубинок значительно преувеличены – это скромный островной пиар. Кубинская любовь предназначена для моряков, авантюристов и прочих международных скитальцев, которым, чтобы возбудиться, совершенно необязательно влюбляться или даже чувствовать интерес к партнёру. Им хочется разрядки, ничего более – и чем меньше церемоний, тем лучше обеим сторонам. Дискотеки на Кубе многочисленны, громки, убоги в смысле музыкальном и необычайно дороги в смысле выпивательном, так что не давайте консумировать себя и сразу спрашивайте, где койка.
Разумеется, на Кубе существует не только продажная любовь. Любовь здесь, насколько я успел понять, второй по значению национальный спорт после переворотов, но значительно более простой и доступный. Обнимающиеся пары (обнимающиеся, впрочем, лениво и, скорее, машинально) вы можете увидеть везде: на школьном дворе во время перемены, на улице, на той же набережной или в упомянутом кафе с ромом, свининой и бобами. В старой французской комедии Бельмондо в целях маскировки изображал дауна, обременённого детьми. «Это его единственное развлечение», – поясняла жена. Видимо, здесь это тоже единственное развлечение, поскольку денег ни у кого нет, а этим иногда можно заняться бесплатно.
Рынок и социализм
Не следует упускать из виду такие важные статьи туристического бизнеса, как великое прошлое и пейзажи. Из великого прошлого на Кубе наличествует Хемингуэй и всё с ним связанное. Думаю, он любил этот остров по той же причине, что и Гарсиа Маркес: за то, что остров выпал из остального мира, только тут и можно было придумать вневременную, почти библейскую притчу «Старик и море». Есть музей Хемингуэя и бар его имени, где любой турист, поверхностно знакомый с творчеством главного героя шестидесятнического мифа, может заказать себе дайкири. Ничего особенного, довольно крепко.
Что касается пейзажей, то на пейзажи (как и на культуру, и на лица) при социализме всегда ложится какой-то серый флёр. Идёте вы, допустим, на гаванский рынок в надежде увидеть что-то невыносимо экзотическое – буйство тропической природы, цветов, фруктов и всякой рыбы, пахнущей гнилью и свежестью; и представляются вам всяческие обитатели коралловых рифов, осьминоги, там, или сияющие рыбы-ангелы. И приходите вы на рынок, и видите какие-то коричневые и серые клубни непонятного назначения, пучки пыльной зелени, гниловатые на вид ананасы (оно понятно, белый ест ананас спелый, чёрный – гнилью мочённый). Никаких тропических фруктов поначалу не замечаешь. Потом присматриваешься – есть маленькие зелёные бананы по два доллара мешочек. В мешочке килограммов шесть. Можно купить и всё время есть маленькие зелёные бананы. Нет, лучше два доллара потратить на поход в букинистический магазин. Там можно купить старый американский патефон с пластинками и хорошие книжки, ещё в твёрдых переплётах. В тех же букинистических лавочках в изобилии продаётся советская литература; хочется выкупить её из этого заокеанского плена и вернуть на родину, где время всё-таки движется. Несколько книжек я выкупил и вернул.
Есть выдающийся аквариум – своего рода морской музей, устроенный на берегу океана, где можно наблюдать акул и пресловутых рыб-ангелов. Но акулы социализма плавают в такой мутной воде, а рыбы-ангелы проплывают перед тобой за таким волнистым и тоже мутным стеклом, что праздничного ощущения нет и тут. Разумеется, построено всё с размахом – но многие аквариумы постоянно пустуют (идёт какая-то бесконечная реконструкция), а в других так же трудно разглядеть экзотических обитателей, как в Московском зоопарке – павлина. Ну, ходит что-то такое по пыльному вольеру, волоча хвост и сливаясь с искусственным деревом… Правда, в одном аквариуме я видел совершенно выдающуюся медузу, застывшую в царственной неподвижности. Вероятно, она была опасна и стрекательна, но ничего угрожающего в её внешности уже не было. Лень заразительна.
Дело – табак
Да, сигары – как я мог забыть о сигарах?! Некоторых возят на экскурсии на фабрику, где несколько девушек покажут вам, как сворачивать сигары на бёдрах; массовое производство «сигар на бёдрах» давно свёрнуто: ручная (тут, скорее, «ножная») работа ценится исключительно дорого. Кубинские сигары и особенно сигареты в самом деле хороши. Хорош и ром, особенно выдержанный (стоит он тут дороже, чем в Москве). Что до моих любимых сигарет «Монтекристо» и «Партагас» (они же «Смерть под парусом»), по которым я скучаю с самой перестройки, когда мы отвернулись от Кубы и перестали покупать эту прелесть, – я их тоже почему-то не видел. В городе продаётся ужасная дрянь, а в отелях – дорогущие сигариллы. Лишь в одной отельной лавчонке нашёл я родные бесфильтровые «Монтекристо» по доллару пачка и тут же всё это выкурил в припадке ностальгии.
«А Варадеро?» – спросите вы. Ну как же без Варадеро! Это курорт в 135 километрах от Гаваны. Песчаные пляжи, ослепительное небо, вполне европейский сервис, разноцветные коктейли. И океан, который никаким социализмом не испортишь. Так ведь это есть везде, где есть океан, песок и пальмы…
Почему же мне понравилась Куба? Мне нравятся сумерки империй, время перехода, момент восхитительной безответственности, когда почти всё уже можно. На Кубе сейчас как раз такое время. И когда я стоял на набережной среди лениво фланирующих пар, переговаривающихся сорокалетних обитательниц хрущоб и немногословных испитых мужчин, когда мимо меня на мотоциклетках (местное такси) прокатывали неторопливые водители, а над всеми нами горел большой закат и пахло морской гнилью, я чувствовал себя абсолютно в своей тарелке. Пассионарии пусть любят пассионарное, а мы будем любить упадок. Время, когда колонизаторы уже ушли и джунгли медленно заплетают их оставленные дворцы.
26. x.2002
«Парадокс»
На Енисее
Я бывал четырежды: три раза в Сибири и один раз на Кубе. В Сибири лучше.
Всякому человеку, вернувшемуся с Кубы, задают два вопроса: видел ли он Фиделя Кастро и испытал ли на себе прелести местной проституции. Сейчас, правда, прибавился третий: ты что, с Путиным там был? Путин, вслед за Кастро и проституцией, в декабре стал главной достопримечательностью Острова свободы. Отвечаю: летал не с Путиным, Кастро видел по телевизору. Самые большие трудности вызывает у меня вопрос с проституцией: на него, как вы сейчас увидите, мне трудно ответить однозначно.
Естественно, о кубинской сексуальной свободе я был наслышан достаточно. «Как выйдешь на Маликон, они сами тебя за всё схватят», – предупреждали знающие люди. Что такое Маликон, я понятия не имел – решил обнаружить опытным путём, гуляя по Гаване и ожидая, пока схватят. Правда, из разговоров в самолёте выяснилось, что Кастро взялся за проституток всерьёз – не подумайте плохого, стал преследовать, – и оттого по Маликону стало можно ходить спокойно, зато все окраинные перекрёстки прямо-таки запружены смуглым женским телом, причём полудетским, самого возбудительного и дешёвого свойства. «Пять баксов – и твоя», – предупреждали одни. «Кусок мыла», – попросту говорили другие. Ближе к приземлению я уже не сомневался, что они там сами приплачивают.
Поймите меня правильно: я счастлив в браке и вовсе не планировал изменять жене. Более того, я отнюдь не уверен в своей способности захотеть профессионалку. Я так устроен, что партнёршу мне надо хоть немножко любить или уж она должна быть очень хороша собой, но бесплатность, то есть непосредственность чувства, является для меня серьёзным требованием. В силу этой же причины я никогда ничего не написал за сверхгонорарные деньги, по политическому заказу или просьбе властей. Что поделать, он (талант) у меня капризный и действует только полюбовно.
Но в стране, где из всех достопримечательностей наиболее знамениты домик Хемингуэя, Кастро, Путин и вот это самое, после осмотра Путина, Кастро и домика Хемингуэя хочется посмотреть на то, о чём столько говорят. В первые два дня мне везло: я ходил себе по Маликону и вокруг, глазел по сторонам, покупал фрукты, заходил в пустые магазины, и никто меня ни за что не хватал. Вечером третьего дня, воротясь в гостиницу, я обнаружил в холле её двух крепких хозяйственников из нашей группы – они прилетели на Кубу по каким-то крепким хозяйственным делам и явно находились в затруднении. Одному было чуть за сорок, другому – явно за шестьдесят, но именно он больше всего рассказывал о своём местном опыте: опыт был удачный, местные красавицы к старику так и липли. Я сам люблю таких весёлых стариков, опять же не подумайте плохого: мне нравится их советская деловитость, умение везде найти выпить и закусить, их неувядаемая бодрость и непотопляемость, благодаря которой они при любых формациях чувствуют себя прекрасно.
– Э, э! – позвали они меня к себе. – Бабу надо?
– А вы что, партию закупили?
– Да понимаешь, она на нас бросилась… ну, в магазине тут… но в номера идти не хочет категорически! Может, у неё подруги есть? Ты спроси, она по-английски ничего болтает.
Поодаль ждала их вердикта довольно симпатичная, но явно не нимфетского возраста кубинка, смуглая, но не мулатка, худощавая, но задастая (отличительная черта местной красоты вообще, здесь как-то специально отращивают большую попу, считающуюся признаком духовного аристократизма). На меня она смотрела со смутной надеждой.
– Ты понимаешь, я на ночь глядя абы куда не поеду, – робко сказал сорокалетний.
– Да у них тут преступности нет, ты не бойся, – уговаривал старик почему-то именно меня. – Но, ты понимаешь, устали мы… Если бы в номер, вопросов нет, – и он похлопал кубинку по её национальной гордости, а заодно щипнул за грудь. Гордость ему понравилась больше.
Видя на лице кубинки простоту и дружелюбие, я особенно стесняться не стал и перевёл насчёт подруг. На бойком, даже слишком бойком английском, в котором клокотал испанский темперамент, она сообщила, что подруги есть, но искать их надо в диско, куда теперь переместился центр сладкого кубинского бизнеса. За промысел на улицах и тем более за появление в отелях среди ночи могут запомнить, оштрафовать, донести по месту работы, а нафиг ей это надо.
Услышав про диско, хозяйственники заметно оживились:
– Тут рядом музыку по ночам слыхать…
– Ты сходи, сходи. Тебе надо. Ты журналист, впечатлений подкопишь…
– Товарищи, я и в юности туда не ходил!
– Ничего, ничего…
Уговаривали они меня, как пугачёвцы Гринёва, которого собираются вешать. Собирались всего-навсего кинуть, но это я понял не сразу.
– Только для диско вы должны переодеться, – вступила кубинка на своём бойком школьном английском. – Туда нельзя в коротких штанах.
– Ну, побежали переодеваться! – воскликнули хозяйственники. – Через десять минут здесь!
– Товарищи, я почитал бы лучше…
– Да ладно тебе! Хоть диско ихнее посмотришь, окунёшься в восьмидесятый год!
С отвращением надев длинные штаны (ночами в декабре на Кубе запросто может быть двадцать семь градусов тепла), я спустился вниз и обнаружил кубинку во внутреннем дворике отеля.
– Внутрь не зайду, – сказала она, глядя на меня в упор огромными чёрными глазами. – Отельная обслуга меня вычислила уже. Ещё раз зайду – и спросят документы. Ты не знаешь, что у нас тут делается.