Остров сбывшейся мечты

– Чем странные-то, а? – спросил звонкий мальчишеский голос, и Вика узнала Левкиного приятеля Дениса Суворова.

– Больные на всю голову, – вдруг бухнул Левка раздраженно. – Ни о чем говорить не могут, только…

О чем могут говорить Викины родители, он не закончил, поскольку сама Вика медленно вышла из-за угла и уставилась на него. Взгляд у Стрежиной был странный, и Левка, покрасневший от стыда, хотел было что-то объяснить, но маленький нахальный Суворов дернул его за руку и независимо поинтересовался:

– Че встала, Стрежина? Иди, опоздаешь!

Вика прошла мимо них, повторяя про себя слова Малежина.

Больные на всю голову? Ее родители? И Нинка? Как ни странно, она не испытала ни малейшей ярости или обиды из-за слов Левки и сама не понимала, почему. И вдруг, идя по школьному коридору, в котором вопила малышня, Вика осознала, что он прав. Прав! Отец и мать и в самом деле просто больные люди, и с этим ничего не поделаешь: они уже взрослые, их не вылечить. На Вику снизошло озарение, и все встало на свои места.

Вернувшись домой, она посмотрела на родителей новыми глазами и удивилась самой себе: как же она раньше не понимала? Расстраивалась, переживала, копалась в себе… А все, оказывается, просто.

На следующий день Левка краснел, извинялся, ходил за Стрежиной хвостом, чем заслужил насмешки всего класса, но Вика отмахнулась от него и велела все забыть и не брать в голову. Она ощущала себя по-другому: словно в один момент прежняя жизнь закончилась и началась новая, неизвестная, но в этой неизвестной жизни все зависело только от нее самой.

Если бы кто-нибудь сказал Вике, что она рассуждает, как взрослая, Стрежина бы очень удивилась. Она ощущала себя маленькой, незначительной, но при том обретшей броню. «Я не такая, как они», – вот была ее броня. «Я не такая, как они».

В семнадцать лет она поступила в выбранный институт, хотя родители ни капли не сомневались, что после школы младшая дочь пойдет работать, как и старшая, – нести деньги в семью, в хитрый тайничок, в дорогую их сердцу заначку. Но Вика не только наглым образом разрушила их планы, но и вышла из-под их контроля, умудрившись договориться, что ее поселят в общежитии. И в самом деле переселилась, и за все пять лет ни разу не переночевала дома. Каждый ее визит в квартиру превращался стараниями родителей в грандиозный скандал, а Нинка по-прежнему играла роль подстрекателя. В один прекрасный вечер, когда мать с отцом зашли особенно далеко в своих обвинениях, Вика ушла и больше не появлялась у родных. Да они и не были ей родными – только дядя Миша.

Сергей Бабкин вышел из квартиры Стрежиных, ощущая себя фонарным столбом. Или чем-то другим, но столь же крупным, устойчивым и пустым внутри. Главное – пустым внутри, потому что Бабкин не мог понять, как среди тех людей, с которыми он только что провел сорок минут, выросла девушка, фотографию которой оставил им Липатов.

Бабкин отошел от подъезда, огляделся и направился к облезшей скамеечке на детской площадке. Дождь прекратился, а от скамеечной сырости у Сергея всегда был с собой правильный пакет – плотный, широкий, легко сворачивающийся в небольшой квадратик. Он уселся на пакет и достал из кармана несколько фотографий, неохотно отданных ему родителями Стрежиной.

На всех фотографиях у Вики было лицо без улыбки, но не мрачное, а скорее зажатое. На групповой институтской фотографии взгляд у девушки был пристальный и такой внимательный, словно она единственная из всех студентов пыталась за камерой разглядеть фотографа. На снимке шестилетней давности у нее еще были длинные волосы.

Бабкин снова вспомнил людей, которые на протяжении получаса визгливо доказывали ему, какая дрянь их дочь и сестра и как много они ей дали.

«Использовала она нас, вот что! Я всю жизнь ее обшивала, уроки с ней делала, советами помогала, а она – с глаз долой, из сердца вон!»

«Ой, Вика всегда была ужасно скрытная. И врала постоянно, даже мне. Ее спросишь о чем-то, а она думает, думает, потом ляпнет что-нибудь не к месту – и смеяться. Ну не дура?»

«Че вы к ней привязались? Найдется – чай, не тысячная купюра. Зашибает в своей фирме деньгу большую, вот и придумала хвостом покрутить-повертеть. Мол, и я не хуже других, по египтам-турциям поездила! Нет чтобы родителям подкинуть… Стерва она! Че ты шикаешь-то на меня – неправда, что ль? Ну. Вот и не шикай».

