Особые поручения: Пиковый валет
Часть 17 из 20 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Когда Анисий отрицательно помотал головой, японец ничего больше объяснять не стал. Сказал озабоченно:
– Баба надо. С баба прохо, без баба есё худзе. Думаю, хоросий бордерь ходичь, с мадама говоричь.
Тюльпанову тоже казалось, что меланхолия Эраста Петровича связана с исчезновением из флигеля графини Адди, однако от столь радикальной меры, как обращение за помощью к хозяйке борделя, по его мнению, следовало воздержаться.
В разгар консилиума в кабинет вошел Фандорин. Был он в халате, с дымящейся сигарой в зубах. Масу послал за кофеем, у Анисия скучливо спросил:
– Ну что там у вас, Тюльпанов? Опять будете мне рекламу новых технических чудес з-зачитывать? Или, как вчера, про кражу бронзовой лиры с гробницы графа Хвостова?
Анисий стушевался, потому что и в самом деле отчеркнул в «Неделе» подозрительную рекламу, превозносившую достоинства «самоходного чудо-велосипеда» с каким-то мифическим «двигателем внутреннего сгорания».
– Отчего же, Эраст Петрович, – с достоинством возразил он, подыскивая что-нибудь повнушительней. – Вот в «Сводке» за вчерашнее число имеется любопытное сообщение. Докладывают, что по Москве ходят странные слухи о какой-то волшебной черной птице, которая слетела с небес к действительному статскому советнику Еропкину, вручила ему златое кольцо и говорила с ним человеческим голосом. При этом поминают Божьего человека, чудесного отрока, которого называют то Паисием, то Пафнутием. Тут приписка полицеймейстера: «Сообщить в Консисторию, дабы приходские священники разъяснили пастве вред суетных верований».
– К Еропкину? Черная п-птица? – удивился шеф. – К тому самому, к Самсону Харитоновичу? Странно. Очень странно. И что же, упорный слух?
– Да, тут написано, что все поминают Смоленский рынок.
– Еропкин – человек очень богатый и очень суеверный. – задумчиво произнес Эраст Петрович. – Я бы заподозрил здесь какую-нибудь аферу, но у Еропкина такая репутация, что никто из московских с ним связываться не осмелился бы. Это з-злодей и мерзавец, каких свет не видывал. Давно на него зуб точу, да жаль, Владимир Андреевич трогать не велел. Говорит, злодеев много, всех не пересажаешь, а этот щедро в городскую казну дает и на благотворительность. Так человеческим голосом птица с ним говорила? И золотое кольцо в клюве? Дайте-ка взглянуть.
Взял у Тюльпанова «Полицейскую сводку городских происшествий», стал читать отчеркнутое.
– Хм. «Во всех слухах поминается „блаженный отрок, лицом чист, златоволос и в рубахе белее снега“». Где это видано, чтобы юродивый был лицом чист в рубахе б-белее снега? И, смотрите-ка, тут еще написано: «Отнестись к сему слуху как к полной выдумке препятствует удивительное подробство деталей, обычно досужим вымыслам не свойственное». Вот что, Тюльпанов, возьмите-ка у Сверчинского пару-тройку филеров и установите негласное наблюдение за домом и выездом Еропкина. Причин не объясняйте, скажите – распоряжение его сиятельства. Валет не Валет, а какая-то хитроумная интрига здесь угадывается. Разберемся в этих святых чудесах.
Последнюю фразу надворный советник произнес на явно мажорной ноте. Известие о волшебной черной птице подействовало на Эраста Петровича чудодейственным образом. Он загасил сигару, бодро потянулся, а когда Маса внес поднос с кофейными принадлежностями, сказал:
– Ты кофей вон Тюльпанову подай. А мы с тобой что-то давненько на мечах не т-тренировались.
Японец весь просветлел, грохнул поднос на стол, так что черные брызги полетели, и опрометью кинулся вон из кабинета.
Пять минут спустя Анисий стоял у окна и, ежась, наблюдал, как во дворе, хищно переступая на чуть согнутых ногах, топчут снег две обнаженные фигуры в одних набедренных повязках. Надворный советник был строен и мускулист, Маса плотен, как бочонок, но без единой жиринки. Оба противоборца держали в руках по крепкой бамбуковой палке с круглой гардой на рукояти. Убить такой штуковиной, конечно, не убьешь, но покалечить очень даже можно.
Маса выставил вперед руки, устремив «меч» вверх, истошно завопил и скакнул вперед. Звонкий щелчок дерева о дерево, и противники опять закружили по снегу. Бр-р-р, – передернулся Анисий, отхлебнул горячего кофею.
Шеф ринулся на коротышку, и стук дубинок слился в сплошной треск, а мелькание затеялось такое, что у Тюльпанова зарябило в глазах.
Впрочем, схватка длилась недолго. Маса плюхнулся на зад, схватившись за макушку, а Фандорин стоял над ним, потирая ушибленное плечо.
– Эй, Тюльпанов! – весело крикнул он, обернувшись к флигелю. – Не хотите п-присоединиться? Я научу вас японскому фехтованию!
Нет уж, подумал Анисий, прячась за стору. Как-нибудь в другой раз.
– Не желаете? – Эраст Петрович зачерпнул пригоршню снега и с видимым наслаждением принялся втирать его в поджарый живот. – Тогда ступайте, займитесь заданием. Хватит бездельничать!
Каково, а? Как будто это Тюльпанов два дня кряду в халате просидел!
* * *
Донесение
Его высокоблагородию г-ну Фандорину
26 февраля, 2-ой день наблюдения
Прошу извинения за почерк – пишу карандашом, а листок на спине агента Федорова. Доставит записку агент Сидорчук, а третьего, Лациса, я посадил дежурить в сани на случай внезапного отъезда объекта.
С объектом творится что-то непонятное.
В конторе не был ни вчера, ни сегодня. От повара известно, что со вчерашнего утра в доме живет блаженный отрок Паисий. Ест много шоколаду, говорит, что можно, что шоколад нескоромный. Нынче рано утром, еще затемно, объект куда-то ездил на санях в сопровождении Паисия и трех слуг. На Якиманке оторвался от нас и ушел в сторону Калужской заставы – очень уж у него тройка хороша. Где был, неизвестно. Вернулся в восьмом часу, с медной старой кастрюлей, которую нес сам, на вытянутых руках. Вес, похоже, был немалый. Объект выглядел взволнованным и даже испуганным. По сведениям, полученным от повара, завтракать не стал, а заперся у себя в спальне и долго чем-то звенел. В доме шепчутся про какой-то «„аграмадный клад“, якобы найденный хозяином. И совсем несусветное: будто бы явилась Е. не то сама Пресвятая Дева, не то неопалимая купина с ним разговаривала.
С полудня объект здесь, в церкви Смоленской Божьей Матери. Истово молится, бьет земные поклоны у Пресвятой иконы. Отрок Паисий с ним. Блаженный выглядит точно, как описано в сводке. Добавлю только, что взгляд живой, острый, не такой, как у юродивых. Приезжайте, шеф, тут что-то затевается. Сейчас отправлю Сидорчука и вернусь в церковь говеть.
Писано в пять часов сорок шесть с половиною минут пополудни
А.Т.
Эраст Петрович появился в храме вскоре после семи, когда бесконечная „преосвященная“ уже подходила к концу. До плеча уставшего от тяжелой наблюдательной службы Тюльпанова (был он в синих очках и рыжем парике, чтоб не приняли по бритой башке за татарина) дотронулся смуглый цыган – кудреватый, в меховой поддевке и с серьгой в ухе.
– Нутко, малый, передай огонек Божий, – сказал цыган, а когда покоробленный фамильярностью Анисий принял у него свечку, шепнул голосом Фандорина:
– Еропкина вижу, а где отрок?
Тюльпанов похлопал глазами, пришел в себя и осторожно показал пальцем.
Объект стоял на коленях, бормоча молитвы и неустанно кланяясь. За ним на коленях же торчал чернобородый мужичина разбойничьего вида, но не крестился, а просто скучал, и раза два даже широко зевнул, сверкнув изрядными белыми зубами. По правую руку от Еропкина, сложив руки крестом и воздев очи горе, что-то тоненько напевал миловидный юноша. Он был в белой рубашке, но, впрочем, не такой уж белоснежной, как гласила молва – видно, давно ее не менял. Однажды Анисий углядел, как блаженный, упав на пол ничком якобы в молитвенном экстазе, быстро сунул за щеку шоколадку. Тюльпанов и сам ужасно проголодался, но служба есть служба. Даже когда отлучался донесение писать, и то не позволил себе на площади пирожка с тешой купить, а уж как хотелось.
– Вы что это цыганом? – шепотом спросил он у шефа.
– А кем по-вашему я могу нарядиться, когда ореховая настойка с п-портрета не сошла? Арапом что ли? Арапу у Смоленской Богоматери делать нечего.
Эраст Петрович посмотрел на Анисия с укоризной и вдруг без малейшего заикания сказал такое, что бедный Тюльпанов обмер:
– Я забыл один ваш существенный недостаток, который трудно превратить в достоинство. У вас слабая зрительная память. Вы что, не видите: этот блаженный – ваша хорошая и даже, можно сказать, интимная знакомая?
– Нет! – схватился за сердце Анисий. – Не может быть!
– Да вы на ухо взгляните. Я же вас учил, что уши у каждого человека неповторимы. Видите, такая же укороченная розовая мочка, тот же общий контур – идеальный овал, это редко бывает, и самая характерная деталь – чуть выпирающий противокозелок. Она это, Тюльпанов, она. Грузинская княжна. Значит, Валет и в самом деле еще нахальнее, чем я думал.
Надворный советник покачал головой, словно удивляясь загадкам человеческой природы. После заговорил коротко, обрывками:
– Самых лучших агентов. Непременно Михеева, Субботина, Сейфуллина и еще семерых. Шесть саней и таких лошадей, чтоб от еропкинской тройки больше не отставали. Строжайшее конспирирование по системе „кругом враги“ – чтоб не только объекту, но и посторонним слежка была незаметно. Вполне вероятно, что здесь где-то болтается и сам Валет. В лицо-то ведь мы его так и не знаем, да и ушей он нам не показывал. Марш на Никитскую. Живо!
Анисий, как зачарованный, смотрел на тонкую шею „отрока“, на идеально овальное ухо с каким-то там „противокозелком“, и лезли в голову кандидата на классный чин мысли, для церкви и тем более для Великого Поста вовсе непозволительные.
Он встрепенулся, закрестился и стал пробираться к выходу.
* * *
Еропкин говел в церкви допоздна и домой вернулся уже после десяти. С крыши соседнего дома, где мерз филер Лацис, было видно, как во дворе стали запрягать крытый возок. Похоже, что несмотря на ночное время, почивать Самсон Харитонович не собирался.
Но у Фандорина и Анисия все уж было готово. От дома Еропкина в Мертвом переулке выезд был в три стороны – к Успению-на-Могилках, к Староконюшенному переулку и на Пречистенку, и на каждом из перекрестков стояло по двое неприметных саней.
Возок действительного статского советника – приземистый, обитый темным сукном, – выехал из крепких дубовых ворот в одиннадцать с четвертью и двинулся в сторону Пречистенки. На козлах сидели двое крепких парней в полушубках, сзади, на запятках, расположился чернобородый.
Первые из двух саней, что дежурили у выезда на Пречистенку, неспеша тронулись следом. Сзади цепочкой пристроились остальные пять и на почтительном отдалении покатили за „нумером первым“ – так на специальном жаргоне назывался передний эшелон визуального наблюдения. Сзади на „нумере первом“ горел красный фонарь, который задним было видно издалека.
Эраст Петрович и Анисий ехали в легких санках, отстав от красного фонаря на полсотни саженей. Остальные „нумера“ растянулись сзади вереницей. Были тут и крестьянские сани, и ямщицкая тройка, и иерейская пара, но даже самые затрапезные дровни были крепко сколочены, на стальных ободах, да и лошадки подобраны одна к одной – хоть и неказистые, но ходкие и выносливые.
Через один поворот (на набережную Москвы-реки), согласно инструкции, „нумер первый“ отстал, и вперед, по сигналу Фандорина, вышел „нумер второй“, а „первый“ пристроился в самый хвост. Ровно десять минут по часам „второй“ вел объекта, а потом свернул налево, уступив позицию „нумеру третьему“.
Строгое следование инструкции в данном случае оказалось не лишним, потому что чернобородый разбойник на запятках не клевал носом, а покуривал цыгарку, и непогода ему, толстокожему, была нипочем, даже шапкой не покрыл свою косматую голову, хоть поднялся ветер и с небес лепило крупными мокрыми хлопьями.
За Яузой возок свернул влево, а „нумер третий“ покатил дальше по прямой, уступив место „четвертому“. Сани надворного советника при этом в чередовании „нумеров“ не участвовали, держались все время на второй позиции.
Так и довели объекта до пункта следования – к стенам Новопименовского монастыря, белевшего в ночи приземистыми башнями.
Издали было видно, как от возка отделились одна, две, три, четыре, пять фигур. Последние двое что-то несли – не то мешок, не то человеческое тело.
– Труп! – ахнул Анисий. – Может, пора брать?
– Не так быстро, – ответил шеф. – Нужно разобраться.
Он расположил сани с агентами по всем стратегическим направлениям, и лишь потом поманил Тюльпанова – марш за мной.
Они осторожно приблизились к заброшенной часовне, обошли ее кругом. С противоположной стороны, у неприметной, ржавой двери обнаружились сани и привязанная к дереву лошадь. Она потянулась к Анисию мохнатой мордой и тихо, жалобно заржала – видно, застоялась на месте, соскучилась.
Эраст Петрович приложил ухо к двери, потом на всякий случай слегка потянул за скобу. Неожиданно створка приоткрылась, не издав ни единого звука. Из узкой щели забрезжило тусклым светом и чей-то звучный голос произнес странные слова:
– Куда? В камень превращу!
– Любопытно, – прошептал шеф, поспешно прикрывая дверь. – Петли ржавые, а смазаны недавно. Ладно, подождем, что будет.
Минут через пять внутри зашумело, загрохотало, но почти сразу же снова стало тихо. Фандорин положил Анисию руку на плечо: не сейчас, рано.
Прошло еще минут десять, и вдруг женский голос истошно закричал:
– Баба надо. С баба прохо, без баба есё худзе. Думаю, хоросий бордерь ходичь, с мадама говоричь.
Тюльпанову тоже казалось, что меланхолия Эраста Петровича связана с исчезновением из флигеля графини Адди, однако от столь радикальной меры, как обращение за помощью к хозяйке борделя, по его мнению, следовало воздержаться.
В разгар консилиума в кабинет вошел Фандорин. Был он в халате, с дымящейся сигарой в зубах. Масу послал за кофеем, у Анисия скучливо спросил:
– Ну что там у вас, Тюльпанов? Опять будете мне рекламу новых технических чудес з-зачитывать? Или, как вчера, про кражу бронзовой лиры с гробницы графа Хвостова?
Анисий стушевался, потому что и в самом деле отчеркнул в «Неделе» подозрительную рекламу, превозносившую достоинства «самоходного чудо-велосипеда» с каким-то мифическим «двигателем внутреннего сгорания».
– Отчего же, Эраст Петрович, – с достоинством возразил он, подыскивая что-нибудь повнушительней. – Вот в «Сводке» за вчерашнее число имеется любопытное сообщение. Докладывают, что по Москве ходят странные слухи о какой-то волшебной черной птице, которая слетела с небес к действительному статскому советнику Еропкину, вручила ему златое кольцо и говорила с ним человеческим голосом. При этом поминают Божьего человека, чудесного отрока, которого называют то Паисием, то Пафнутием. Тут приписка полицеймейстера: «Сообщить в Консисторию, дабы приходские священники разъяснили пастве вред суетных верований».
– К Еропкину? Черная п-птица? – удивился шеф. – К тому самому, к Самсону Харитоновичу? Странно. Очень странно. И что же, упорный слух?
– Да, тут написано, что все поминают Смоленский рынок.
– Еропкин – человек очень богатый и очень суеверный. – задумчиво произнес Эраст Петрович. – Я бы заподозрил здесь какую-нибудь аферу, но у Еропкина такая репутация, что никто из московских с ним связываться не осмелился бы. Это з-злодей и мерзавец, каких свет не видывал. Давно на него зуб точу, да жаль, Владимир Андреевич трогать не велел. Говорит, злодеев много, всех не пересажаешь, а этот щедро в городскую казну дает и на благотворительность. Так человеческим голосом птица с ним говорила? И золотое кольцо в клюве? Дайте-ка взглянуть.
Взял у Тюльпанова «Полицейскую сводку городских происшествий», стал читать отчеркнутое.
– Хм. «Во всех слухах поминается „блаженный отрок, лицом чист, златоволос и в рубахе белее снега“». Где это видано, чтобы юродивый был лицом чист в рубахе б-белее снега? И, смотрите-ка, тут еще написано: «Отнестись к сему слуху как к полной выдумке препятствует удивительное подробство деталей, обычно досужим вымыслам не свойственное». Вот что, Тюльпанов, возьмите-ка у Сверчинского пару-тройку филеров и установите негласное наблюдение за домом и выездом Еропкина. Причин не объясняйте, скажите – распоряжение его сиятельства. Валет не Валет, а какая-то хитроумная интрига здесь угадывается. Разберемся в этих святых чудесах.
Последнюю фразу надворный советник произнес на явно мажорной ноте. Известие о волшебной черной птице подействовало на Эраста Петровича чудодейственным образом. Он загасил сигару, бодро потянулся, а когда Маса внес поднос с кофейными принадлежностями, сказал:
– Ты кофей вон Тюльпанову подай. А мы с тобой что-то давненько на мечах не т-тренировались.
Японец весь просветлел, грохнул поднос на стол, так что черные брызги полетели, и опрометью кинулся вон из кабинета.
Пять минут спустя Анисий стоял у окна и, ежась, наблюдал, как во дворе, хищно переступая на чуть согнутых ногах, топчут снег две обнаженные фигуры в одних набедренных повязках. Надворный советник был строен и мускулист, Маса плотен, как бочонок, но без единой жиринки. Оба противоборца держали в руках по крепкой бамбуковой палке с круглой гардой на рукояти. Убить такой штуковиной, конечно, не убьешь, но покалечить очень даже можно.
Маса выставил вперед руки, устремив «меч» вверх, истошно завопил и скакнул вперед. Звонкий щелчок дерева о дерево, и противники опять закружили по снегу. Бр-р-р, – передернулся Анисий, отхлебнул горячего кофею.
Шеф ринулся на коротышку, и стук дубинок слился в сплошной треск, а мелькание затеялось такое, что у Тюльпанова зарябило в глазах.
Впрочем, схватка длилась недолго. Маса плюхнулся на зад, схватившись за макушку, а Фандорин стоял над ним, потирая ушибленное плечо.
– Эй, Тюльпанов! – весело крикнул он, обернувшись к флигелю. – Не хотите п-присоединиться? Я научу вас японскому фехтованию!
Нет уж, подумал Анисий, прячась за стору. Как-нибудь в другой раз.
– Не желаете? – Эраст Петрович зачерпнул пригоршню снега и с видимым наслаждением принялся втирать его в поджарый живот. – Тогда ступайте, займитесь заданием. Хватит бездельничать!
Каково, а? Как будто это Тюльпанов два дня кряду в халате просидел!
* * *
Донесение
Его высокоблагородию г-ну Фандорину
26 февраля, 2-ой день наблюдения
Прошу извинения за почерк – пишу карандашом, а листок на спине агента Федорова. Доставит записку агент Сидорчук, а третьего, Лациса, я посадил дежурить в сани на случай внезапного отъезда объекта.
С объектом творится что-то непонятное.
В конторе не был ни вчера, ни сегодня. От повара известно, что со вчерашнего утра в доме живет блаженный отрок Паисий. Ест много шоколаду, говорит, что можно, что шоколад нескоромный. Нынче рано утром, еще затемно, объект куда-то ездил на санях в сопровождении Паисия и трех слуг. На Якиманке оторвался от нас и ушел в сторону Калужской заставы – очень уж у него тройка хороша. Где был, неизвестно. Вернулся в восьмом часу, с медной старой кастрюлей, которую нес сам, на вытянутых руках. Вес, похоже, был немалый. Объект выглядел взволнованным и даже испуганным. По сведениям, полученным от повара, завтракать не стал, а заперся у себя в спальне и долго чем-то звенел. В доме шепчутся про какой-то «„аграмадный клад“, якобы найденный хозяином. И совсем несусветное: будто бы явилась Е. не то сама Пресвятая Дева, не то неопалимая купина с ним разговаривала.
С полудня объект здесь, в церкви Смоленской Божьей Матери. Истово молится, бьет земные поклоны у Пресвятой иконы. Отрок Паисий с ним. Блаженный выглядит точно, как описано в сводке. Добавлю только, что взгляд живой, острый, не такой, как у юродивых. Приезжайте, шеф, тут что-то затевается. Сейчас отправлю Сидорчука и вернусь в церковь говеть.
Писано в пять часов сорок шесть с половиною минут пополудни
А.Т.
Эраст Петрович появился в храме вскоре после семи, когда бесконечная „преосвященная“ уже подходила к концу. До плеча уставшего от тяжелой наблюдательной службы Тюльпанова (был он в синих очках и рыжем парике, чтоб не приняли по бритой башке за татарина) дотронулся смуглый цыган – кудреватый, в меховой поддевке и с серьгой в ухе.
– Нутко, малый, передай огонек Божий, – сказал цыган, а когда покоробленный фамильярностью Анисий принял у него свечку, шепнул голосом Фандорина:
– Еропкина вижу, а где отрок?
Тюльпанов похлопал глазами, пришел в себя и осторожно показал пальцем.
Объект стоял на коленях, бормоча молитвы и неустанно кланяясь. За ним на коленях же торчал чернобородый мужичина разбойничьего вида, но не крестился, а просто скучал, и раза два даже широко зевнул, сверкнув изрядными белыми зубами. По правую руку от Еропкина, сложив руки крестом и воздев очи горе, что-то тоненько напевал миловидный юноша. Он был в белой рубашке, но, впрочем, не такой уж белоснежной, как гласила молва – видно, давно ее не менял. Однажды Анисий углядел, как блаженный, упав на пол ничком якобы в молитвенном экстазе, быстро сунул за щеку шоколадку. Тюльпанов и сам ужасно проголодался, но служба есть служба. Даже когда отлучался донесение писать, и то не позволил себе на площади пирожка с тешой купить, а уж как хотелось.
– Вы что это цыганом? – шепотом спросил он у шефа.
– А кем по-вашему я могу нарядиться, когда ореховая настойка с п-портрета не сошла? Арапом что ли? Арапу у Смоленской Богоматери делать нечего.
Эраст Петрович посмотрел на Анисия с укоризной и вдруг без малейшего заикания сказал такое, что бедный Тюльпанов обмер:
– Я забыл один ваш существенный недостаток, который трудно превратить в достоинство. У вас слабая зрительная память. Вы что, не видите: этот блаженный – ваша хорошая и даже, можно сказать, интимная знакомая?
– Нет! – схватился за сердце Анисий. – Не может быть!
– Да вы на ухо взгляните. Я же вас учил, что уши у каждого человека неповторимы. Видите, такая же укороченная розовая мочка, тот же общий контур – идеальный овал, это редко бывает, и самая характерная деталь – чуть выпирающий противокозелок. Она это, Тюльпанов, она. Грузинская княжна. Значит, Валет и в самом деле еще нахальнее, чем я думал.
Надворный советник покачал головой, словно удивляясь загадкам человеческой природы. После заговорил коротко, обрывками:
– Самых лучших агентов. Непременно Михеева, Субботина, Сейфуллина и еще семерых. Шесть саней и таких лошадей, чтоб от еропкинской тройки больше не отставали. Строжайшее конспирирование по системе „кругом враги“ – чтоб не только объекту, но и посторонним слежка была незаметно. Вполне вероятно, что здесь где-то болтается и сам Валет. В лицо-то ведь мы его так и не знаем, да и ушей он нам не показывал. Марш на Никитскую. Живо!
Анисий, как зачарованный, смотрел на тонкую шею „отрока“, на идеально овальное ухо с каким-то там „противокозелком“, и лезли в голову кандидата на классный чин мысли, для церкви и тем более для Великого Поста вовсе непозволительные.
Он встрепенулся, закрестился и стал пробираться к выходу.
* * *
Еропкин говел в церкви допоздна и домой вернулся уже после десяти. С крыши соседнего дома, где мерз филер Лацис, было видно, как во дворе стали запрягать крытый возок. Похоже, что несмотря на ночное время, почивать Самсон Харитонович не собирался.
Но у Фандорина и Анисия все уж было готово. От дома Еропкина в Мертвом переулке выезд был в три стороны – к Успению-на-Могилках, к Староконюшенному переулку и на Пречистенку, и на каждом из перекрестков стояло по двое неприметных саней.
Возок действительного статского советника – приземистый, обитый темным сукном, – выехал из крепких дубовых ворот в одиннадцать с четвертью и двинулся в сторону Пречистенки. На козлах сидели двое крепких парней в полушубках, сзади, на запятках, расположился чернобородый.
Первые из двух саней, что дежурили у выезда на Пречистенку, неспеша тронулись следом. Сзади цепочкой пристроились остальные пять и на почтительном отдалении покатили за „нумером первым“ – так на специальном жаргоне назывался передний эшелон визуального наблюдения. Сзади на „нумере первом“ горел красный фонарь, который задним было видно издалека.
Эраст Петрович и Анисий ехали в легких санках, отстав от красного фонаря на полсотни саженей. Остальные „нумера“ растянулись сзади вереницей. Были тут и крестьянские сани, и ямщицкая тройка, и иерейская пара, но даже самые затрапезные дровни были крепко сколочены, на стальных ободах, да и лошадки подобраны одна к одной – хоть и неказистые, но ходкие и выносливые.
Через один поворот (на набережную Москвы-реки), согласно инструкции, „нумер первый“ отстал, и вперед, по сигналу Фандорина, вышел „нумер второй“, а „первый“ пристроился в самый хвост. Ровно десять минут по часам „второй“ вел объекта, а потом свернул налево, уступив позицию „нумеру третьему“.
Строгое следование инструкции в данном случае оказалось не лишним, потому что чернобородый разбойник на запятках не клевал носом, а покуривал цыгарку, и непогода ему, толстокожему, была нипочем, даже шапкой не покрыл свою косматую голову, хоть поднялся ветер и с небес лепило крупными мокрыми хлопьями.
За Яузой возок свернул влево, а „нумер третий“ покатил дальше по прямой, уступив место „четвертому“. Сани надворного советника при этом в чередовании „нумеров“ не участвовали, держались все время на второй позиции.
Так и довели объекта до пункта следования – к стенам Новопименовского монастыря, белевшего в ночи приземистыми башнями.
Издали было видно, как от возка отделились одна, две, три, четыре, пять фигур. Последние двое что-то несли – не то мешок, не то человеческое тело.
– Труп! – ахнул Анисий. – Может, пора брать?
– Не так быстро, – ответил шеф. – Нужно разобраться.
Он расположил сани с агентами по всем стратегическим направлениям, и лишь потом поманил Тюльпанова – марш за мной.
Они осторожно приблизились к заброшенной часовне, обошли ее кругом. С противоположной стороны, у неприметной, ржавой двери обнаружились сани и привязанная к дереву лошадь. Она потянулась к Анисию мохнатой мордой и тихо, жалобно заржала – видно, застоялась на месте, соскучилась.
Эраст Петрович приложил ухо к двери, потом на всякий случай слегка потянул за скобу. Неожиданно створка приоткрылась, не издав ни единого звука. Из узкой щели забрезжило тусклым светом и чей-то звучный голос произнес странные слова:
– Куда? В камень превращу!
– Любопытно, – прошептал шеф, поспешно прикрывая дверь. – Петли ржавые, а смазаны недавно. Ладно, подождем, что будет.
Минут через пять внутри зашумело, загрохотало, но почти сразу же снова стало тихо. Фандорин положил Анисию руку на плечо: не сейчас, рано.
Прошло еще минут десять, и вдруг женский голос истошно закричал: