Орхидея съела их всех

32. Чистая, не пахнет – ни рыбой, ни чем-нибудь другим.

33. Не вып.

34. Не рыгает – никогда.

35. За обедом из трех блюд никогда не съедает больше одного блюда.

36. Не курит и не принимает наркотиков. Бокал белого вина или шампанского иногда можно.

37. Не любит футбол, регби и крикет.

38. Плетет фенечки пастельных тонов.

39. Не любит кукол, плюшевых животных и пр.

40. Пони – ОК.

41. Маленькие уши.

42. Хорошо рисует, но не так, как будто ее учили в художественной школе.

43. Иногда в обед съедает немного шоколада или фруктов (но не то и другое одновременно).

44. Понимает, каково это – потерять мать.



В тот день, когда Пийали непреднамеренно гробит, то есть, нет, спасает, или нет, наверное, просто меняет свою жизнь, с утра все идет своим чередом. Это понедельник, так что он просыпается в коттедже у Флёр с легким чувством тошноты, которое всегда накатывает по понедельникам. Если бы это чувство нужно было назвать одним словом, подошло бы слово “опоздал”. Гомеопат Пи (резкий вдох, паника, они сегодня встречаются? Если да, то он безнадежно опоздал, но нет, нет, выдох, все в порядке, он перенес прием на четверг из-за неполадок с машиной) в последнее время работает с ним на уровне его главного слова. Она говорит, что у каждого человека есть одно слово, в котором заключена главная тема всей его жизни, или основная ее дилемма, то, что все усложняет и особенно беспокоит. Это похоже на писательскую теорию, о которой Пи где-то недавно прочитал, – суть каждого персонажа можно выразить одним-единственным словом: могущество, власть, безопасность, успех. Если знать это слово, персонаж никуда от тебя не денется, не расшатается и не выйдет из-под контроля.

А вот в реальной жизни (во всяком случае, так считает его гомеопат и, конечно же, все обитатели “Дома Намасте”) нужно стремиться к тому, чтобы избавиться от этого своего основного слова, стереть его, уничтожить, найти и обезвредить, заменив на любовь, мир или что-нибудь еще такое же мягкое и симпатичное. И что потом? Ходить всю жизнь с блаженной улыбкой на лице, распевать мантры, одеваться в некрасивую одежду и пробуждать во всех чувство вины? А что такого уж плохого в нормальных искренних страданиях? Ведь, если ты страдаешь, значит – живешь, значит, ты настоящий и свободный. Осознанность, которой Флёр ушла кого-то обучать, оставив Пи одного в этой просторной пуховой постели, впитавшей запах ее волос и духов, похоже, существует для того, чтобы превратить тебя в кроткое животное, которое целыми днями стоит себе посреди поля, ни на что не жалуется, не крушит заборов, не…

Пи не пишет свои книги на уровне слова. А некоторые умеют это делать. Их предложения гарцуют, подобно счастливым лошадкам, пока не попадается вдруг такое слово, которое неудачным гвоздем из подковы впивается лошади в ногу, та встает на дыбы, сбрасывает наездника и уносится прочь. Писать на уровне слова – разумно, но это может делать всякий, у кого есть под рукой неплохой словарь. Раньше Пи хотел вместо этого писать на уровне предложения, как Хемингуэй и Карвер, – правда, потом выяснилось, что предложения за Карвера, кажется, писал кто-то другой – редактор, что ли? Как там его звали… Да, точно, редактор, и Пи собирался рассмотреть этот случай со студентами на курсе литературного творчества, но забыл вовремя заказать ксерокопии, и… Теперь, когда Пи пишет (а это происходит нечасто, потому что жизнь вечно лезет из всех щелей), он делает это на уровне события, как Толстой в своей “Девочке и грибах”. И эту историю, кстати, тоже надо бы отксерокопировать, но… Пи зевает. По крайней мере, осознанность избавляет от ненужной болтовни. И все равно она его бесит. Правда, на прошлой неделе он отправил одного студента на занятия йогой. Но это ничего не значит. Йога – тоже страдания. Йога – ладно. Проблема во всей остальной чуши, которую они навыдумывали.

Пи делает стойку на голове, просто чтобы убедиться, что не разучился. В спине что-то смещается, когда он опускает ноги.

Горячий душ. Флёр такого горячего не вытерпит. Вернуть регулятор в прежнее положение, которое она установила? Нет. Пускай тоже немного пострадает, когда решит принять душ. Нормальной еды для завтрака у Флёр не бывает, один только птичий корм и холодный обезжиренный йогурт, поэтому, одевшись, Пи идет в главное здание и встречает на кухне Блюбелл – она уже собирается готовить дал к обеду. Опоздал. Опоздал. ОПОЗДАЛ! Да-да-да, но вид Блюбелл внушает спокойствие, и к тому же, если он съест толковый горячий завтрак, можно будет обойтись без обеда – получается, что он сейчас даже экономит время, хотя сегодня все равно нет никаких дел, кроме разве что необходимости опять начать новый роман и сходить за продуктами, чтобы у Кам было все, что нужно для ужина, а Нине было что положить в ланч-бокс, теперь она называет второй завтрак “ланч”, а не “тиффин”, как раньше, и, когда он предложил свозить ее в Индию, ответила что-то вроде: “Ну можно, ага”, – и давай ныть про бикини и голые плечи и про то, что в эти отсталые страны нельзя ездить на каникулы, ведь там даже толком не позагораешь.

Блюбелл готовит меду вада – его любимые. Горячие, мягкие несладкие пончики из черного дала и специй… Это блюдо из Южной Индии, значит, она готовит его специально для него. Когда Пи только приехал и поселился у них, Блюбелл нашла очень много рецептов и научилась все это готовить, чтобы он чувствовал себя как дома – впрочем, этого так и не произошло. Пи подозревает, что меду вада готовятся во фритюре, а значит, ему не следовало бы их есть, но ведь бобовые – это полезно, правильно? Блюбелл подает их с кокосовым чатни и самбаром, в котором, на вкус Пи, чересчур много тамаринда. Дальше – миска свежих фруктов с половинкой фисташкового кулфи, приготовленного сегодня в виде передней панели Тардиса[31]. Две чашки кофе. В дурацком поезде, на котором ему придется ехать из-за поломки машины, кофе не будет. А Флёр не водит машину, следовательно, машины у нее нет, и Пи нечего у нее одолжить. Женщины, что с них возьмешь.

На станции в Сэндвиче Пи замечает знакомое лицо. Не сразу соображает, кто это. Обычно этот человек одевается иначе. Сегодня он настоящий лондонец, да еще в лихо заломленной фетровой шляпе. Однако под шляпой, как ни крути, Джеймс Крофт, муж толстой Брионии, подкаблучник, совершенно затюканный женой. Пи уходит на другой конец платформы в надежде, что Джеймс его не увидел. До Лондона на поезде больше двух часов, кому охота два часа подряд молоть языком? К тому же у Пи с собой книга и “Лондонское книжное обозрение”, а еще ему не нравится то, что в разговорах с малознакомыми людьми он нервно покашливает. Но вот незадача, этот самый Джеймс – тут как тут, идет прямо к нему.

– Здравствуйте! – говорит он. – Приезжали в гости?

Нет, прибыл из космоса.

– Отличная шляпа, – замечает Пи.

– О, благодарю, – отвечает Джеймс и затягивает бесконечный рассказ об этой своей шляпе, так что, когда подходит поезд, они заходят в вагон вместе и продолжают на ходу разговаривать, а значит, теперь будет странно сесть порознь. Впрочем, обнаруживается, что Джеймс на самом-то деле весьма серьезный и приятный человек, да вдобавок тоже писатель, Пи об этом подзабыл, и сейчас едет на встречу со своей редакторшей, которая ему, он должен признаться, симпатична – так, ничего серьезного, конечно. Тут Джеймс глубоко вздыхает. И спрашивает у Пи про женщин. Как людям удается с ними справляться?

– Ну вам, по крайней мере, приходится справляться только с одной, – говорит Пи.

И тут, по причинам, которых он потом не сможет себе объяснить, Пи рассказывает Джеймсу обо всем.



В спортзале полно стариков. Они сидят и смотрят “MTV Dance”, по которому, похоже, не крутят никаких других записей, кроме тех, где показаны крупным планом женские задницы, обтянутые лайкрой, джинсой или просто хлопком, и задницы эти вертятся, дергаются, сидят на мотоцикле, лежат в кровати, седлают зебру или делают все это одновременно в разных комбинациях. Зрелище, в общем-то, не отталкивающее, хотя кто знает, что на уме у этих стариков. Один принес с собой библиотечную книгу в твердой обложке и читает ее, накинув на голову полотенце, но все остальные просто уставились на экраны, расположенные ближе всего к ним, потому что – ну, потому что эти экраны расположены ближе всего к ним и от этих видеороликов трудно оторвать взгляд. Вот, например, показывают Леди Гагу в одних только белых трусах и лифчике. Она поет о том, что вот такой уж родилась, и выглядит при этом так, будто вот-вот зачахнет от недоедания, но в то же время все это заставляет Брионию задуматься над тем, почему она сама не родилась вот такой: вероятно, именно на такие мысли и должен наводить, по задумке режиссера, этот клип. А еще, наверное, он должен наводить на мысли о том, что случилось бы, если бы ты пошла куда-нибудь в одних только белых трусах, и вдруг нагрянули бы месячные, или начались такие, знаете, желтоватые выделения, или ты спохватилась, что забыла сделать эпиляцию зоны бикини, или же сделала эпиляцию, но на месте вросшего волоска кожа воспалилась, или ты немного обмочилась…

– А лицо у нее так себе, правда? – говорит одна из старушек дедушке, сидящему на соседнем велосипеде.

Это третий визит Брионии в спортзал. За первые два она уяснила, с какими снарядами лучше не иметь дела: с гребным тренажером, на котором она продержалась жалкие тридцать две секунды, тогда как в ее плане тренировок речь шла о десяти минутах; с бегущей дорожкой, на которой Бриония развила максимальную скорость 6 км/ч, после чего спросила у инструктора, нет ли там такого режима, чтобы дорожка бежала под гору, и он, конечно, совсем не смеялся; со всем залом силовых тренажеров, набитым молодыми мужчинами, у которых шеи в татуировках и как пить дать скукоженные члены и которые ни разу не взглянули на Брионию. Вообще ни разу! А ведь она объективно симпатичнее Леди Гаги – ну, в определенном смысле, хотя и весит раза в четыре больше. Если верить журналам, которые лежат у них тут в углу на шкафчике (для Брионии они, конечно, слишком простецкие, поэтому она таких никогда не покупает, но в спортзале их просмотр – одна из немногочисленных радостей), то теперь даже Кейт Мосс разжирела. На что же тогда надеяться всем остальным? Вообще, конечно, после такого редакторам журналов следовало бы вскрыть себе вены или выпить бутылку отбеливателя, ведь если даже самые красивые женщины в мире не в состоянии соответствовать стандартам самых тоненьких, самых дешевых и дерьмовых журнальчиков, тогда…

Но истории из жизни тут публикуют забавные. И в них часто говорится об очень толстых людях – даже толще, чем Бриония. Например, о женщине, чей муж лишился половины головы – не волос, а вот прямо головы! – засунув ее в блендер. Или о мужчине, который вырастил у себя на лбу нос. А еще – о четырнадцатилетней девочке, которой уже сделали липосакцию, абдоминопластику и операцию по установке желудочного бандажа. Если в этом журнале и встречались худые люди, то только в статьях с заголовками вроде “Из-за героина я потеряла обе руки” или “Я объедаюсь чипсами и шоколадом, но все равно вешу только 56 фунтов[32]”. Все остальные тут – жирные, даже женщина, чья инвалидность не помешала ей торговать своим телом. А еще капельку удовольствия от посещения спортзала Брионии доставляет осознание того, что среди тех, кто занимается вместе с ней, есть люди и пожирнее ее самой. Вон, например, тип, которому сейчас помогают забраться на беговую дорожку. Интересно, когда он в последний раз видел свой член. Ее-то жир, по крайней мере, не мешает ей заниматься сексом. Она просто встает на четвереньки. Ну, точнее, могла бы вставать, если бы захотела. Но как быть мужчине, если он так растолстел, что пенис вообще исчез?

Когда по “MTV Dance” не крутят ролики с Леди Гагой или Рианной, то показывают бесконечную рекламу компаний с названиями типа “Бабло” и “БыстрыеФунты” (правда, так называются), которые дают в кредит двести фунтов и берут за это пятьдесят фунтов комиссии, то есть 326 % в годовом исчислении; или же вы можете взять кредит на 1 200 фунтов на десять месяцев, и это обойдется вам в каких-то J1 631,34, то есть всего вы заплатите J2 831,34 или, другими словами, 1 362 процента годовых. Бриония думает о том, как радуется бабуля каждый раз, когда ей удается заработать десять процентов на своих акциях. Или когда люди, продающие дом, узнают, что его стоимость выросла на пятнадцать процентов. Да эти ребята, наверное, просто лопатами деньги гребут. Правда, у простофилей, которые готовы идти на такие грабительские сделки, видимо, до того туго с деньгами, что они вряд ли когда-нибудь вообще отдадут долг. Это же надо – быть настолько бедным, даже представить себе страшно. Да к тому же еще и жирным. И вдобавок ко всему потерять в блендере половину головы.

Бриония занимается на велосипеде с откидной спинкой и широким сиденьем: можно почитать журнал и представить себе, что просто отдыхаешь, вот только ноги знай себе вертят и вертят педали. Тут в спортзале много интересного. Леди Гага, мужчины без членов, мультяшные старички, которые идут оформлять займ в компанию “Бабло”, хотя в реальной жизни самое большое, что они могли бы занять, это стакан сахару, ну и, конечно, все эти нелепые “испытания”, которые инструкторы по фитнесу вывешивают на доске объявлений, чтобы подбодрить безнадежных лузеров с болезненным ожирением, посещающих их клуб. Сейчас вывешен плакат с испытанием на тему пасхальных шоколадных яиц: сколько яйцекалорий ты успеешь сжечь к Пасхе. Маленькое яйцо “Кэдберри” с кремом содержит, как они уверяют, 180 калорий. Яйцо “Кэдберри” вкупе с шоколадными палочками – 810 калорий. А большое яйцо “Дейри Милк” – это целых 1 800 калорий. Какой-то придурок навырезал наклеечек в форме яиц разного размера, которые можно прикреплять на свою строчку в таблице, чтобы все видели, сколько ты сделал упражнений. Казалось бы, после этого ты получаешь право пойти и съесть столько яиц, сколько “сжег”, но не тут-то было: согласно инструкции, вместо, скажем, двух маленьких яиц с кремом от “Кэдбери” (а два таких яйца даже за один присест – ерунда, не говоря уже про целый день) следует съесть небольшой стейк с гарниром из брокколи. Отлично. Бриония сидит на велотренажере уже пятнадцать минут и сожгла всего восемьдесят калорий. Что-то тут у них не сходится в расчетах. Наверняка закралась ошибка. Бриония понимает, что ей срочно нужно выпить.



Утро, понедельник, Альпийский домик с его тщедушными растеньицами, которые жмутся к бесплодной каменистой почве в искусственно поддерживаемых холоде и сухости. Из всех оранжерей эта – самая нелюбимая у всех без исключения, но школьные экскурсии всегда начинаются именно с нее – возможно, в качестве наказания. Когда же люди наконец усвоят, что в садах Кью детям интересны только насекомоядные растения или какие-нибудь еще хищники, формой напоминающие член? Даже удивительно, как много есть растений такой формы. Конечно, растений, похожих на влагалище, еще больше, но влагалища в развернутом виде детям встречаются реже, чем члены. Хотя, может, теперь они и к влагалищам тоже привыкли? У них ведь есть интернет, и…

– Ну? – настаивает Изи.


– Это глупо.

– Что?

– У меня такое чувство, словно я перед тобой отчитываюсь.

– Она же не расскажет мне никаких подробностей. Она только все время приговаривает, какой ты потрясающий и какое у тебя изумительное тело…Изи приподнимает бровь и выжидающе смотрит на Чарли.

– Слушай, ну зачем тебе подробности?

– За тобой нужно приглядывать. Чтобы ты не перешел границы. Опять.

За всю историю в Альпийском доме только один-единственный раз произошло нечто любопытное: писательница – автор детективных романов – провела здесь целую неделю, чтобы понаблюдать за растениями и атмосферой и сделать Альпийский дом сценой убийства в своей новой книге. Самый простой способ убить кого-нибудь в Альпийском доме – это заставить просидеть здесь подольше, пока человек не умрет от холода или скуки. Поразительно, что сама автор детективов тогда уцелела. Хотя, может, и не уцелела. Чарли, по правде говоря, не помнит, что было дальше, и вышла ли в итоге та ее книга. Может, эта писательница до сих пор где-нибудь здесь.

– Да я так и не понял, что я тогда сделал не так.

Изи вздыхает и закатывает глаза.

– Ой, ну ладно.



Одна знаменитость остановилась у Флёр в гостевом крыле, другая – в мансарде. Еще одна – в эко-шалаше. Флёр в который раз провела беседу с Пророком, чтобы он не разгуливал по дому в трусах, но его поведение становится в этом плане все более непредсказуемым. Идет всего лишь вторая неделя курса йоги. Флёр не может взять и все отменить только потому, что ей нужно мчаться на гребаные Внешние Гебриды за какой-то теткой, которая вручила ей пустую книгу вместо… вместо чего? Флёр пытается поговорить об этом с Кетки и выяснить, что же такое должна была оставить Олеандра, но старуха только цыкает на нее. Флёр понятия не имеет, в чем она провинилась на этот раз, и Иш тоже ничего не желает объяснять. Они не унаследовали от Олеандры стручков с семенами, но ведь не может быть, чтобы проблема была в этом. Во-первых, кому нужен смертоносный стручок? А во-вторых, в доме уже двадцать лет полным-полно разных стручков. Для Флёр Олеандра тоже оставила стручок, завернутый в бирюзовую папиросную бумагу. На вид он ничем не отличается от остальных. Так какого же тогда…?

Кетки и Иш не должны бы знать, но знают. Знают все о посылках. И Олеандра, конечно же, тоже знала, хотя никогда не желала иметь к этому отношение и почти не разговаривала с Пророком после того, что произошло с Розой, и еще после того, как он, кажется, украл какую-то волшебную книгу.

Флёр так и не спрашивает, куда он отправляет посылки.

А потом появляется Скай Тернер – с красными глазами, тощей сумкой с вещами и ссылкой на видео в Ютьюбе, где она теперь настоящая звезда, только не в том смысле, в каком ей хотелось бы, и она больше не может позволить себе остановиться в “Доме Намасте”, ведь, даже если Флёр не возьмет с нее денег, одна из отдыхающих здесь знаменитостей наверняка где-нибудь проговорится, и тогда явятся газетчики, вот Флёр и прячет Скай у себя в коттедже, и они до глубокой ночи пьют чай и говорят о своих матерях, и о стручках с семенами, и о том, какая тупая и непостижимая штука – деньги. Скай предлагает попробовать стручок, но вместо этого Флёр наливает ей своего особого чая и еще раз объясняет, что стручок может и в самом деле оказаться смертельно ядовит. Скай спрашивает, зачем тогда он всем им нужен. Какой прикол в этих стручках? Флёр говорит, что они представляют собой некую ценность, но никто толком не знает, в чем она заключается, и ее мать, вероятнее сего, погибла именно из-за этих стручков. Больше Флёр ничего рассказать не может, но Скай продолжает задавать вопросы – это интересная тема для ночного разговора. Скай предлагает подменить Флёр и провести вместо нее несколько занятий йогой. Это так мило с ее стороны, нет, правда, вот только сейчас все газеты только о ней и говорят, и тогда она звонит соседскому сыну, просто немного телефонного секса, потому что она так одинока, ну и еще можно пофантазировать вместе об убийстве Грега, ну а потом – о’кей, она оставляет для него ОДНО сообщение на автоответчике, указывает, где она, – на случай, если он захочет прислать ту демозапись, и вот через секунду весь невыкупленный сад за эко-шалашом наводнен журналистами, они подумали, что, возможно, найдут ее здесь; боже, нельзя ли оставить ее в покое и дать ей побыть, мать вашу, в тишине…



Лицо у него такого странного сероватого оттенка, что никак не удается его осветить. Студентка, которой Клем поручила освещение, уже обожгла ладони о шторки лампы, поэтому Клем направляет свет сама. Она никогда не беседует с героями фильмов заранее, снимает их без подготовки, чтобы они чувствовали себя полностью в ее власти – эдакие микробы в чашке Петри. Тогда они с большей вероятностью скажут правду. Она рассказала об этом Зоэ. Зоэ слушала вполуха: она в это время вела машину и в какой-то момент попыталась впечатлить Клем тем, что погналась по Коммершиал-роуд за машиной “скорой помощи”, одновременно затягиваясь самокруткой, в которой было разве что совсем чуть-чуть гашиша.

Когда снимаешь документальное кино, это, конечно, не то что кино художественное, ведь понятно же, что в документальных все правда, а в художественных – выдумка. Впрочем, документальные фильмы – тоже выдумка, ведь в них есть и сценарий, и раскадровка, и людей для интервью обычно выбирают таких, которые скажут именно то, что написано в сценарии, – например, что серые белки – злые, а этой осенью в тренде будет юбка-карандаш. И тогда вымысел все равно пытается побороть правду, просто немного другим способом. И все, разумеется, знают об этом. Но в процессе работы над любым фильмом – художественным или документальным – наступает вдруг безумный, волшебный поворот, когда персонажи “захватывают власть” и произносят фразы, которых ты не предвидел, и эти их слова так уместны и безупречны, что сам бы ты никогда до такого не додумался. Когда герои фильмов Клем берут слово (а все они – настоящие люди, которых Клем усаживает на особые стулья с подколенниками, придуманные специально для комфорта, но в то же время не вполне комфортные, потому что на них приходится сидеть, чуть подавшись вперед, и вскоре любой человек в таком положении начинает выглядеть так, будто ему не терпится поговорить и поделиться наболевшим), Клем слушает их либо со скучающим, либо с восторженным выражением. Скучающее лицо у нее бывает, когда персонаж произносит какие-то потрясающие вещи, а восторженное – когда ничего особенного не происходит. Это, конечно, нарочно. Вроде бы благодаря этой тактике они начинают рассказывать больше любопытных вещей.

– Зоэ, ты не подержишь вот здесь тот белый лист?

Баланс белого режиссеры-документалисты тоже выставляют сами, а Зоэ об этом параметре вообще узнала только неделю назад.

Интересно, Клем нервничает? Со стороны не поймешь. Сегодняшний персонаж – главный герой ее нового фильма, так что, наверное, все-таки да. Зоэ не помнит точно его имени, но он – первый человек, который создал жизнь в лабораторных условиях, прямо с нуля. Он немного похож на бога или на чьего-нибудь отца – немолодой, бородатый. Большую часть из того, что Клем рассказывала по дороге сюда, Зоэ пропустила мимо ушей, ведь ей приходилось не только вести машину, но еще и представлять себе, как выглядит то, что находится у Клем между ног, и при каких обстоятельствах ей, Зоэ, удалось бы это увидеть, а может, даже прикоснуться к этому и… Но одну потрясающую подробность она запомнила. Этот бог-отец-ученый, кажется, соединяет гены в произвольной последовательности, и это, мать его, какая-то жуть, а еще бóльшая жуть – то, что каждому гену соответствует буква и этими буквами можно записать код, который…

– То, чем вы занимаетесь, это ведь примерно как микрочипы для домашних животных?

Интервью началось. Клем задает вопросы таким образом, чтобы собеседник начал ответ с ее же собственных слов, и тогда после редактуры его фраза будет выглядеть так, словно он сам решил затронуть эту тему. “То, чем мы занимаемся, не имеет ничего общего с микрочипами для животных…” Но он не попадается на ее крючок.

– Нет, это не так, – говорит он.

– Тогда расскажите, пожалуйста, своими словами, каким образом вы используете генетический код для того, чтобы в дальнейшем ваши творения можно было опознать.

– Ну, генетический код состоит из четырех букв: G, T, C и A. Если учесть, что вся система общения может быть выражена в двух символах – точке и тире, как в азбуке Морзе, или нуле и единице, как в бинарном коде, то становится ясно, что ничего не стоит составить код из четырех букв.

– И вы придумали этому коду очень необычное и новаторское применение.

– В общем-то, да. Конечно, главная сфера применения этого кода – создание генотипа, который будет проявлять себя как фенотип. Другими словами, этот код задает цвет глаз, цвет волос, то, каким образом организм накапливает жир. Правда, созданный нами организм так прост, что у него, разумеется, нет ни глаз, ни волос, ни жира. Он вообще представляет собой всего несколько клеток, собранных вместе. Но генетический код применяется не только для создания живого организма, но и для сообщения данных. Тогда с его помощью можно общаться.

– Можно поподробнее, пожалуйста?

– Мы называем это “водяными знаками”. С их помощью по созданию можно определить его создателя. Мы вписываем в генетический код электронный адрес и адрес URL, так что генетики будущего сразу определят, что организм, попавший к ним в руки, был создан синтетическим образом или же является потомком синтетического организма. И они легко отыщут информацию о его создателе и даже смогут связаться с ним или посетить его веб-сайт.

– Похоже, вам нравится термин “создатель”.

Ученый пожимает плечами.

– Пожалуй, термин “создатель” действительно стал мне очень интересен в последнее время.

– А вас не смущает то, что созданные вами организмы будут не в состоянии прочитать свой собственный генетический код?

– Прошу прощения?

– Вас не смущает то, что вы создаете организм, живое существо, которое никогда не сможет прочитать свой собственный генетический код?

– Мы же говорим о вирусах. О водорослях. Вряд ли водорослям захочется прочесть свой генетический код. У них же нет выхода в интернет и электронной почты.

Ученый смеется.