Галина Михайловна и Сергей Иванович не знали о своей дочери ровным счетом ничего – ни о друзьях, ни о личной жизни, ни о работе… Бабкин смотрел на них, пытаясь найти хотя бы внешнее сходство с дочерью. И оно существовало: Викин отец щурил карие глаза в точности, как сама Вика на снимке Антона Липатова; волевой подбородок выпячивала вперед мать, светловолосая, как и обе дочери; у старшей сестры была та же линия скул, бровей, такой же небольшой прямой нос. Но как же перетасовались их черты, чтобы получилось не второе подобие Галины и Сергея, а Вика Стрежина, сбежавшая из селедочного ада в семнадцать лет…

Он засунул фотографии обратно во внутренний карман. От куртки пахло жареным луком.

Бабкин встал и собрался свернуть пакет, когда от подъезда его окликнули. Обернувшись, он увидел сестру Виктории, обходящую лужи на асфальте. Она была в тапочках и спортивном костюме, в котором встретила его в квартире, и Сергею пришло в голову, что для нее, должно быть, это практически «выходной» наряд.

– Я вам кое-что сказать хотела, – заявила она, подойдя и вызывающе глядя на него. – Вот вы подумали, что мы все такие плохие, Вику не любили! Подумали, чего уж тут! А, между прочим, ваша Вика и сама была хороша!

«Разница у них в два года, – вспомнил Бабкин, глядя на опухшее лицо. – Всего в два года…»

– Мать пыталась с ней помириться, звонила ей, хотела по-хорошему поговорить, по-людски! – продолжала Нина. – А Вика знаете что ей заявила? Я знаю, я-то слышала. Сказала, пусть мать не беспокоится о ней. Можете себе такое представить, а? К ней – с добром, а она – как оплеуху по морде!

Сергей бросил взгляд на покрасневшее лицо Нины, и ему в голову пришла мысль, что не только из-за матери так не любит она младшую сестру.

– Когда вы с ней встречались? – спросил он наугад, не думая.

Нина запнулась, зло скривила губы.

– Ну встречалась, и что такого? Полгода назад. Я приехала, тоже по-человечески хотела, – распаляясь, она повысила голос, – пообещала, что все верну, могу даже и с процентами! Что я – дрянь какая или воровка, чтобы мне не верить? Да я ее маленькую от всех во дворе защищала, горой за нее стояла, шишки получала! А она мне копейки не дала! Нисколечко! Денег родной сестре на шубу пожалела!

– И что она сказала?

Лицо Нины Стрежиной внезапно исказилось так, что Бабкину стало не по себе.

– Сказала, что от меня луком пахнет, – зло выплюнула она. – Чтобы я на нее не дышала! Стерва. Поделом ей, если башку свернет.



Не полагаясь на память, хотя она была у него превосходная, Илюшин сегодня записывал за Каморкиным все, связанное с Викторией Стрежиной.


– Соломоновы острова, – повторял старик, ошеломленно покачивая головой. – Господи боже мой… Поверить не могу. Макар, вы уверены, что это правда? Милиция не ошиблась?

Илюшин сочувственно поглядел на Каморкина и кивнул. Он уже в четвертый раз подтверждал, что да, правда, но спустя короткое время тот снова поднимал на него жалобный взгляд и спрашивал, как будто за десять минут что-то могло измениться.

Макару хотелось сказать что-нибудь успокаивающее и весомое, например, по-голливудски: «Мы найдем ее. Мы обязательно найдем ее», и выпятить нижнюю челюсть, как иногда выпячивал Серега, собираясь приступить к поеданию раков. Но врать этому искалеченному человеку Илюшин не хотел, а в том, что они и в самом деле найдут Викторию Стрежину, он сильно сомневался.

– Если вы поможете нам, Михаил Олегович, – мягко проговорил он, – у нас будет больше шансов.

Старик покорно кивнул.

В действительности он уже помог – Илюшин исчеркал полблокнота, записывая за Каморкиным. Михаила Олеговича даже не приходилось направлять вопросами – он сам прекрасно помнил всех знакомых своей племянницы.

Первым номером в списке Макара шел Вениамин Рощин, к которому поначалу Илюшин собирался отправить Бабкина, но теперь подумывал о том, что стоит съездить самому. Ничего принципиально нового к своему предыдущему рассказу Каморкин не добавил, если не считать упоминания о том, что Рощин весьма состоятелен – не потому, что много заработал, снимаясь в посредственных сериалах, а потому, что происходил из богатой творческой семьи: мать Рощина была владелицей одной из галерей в Москве, отец – скульптором, заработавшим относительную известность на паре-тройке нестандартных проектов. «Видели возле Нескучного сада кривобокий домик – единственный, который не вписывается в улицу? С окнами-бойницами? – хмуро спросил Михаил Олегович. – Сие творение и есть плод фантазии папеньки Вениамина».

О самом Вениамине фотограф выражался ядовито:

– Видел я его исключительно по телевизору. Очень он весь такой… обвислый.

– Что значит – обвислый? – не понял Макар.

