Орхидея съела их всех
Часть 26 из 55 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– А зарядку ты взяла?
Скай качает головой.
– Тогда, может, айпэд выручит?
– Там у меня процентов тридцать заряда. Старалась расходовать экономно.
– А зарядка?
Глупый вопрос.
– Почему…?
– Что?
– Почему ты не берешь с собой в поездки зарядные устройства?
Скай пожимает плечами.
– Это у меня что-то типа ритуала – когда приезжаю куда-нибудь, иду и покупаю новые. Не знаю. Появляется какая-то цель, есть чем заняться. Не чувствуешь себя потерянной и одинокой, что ли. Типа, сразу есть первый пункт плана. А может, в глубине души я и не хочу ничего подзаряжать, потому что… Твой-то телефон у нас есть, насколько я понимаю.
– Да, но мой телефон – это просто телефон, и все.
– Но нам позарез нужна карта.
– Закачаем на твой айпэд, пока он еще не разрядился, и срисуем. Виски еще заказывать будем?
Клем напилась – это первое, что сегодня пошло не так, как обычно. Второй нетривиальный момент – то, что она позвонила Олли из гостиничного номера в Эдинбурге, вместо того чтобы просто послать ему смс с пожеланием спокойной ночи. В-третьих, она позвонила Олли для того, чтобы ИЗЛИТЬ ДУШУ. Перед кем она обычно изливает душу? Перед Флёр? Брионией? Но обе они после похорон погружены в свои заботы – да и вообще они ведь, кажется, сейчас на шотландских островах? – в итоге у Олли появился шанс проявить участие, произвести на Клем впечатление и повести себя как эдакий сведущий в жизни метросексуал (вот только интересно, метросексуал – как человек, который способен выслушать и дать толковый совет, или в смысле “гомосек”?). Щекотливый, честно говоря, вопрос.
– То есть ты расстраиваешься из-за того, что никто не хочет тебя изнасиловать?
– Нет! Конечно, нет. Не передергивай мои слова…
– Да я не… Я просто…
Олли понятия не имеет, каким образом сюда попало ПЕРЕДЕРГИВАНИЕ, без которого не обходится ни одна их ссора и которое немыслимо, когда нужно друг друга поддержать (интересно, психоаналитики применяют передергивание в своей работе? А психотерапевты и священники когда-нибудь передергивают то, что им говорят? Ну а вообще, ладно, какая разница, ладно…). Честно говоря, это уже чересчур. Впрочем, теперь Клем опять за свое.
– Я говорила только, что чувствую себя невероятно старой. И такой уродливой. На работе я еще ощущаю себя немножко привлекательной (только, конечно, не тогда, когда сравниваю себя с Зоэ), но это, если вдуматься, только потому, что все остальные там ходят в залитых супом свитерах и без косметики. А тут, тут… Тут я просто потрепанный ученый с ортопедическими, мать их, стельками, хотя их, ясное дело, никто не видит, но все равно, и с волосами, которые уже три месяца не стрижены, и с жирным животом, и с коричневыми от вина зубами…
У Клем и в самом деле есть небольшое брюшко, несмотря на все ее походы в бассейн. Это же надо было какому-то шутнику-богу такое придумать: распределить жир на теле жены бесплодного мужчины так, чтобы всем вокруг казалось, что у нее сейчас примерно четвертый месяц беременности. Больше нигде на теле жира нет, только на животе. Однажды кто-то даже спросил, когда ей рожать, и Клем рассказала об этом Олли: а) смеясь, б) без тени смущения или стыда и в) вообще не подумав.
– Мне нравится твой…
– Неважно, ведь то, что я собиралась сказать, я надеюсь, несколько глубже, чем огорчение из-за отсутствия мужчин, желающих меня изнасиловать. Я просто вспоминала тут все те случаи, когда я сердилась на тебя за то, что, уходя, ты не запер заднюю дверь и оставил меня в доме одну, или не закрыл окно в кухне, или еще что-нибудь. Ну, потому что я считала, будто меня всегда, вообще постоянно подкарауливают в засаде мужчины, которые только и ждут удобного момента, чтобы ворваться через открытое окно, каким бы маленьким это окно ни было, и у них обязательно из штанов торчит красный страшный член, а штаны – такие мерзкие вареные джинсы, извини, я понимаю, что картина просто ужасная, я слегка напилась, да, – и эти мужчины готовы на все, лишь бы трахнуть меня, ну вот на все, даже сесть в тюрьму или, там, чтобы их закололи до смерти хлебным ножом, в общем, буквально на все. Но тут я вижу, что на меня никто даже не смотрит. Я могла бы лечь на пол и раскинуть ноги в стороны, и они просто переступили бы через меня. И я в который раз понимаю, что моя мать была не права. Наверное, мужчины и готовы были рисковать жизнью и здоровьем ради того, чтобы изнасиловать ее, и ведь в конце концов мать Флёр кто-то изнасиловал – возможно, я не должна была тебе этого говорить, так что ты про это, пожалуйста, забудь, – но меня? Куда там. А ведь мне с ранних лет внушали, что меня будут пытаться насиловать на каждом шагу, если только я хорошенько не постараюсь от этого уберечься.
– Вареные джинсы? Тебя волнуют такие детали? Ну ты и сноб.
– В общем, понятное дело, в этом виновата и киноиндустрия, которая прямо-таки зиждется на женоненавистничестве, а ведь именно по ее вине я выросла с убеждением, что красивой женщине нельзя одной заходить на автостоянку, или, там, на кухню, или на крышу, и нельзя соглашаться, когда предлагают подвезти тебя на машине, нельзя ходить куда бы то ни было без сопровождения, иначе тебя непременно убьют, хотя имеется в виду, конечно, не убийство, а изнасилование, просто все так парятся из-за возрастного рейтинга, что не называют вещи своими именами… И вот я сейчас в сердцевине этой самой киноиндустрии, и она меня напрочь игнорирует. А, ну да, по крайней мере, вино у них неплохое. Конечно, все, кто что-нибудь собой представляет, принимают наркотики и сегодня поехали совсем на другую вечеринку. Такое ощущение, будто я опять на “Оскаре”.
Олли знает, что единственный ответ, который приходит ему в голову сейчас, Клем не понравится. Он знает, что не нужно этого говорить. Но невидимый безымянный чертик, который живет где-то глубоко внутри него, подначивает Олли и шепчет: “Ну же, давай!”
– А я бы хотел тебя изнасиловать, – говорит он. – Если бы я был там, подсыпал бы тебе в бокал рогипнолу, и вперед.
– Ты такой придурок. Не знаю даже, зачем я тебе позвонила.
Но вообще-то она не рассердилась: сейчас он ей почти что нужен. И это ведь она сама ему позвонила. Вы только подумайте. Не он позвонил ей или послал смс, а КЛЕМ сделала это первой.
– В общем, думаю, что все это я говорю отчасти потому, что ненавижу свою мать, а отчасти – потому что ненавижу знаменитостей, а еще… Ох! – Она смеется. – Я совсем пьяная. Извини. Просто… Почему никто не хочет со мной поговорить?
– Иногда у тебя и в самом деле бывает неприступный вид…
– Тут я совсем не такая. Тут я, скорее, похожа на уборщицу или чью-нибудь мамашу.
Разумеется, для тебя нет ничего хуже, чем быть похожей на чью-нибудь мамашу. Потому что материнство – это, понятное дело, табу, запретная тема, это отвратительно и мерзко, хотя теоретически можно было бы подумать об усыновлении. Но ничего этого Олли не говорит. Эти мысли он заталкивает подальше – туда, где хранится последнее письмо от Дэвида и тот недавний эпизод с Фрэнком, когда Олли воспользовался другой лестницей, чтобы с ним не столкнуться, но Фрэнк изменил маршрут, и…
– По-моему, на Элисон ты ничуть не похожа, – говорит вместо этого Олли.
– Откуда тебе знать, ты ее уже лет сто не видел.
Олли так боится Элисон, что, когда та должна прийти, он всегда старается оказаться на работе, или в бассейне, или в спортзале, а если приезжает домой и видит, что на улице припаркована ее машина, обычно удирает и полчаса сидит в машине у поля для крикета – спит или отвечает на письма по айфону. Но Клем об этом лучше не знать. Пускай думает, что он по-мужски туповат и вопросы, касающиеся уборки, просто ему не интересны.
– Одна радость – Зоэ завтра приезжает. Хоть будет, с кем поговорить.
Земля совершенно черная. Темно-зеленая трава вьется на ней, подобно прическе “афро” из семидесятых.
– Это что, торф? – спрашивает Скай.
Флёр пожимает плечами.
– Наверное.
– Я, кажется, никогда еще не была в таких диких местах.
– Согласна, жизнь тут не бьет ключом, что правда, то правда.
Они вышли с заднего двора отеля и двигаются в сторону моря. С собой у них что-то вроде карты, ее нарисовал шариковой ручкой хозяин гостиницы. Изогнутая линия обозначает берег, а стрелкой указано, в каком направлении нужно идти. На месте деревни, которую они ищут, нарисовано невнятное пятно. Масштаб на карте не соблюден.
– Но тебе-то не привыкать к сельской местности, да? Ты примерно в таких же краях живешь.
– Ну, почти. У нас хотя бы магазины есть. Сэндвич – это город, ты же знаешь, сколько раз там была. Но, кстати говоря, твои родители ведь тоже живут в каком-то глухом месте? В Девоне, да?
– У нас есть паб. Там продается все, что хочешь. А здесь, похоже, никаких пабов в помине нет…
– А я вдобавок живу в пяти секундах от автобусной остановки…
– Здесь тоже, наверное, есть автобусы.
– Но в шаббат они не ходят.
– Что это вообще за хрень?
– Да, непонятно.
– Но вообще по этой штуковине приятно идти.
– Согласна. Такое странное ощущение…
– Как будто прогуливаешься по лобку великана.
– Лобок Вселенной!
Они взбираются на небольшой холм и спускаются с другой его стороны. Здесь сложены кучки камней, у которых есть какое-то особое шотландское название, Флёр забыла, какое, и скалы рваными краями спускаются к воде, и повсюду лежат размытые пятна вереска и утесника. Впереди – темно-синий океан, который простирается до самой Америки. А над головами – низкая туча. На черном торфе растут розовые цветы. Флёр нагибается, чтобы рассмотреть их.
– Наверное, это те самые гебридские пятнистые орхидеи, – говорит она. – Ты посмотри, какие листья. Жалко, Чарли не видит, он был бы в восторге.
Листья у розовых цветов зеленые с черными мазками, которые Создатель набросал как будто впопыхах. Орхидеи тут повсюду. А среди них – вездесущие белые пятнышки пушицы, из-за которых местность выглядит так, словно ее постирали, забыв в одном из карманов бумажную салфетку.
– Куда теперь? – спрашивает Скай.
– Если я не ошибаюсь, спускаемся к берегу и сразу направо.
– Отлично.
– Да.
– У меня есть страшное предчувствие, что это займет не один час.
– У меня тоже.
– Как твои ноги?
Скай обута в резиновые сапоги, одолженные у дочери хозяина гостиницы. У Флёр на ногах – кроссовки на выпуклой подошве.
– Нормально. А твои?
– Тоже. Пока.
Прежде чем увидеть деревню, они угадывают ее по запаху. Торфяные пожары пахнут, как тысяча порций “Лафройга”, разлитых в воздухе. Скай стерла ноги в кровь. У Флёр онемели икры и задница. Здешние домики построены из стесанного камня и соломы и вросли в землю. Из труб тянется дымок. На пороге одного из домов появляется женщина в разноцветном комбинезоне и закуривает сигарету. Вслед за ней выходит лысый мужчина с символом инь-ян, вытатуированным на затылке. Флёр вглядывается в номер на двери. Пять. Это здесь.
– Я думала, Ина живет одна, – говорит Флёр.
– Может, это туристы, – предполагает Скай.
– Тогда почему они у нее в доме?
Скай качает головой.
– Тогда, может, айпэд выручит?
– Там у меня процентов тридцать заряда. Старалась расходовать экономно.
– А зарядка?
Глупый вопрос.
– Почему…?
– Что?
– Почему ты не берешь с собой в поездки зарядные устройства?
Скай пожимает плечами.
– Это у меня что-то типа ритуала – когда приезжаю куда-нибудь, иду и покупаю новые. Не знаю. Появляется какая-то цель, есть чем заняться. Не чувствуешь себя потерянной и одинокой, что ли. Типа, сразу есть первый пункт плана. А может, в глубине души я и не хочу ничего подзаряжать, потому что… Твой-то телефон у нас есть, насколько я понимаю.
– Да, но мой телефон – это просто телефон, и все.
– Но нам позарез нужна карта.
– Закачаем на твой айпэд, пока он еще не разрядился, и срисуем. Виски еще заказывать будем?
Клем напилась – это первое, что сегодня пошло не так, как обычно. Второй нетривиальный момент – то, что она позвонила Олли из гостиничного номера в Эдинбурге, вместо того чтобы просто послать ему смс с пожеланием спокойной ночи. В-третьих, она позвонила Олли для того, чтобы ИЗЛИТЬ ДУШУ. Перед кем она обычно изливает душу? Перед Флёр? Брионией? Но обе они после похорон погружены в свои заботы – да и вообще они ведь, кажется, сейчас на шотландских островах? – в итоге у Олли появился шанс проявить участие, произвести на Клем впечатление и повести себя как эдакий сведущий в жизни метросексуал (вот только интересно, метросексуал – как человек, который способен выслушать и дать толковый совет, или в смысле “гомосек”?). Щекотливый, честно говоря, вопрос.
– То есть ты расстраиваешься из-за того, что никто не хочет тебя изнасиловать?
– Нет! Конечно, нет. Не передергивай мои слова…
– Да я не… Я просто…
Олли понятия не имеет, каким образом сюда попало ПЕРЕДЕРГИВАНИЕ, без которого не обходится ни одна их ссора и которое немыслимо, когда нужно друг друга поддержать (интересно, психоаналитики применяют передергивание в своей работе? А психотерапевты и священники когда-нибудь передергивают то, что им говорят? Ну а вообще, ладно, какая разница, ладно…). Честно говоря, это уже чересчур. Впрочем, теперь Клем опять за свое.
– Я говорила только, что чувствую себя невероятно старой. И такой уродливой. На работе я еще ощущаю себя немножко привлекательной (только, конечно, не тогда, когда сравниваю себя с Зоэ), но это, если вдуматься, только потому, что все остальные там ходят в залитых супом свитерах и без косметики. А тут, тут… Тут я просто потрепанный ученый с ортопедическими, мать их, стельками, хотя их, ясное дело, никто не видит, но все равно, и с волосами, которые уже три месяца не стрижены, и с жирным животом, и с коричневыми от вина зубами…
У Клем и в самом деле есть небольшое брюшко, несмотря на все ее походы в бассейн. Это же надо было какому-то шутнику-богу такое придумать: распределить жир на теле жены бесплодного мужчины так, чтобы всем вокруг казалось, что у нее сейчас примерно четвертый месяц беременности. Больше нигде на теле жира нет, только на животе. Однажды кто-то даже спросил, когда ей рожать, и Клем рассказала об этом Олли: а) смеясь, б) без тени смущения или стыда и в) вообще не подумав.
– Мне нравится твой…
– Неважно, ведь то, что я собиралась сказать, я надеюсь, несколько глубже, чем огорчение из-за отсутствия мужчин, желающих меня изнасиловать. Я просто вспоминала тут все те случаи, когда я сердилась на тебя за то, что, уходя, ты не запер заднюю дверь и оставил меня в доме одну, или не закрыл окно в кухне, или еще что-нибудь. Ну, потому что я считала, будто меня всегда, вообще постоянно подкарауливают в засаде мужчины, которые только и ждут удобного момента, чтобы ворваться через открытое окно, каким бы маленьким это окно ни было, и у них обязательно из штанов торчит красный страшный член, а штаны – такие мерзкие вареные джинсы, извини, я понимаю, что картина просто ужасная, я слегка напилась, да, – и эти мужчины готовы на все, лишь бы трахнуть меня, ну вот на все, даже сесть в тюрьму или, там, чтобы их закололи до смерти хлебным ножом, в общем, буквально на все. Но тут я вижу, что на меня никто даже не смотрит. Я могла бы лечь на пол и раскинуть ноги в стороны, и они просто переступили бы через меня. И я в который раз понимаю, что моя мать была не права. Наверное, мужчины и готовы были рисковать жизнью и здоровьем ради того, чтобы изнасиловать ее, и ведь в конце концов мать Флёр кто-то изнасиловал – возможно, я не должна была тебе этого говорить, так что ты про это, пожалуйста, забудь, – но меня? Куда там. А ведь мне с ранних лет внушали, что меня будут пытаться насиловать на каждом шагу, если только я хорошенько не постараюсь от этого уберечься.
– Вареные джинсы? Тебя волнуют такие детали? Ну ты и сноб.
– В общем, понятное дело, в этом виновата и киноиндустрия, которая прямо-таки зиждется на женоненавистничестве, а ведь именно по ее вине я выросла с убеждением, что красивой женщине нельзя одной заходить на автостоянку, или, там, на кухню, или на крышу, и нельзя соглашаться, когда предлагают подвезти тебя на машине, нельзя ходить куда бы то ни было без сопровождения, иначе тебя непременно убьют, хотя имеется в виду, конечно, не убийство, а изнасилование, просто все так парятся из-за возрастного рейтинга, что не называют вещи своими именами… И вот я сейчас в сердцевине этой самой киноиндустрии, и она меня напрочь игнорирует. А, ну да, по крайней мере, вино у них неплохое. Конечно, все, кто что-нибудь собой представляет, принимают наркотики и сегодня поехали совсем на другую вечеринку. Такое ощущение, будто я опять на “Оскаре”.
Олли знает, что единственный ответ, который приходит ему в голову сейчас, Клем не понравится. Он знает, что не нужно этого говорить. Но невидимый безымянный чертик, который живет где-то глубоко внутри него, подначивает Олли и шепчет: “Ну же, давай!”
– А я бы хотел тебя изнасиловать, – говорит он. – Если бы я был там, подсыпал бы тебе в бокал рогипнолу, и вперед.
– Ты такой придурок. Не знаю даже, зачем я тебе позвонила.
Но вообще-то она не рассердилась: сейчас он ей почти что нужен. И это ведь она сама ему позвонила. Вы только подумайте. Не он позвонил ей или послал смс, а КЛЕМ сделала это первой.
– В общем, думаю, что все это я говорю отчасти потому, что ненавижу свою мать, а отчасти – потому что ненавижу знаменитостей, а еще… Ох! – Она смеется. – Я совсем пьяная. Извини. Просто… Почему никто не хочет со мной поговорить?
– Иногда у тебя и в самом деле бывает неприступный вид…
– Тут я совсем не такая. Тут я, скорее, похожа на уборщицу или чью-нибудь мамашу.
Разумеется, для тебя нет ничего хуже, чем быть похожей на чью-нибудь мамашу. Потому что материнство – это, понятное дело, табу, запретная тема, это отвратительно и мерзко, хотя теоретически можно было бы подумать об усыновлении. Но ничего этого Олли не говорит. Эти мысли он заталкивает подальше – туда, где хранится последнее письмо от Дэвида и тот недавний эпизод с Фрэнком, когда Олли воспользовался другой лестницей, чтобы с ним не столкнуться, но Фрэнк изменил маршрут, и…
– По-моему, на Элисон ты ничуть не похожа, – говорит вместо этого Олли.
– Откуда тебе знать, ты ее уже лет сто не видел.
Олли так боится Элисон, что, когда та должна прийти, он всегда старается оказаться на работе, или в бассейне, или в спортзале, а если приезжает домой и видит, что на улице припаркована ее машина, обычно удирает и полчаса сидит в машине у поля для крикета – спит или отвечает на письма по айфону. Но Клем об этом лучше не знать. Пускай думает, что он по-мужски туповат и вопросы, касающиеся уборки, просто ему не интересны.
– Одна радость – Зоэ завтра приезжает. Хоть будет, с кем поговорить.
Земля совершенно черная. Темно-зеленая трава вьется на ней, подобно прическе “афро” из семидесятых.
– Это что, торф? – спрашивает Скай.
Флёр пожимает плечами.
– Наверное.
– Я, кажется, никогда еще не была в таких диких местах.
– Согласна, жизнь тут не бьет ключом, что правда, то правда.
Они вышли с заднего двора отеля и двигаются в сторону моря. С собой у них что-то вроде карты, ее нарисовал шариковой ручкой хозяин гостиницы. Изогнутая линия обозначает берег, а стрелкой указано, в каком направлении нужно идти. На месте деревни, которую они ищут, нарисовано невнятное пятно. Масштаб на карте не соблюден.
– Но тебе-то не привыкать к сельской местности, да? Ты примерно в таких же краях живешь.
– Ну, почти. У нас хотя бы магазины есть. Сэндвич – это город, ты же знаешь, сколько раз там была. Но, кстати говоря, твои родители ведь тоже живут в каком-то глухом месте? В Девоне, да?
– У нас есть паб. Там продается все, что хочешь. А здесь, похоже, никаких пабов в помине нет…
– А я вдобавок живу в пяти секундах от автобусной остановки…
– Здесь тоже, наверное, есть автобусы.
– Но в шаббат они не ходят.
– Что это вообще за хрень?
– Да, непонятно.
– Но вообще по этой штуковине приятно идти.
– Согласна. Такое странное ощущение…
– Как будто прогуливаешься по лобку великана.
– Лобок Вселенной!
Они взбираются на небольшой холм и спускаются с другой его стороны. Здесь сложены кучки камней, у которых есть какое-то особое шотландское название, Флёр забыла, какое, и скалы рваными краями спускаются к воде, и повсюду лежат размытые пятна вереска и утесника. Впереди – темно-синий океан, который простирается до самой Америки. А над головами – низкая туча. На черном торфе растут розовые цветы. Флёр нагибается, чтобы рассмотреть их.
– Наверное, это те самые гебридские пятнистые орхидеи, – говорит она. – Ты посмотри, какие листья. Жалко, Чарли не видит, он был бы в восторге.
Листья у розовых цветов зеленые с черными мазками, которые Создатель набросал как будто впопыхах. Орхидеи тут повсюду. А среди них – вездесущие белые пятнышки пушицы, из-за которых местность выглядит так, словно ее постирали, забыв в одном из карманов бумажную салфетку.
– Куда теперь? – спрашивает Скай.
– Если я не ошибаюсь, спускаемся к берегу и сразу направо.
– Отлично.
– Да.
– У меня есть страшное предчувствие, что это займет не один час.
– У меня тоже.
– Как твои ноги?
Скай обута в резиновые сапоги, одолженные у дочери хозяина гостиницы. У Флёр на ногах – кроссовки на выпуклой подошве.
– Нормально. А твои?
– Тоже. Пока.
Прежде чем увидеть деревню, они угадывают ее по запаху. Торфяные пожары пахнут, как тысяча порций “Лафройга”, разлитых в воздухе. Скай стерла ноги в кровь. У Флёр онемели икры и задница. Здешние домики построены из стесанного камня и соломы и вросли в землю. Из труб тянется дымок. На пороге одного из домов появляется женщина в разноцветном комбинезоне и закуривает сигарету. Вслед за ней выходит лысый мужчина с символом инь-ян, вытатуированным на затылке. Флёр вглядывается в номер на двери. Пять. Это здесь.
– Я думала, Ина живет одна, – говорит Флёр.
– Может, это туристы, – предполагает Скай.
– Тогда почему они у нее в доме?