– Вроде фактурный юноша, а приглядишься – у него и щеки висят, и нос висит, и даже уши, кажется, свисают. Поневоле подумаешь, что и в других частях тела мощи не имеется. Ей-богу, не смейтесь, так оно и есть. Присмотритесь сами, как будет сериал идти, и убедитесь. Что Вика в нем нашла?

Подробностей об отношениях племянницы и младшего Рощина старик не знал. Но когда Макар спросил, почему, по его мнению, Вика не придала никакого значения угрозам актера, ответил неожиданно:

– Я, признаться, полагал, что она рассчитывала на высокое заступничество. Вы понимаете, о чем я?

– Не совсем, – осторожно ответил Макар. – Чье заступничество?

– Ну, как же… Викиного начальника. Его, кажется, теперь принято называть «босс» или «шеф».

– У Вики был роман с ее руководителем? – поразился Илюшин. – Почему же…

Он хотел спросить, почему же ни Липатов, ни Лена Красько не обмолвились о романе ни словом, но вспомнил о скрытности Стрежиной и не стал продолжать. Из троих людей, с которыми он разговаривал, Виктория, очевидно, больше любила дядю, а потому не было ничего удивительного в том, что она могла таиться от коллег, но не от него.

– Видите ли, Макар, я не могу утверждать наверняка, – смущенно произнес Каморкин. – Поймите, противоестественно молодой девушке делиться своими сердечными увлечениями со старым дядей, даже если она и испытывает к нему некоторую привязанность. Почему же я решил, что Вика…

Он нахмурился. Илюшин терпеливо ждал, потому что это было важно, очень важно.

– Какие-то мелочи, – произнес наконец Михаил Олегович, задумчиво теребя острую бородку. – Обрывки фраз, интонация. Знаете, а ведь на самом-то деле ничего, ровным счетом ничего не говорит о том, что Вика встречалась с… как его… в общем, со своим начальником. Я только сейчас осознал, что у меня нет ни малейших тому подтверждений.

Он беспомощно развел руками и посмотрел на Макара с таким выражением, словно опять собирался спросить, может ли его племянница быть в другом месте, а не на Соломоновых островах.

– Нет – значит, нет, – быстро согласился Илюшин. – Но все-таки, Михаил Олегович, если вспомните…

– Само собой, само собой, – заторопился старик. – Боже мой, ну почему же я так решил… Что-то она такое произнесла…

Негромко зазвонил телефон, и Каморкин поспешно схватил трубку:

– Я вас слушаю. Михаил Олегович, да. А вы, простите?..

Он помолчал, слушая собеседника, покивал головой и даже улыбнулся.

– Разумеется. Да. Спасибо, мне тоже очень приятно. Всего доброго, до встречи.

Он повернулся к Илюшину.

– Из солидного журнала звонили. Хотят, представьте себе, интервью у меня взять, – с нескрываемой гордостью объяснил он. – Значит, и Каморкин на что-то годится, а? Мне, правда, кажется, что никому не интересно интервью с таким трухлявым пеньком, но все равно приятно, что греха таить… Значит, кто-то помнит меня, кто-то ценит. Значит, и я что-то полезное сделал в своей жизни, правда?

– Правда, Михаил Олегович. Хотя мне кажется, что полезное – не совсем подходящее слово. Разве картины Моне можно назвать полезными? Только в очень узком и специфическом смысле.

– Спасибо вам, голубчик, за столь лестное сравнение. А, знаете, мне вспомнилось: Вика как-то раз примчалась с горящими глазами, в руке журнал – красивый, глянцевый. И трясет им, как колотушкой! – Каморкин убедительно изобразил, как трясла журналом его племянница. – Посмотри, говорит, что такое! А там, представьте себе, три моих пейзажа на развороте и текст к ним. Вот только разрешения у меня никто не спрашивал, а про деньги и говорить смешно. Ох, как же Вика негодовала! Ты, говорит, дядя Миша, великий фотограф, а они смеют с таким нахальством твои работы воровать! Я ей в ответ – мол, почему же воровать, есть же ссылка на меня. Нет, отвечает, без спроса взять – это почти воровство, пусть и со ссылкой. Ты ведь им разрешения на публикацию не давал? Вот именно, не давал.

Он покачал головой, вспоминая, как рассердилась тогда племянница.

– Я ей объясняю, что, может, за честь стоит почитать: солидный журнал, да вдруг вспомнил про мои снимки! А Викуша в ответ: «Ты, дядя Миша, себя недостаточно ценишь. Это для журнала честь, если бы ты им разрешение на публикацию дал, а не для тебя». И что вы думаете? Позвонила в редакцию и так, знаете ли, жестко с каким-то мальчиком поговорила, что перезвонили мне оттуда спустя полчаса и решили все вопросы. И гонорар перечислили, и прощения попросили. Вот так-то. Вика очень мною гордится, да… И фотографии все наизусть, можно сказать, знает. Как-то я спросил ее: что на этом снимке в левом нижнем углу? Так она не задумываясь ответила. Радостно мне от этого, что скрыв

Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь.