Орхидея съела их всех
Часть 10 из 55 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
По ком плакала Скай сегодня утром на похоронах? По Олеандре? Но Олеандра была уже немолода и перед смертью не страдала от боли, да к тому же верила в реинкарнацию и стремилась к ней, так что, как ни крути, смерть ее вполне устраивала. А может, Скай оплакивала себя саму и все, что потеряла? Конечно, есть еще Флёр, Флёр никуда не делась, но… Скай вздыхает. Олеандра была ее мистической студией звукозаписи, и все, что Скай у нее записала, теперь потеряно. Сожжено. Стерто.
Она входит в старую деревянную дверь и оказывается в садике, обнесенном стеной.
В центре сада – каменный постамент, а на нем – еще одна медная скульптура: жаба. Перед скульптурой стоит поросшая мхом скамейка, а на ней сидит зарянка. Зарянка бросает рыться в мохе и принимается разглядывать Скай. Высушенные коробочки прошлогоднего мака (даже Скай в состоянии распознать мак) разбросаны вокруг, подобно выцветшим декорациям давнишней вечеринки. А из грунта там и тут проглядывают зеленые ростки. Все растет, несмотря на холод. Тонко пахнет ромашкой. Скай снова оглядывается, и вот она уже не потеряна: перед ней коттедж Флёр, будто сошедший с книжной страницы, – с большими окнами, похожими на сонные глаза, и огромной печальной дверью. Вьюн-борода ползет по стенам, будто по щекам зеленого человека. А вот и Чарли Гарднер, внучатый племянник Олеандры, топчется на пороге. Худой, угловатый, чем-то напоминает волшебника. Молодого волшебника из плеяды черных магов; едва он увидит ее, погонится за ней по дремучему лесу, и там она упадет, и тогда… Скай пятится к белому саду, за ней порхает зарянка, она поет, и в песне проступает рисунок одной знакомой мелодии, но не может быть, чтобы…
Угораздило же поп-звезду забрести в сад на задворках Англии, в сонный средневековый городок, который давным-давно был шумным портом, но потом море здесь сморщилось, как женщина без любви, и скукожилось до мелкой речушки с крошечными лодочками, камышницами и поросшими криптумом берегами. Можно прилететь сюда на вертолете, как сделали ребята из “Битлз” сто лет назад. Приземлиться на маленьком аэродроме в нескольких милях отсюда. Но более прозаичный вариант – поезд с пересадкой плюс такси. Ехать целую вечность. На карте кажется, будто Сэндвич – совсем рядом с Лондоном. Это же Кент, черт возьми, графство, которое буквально врастает в Лондон, вот же оно, прямо тут. Но на дорогу сюда Скай тратит столько же времени, сколько на дорогу к родителям в Девон, а до Девона от Лондона – почти пять графств, если изучить маршрут поезда. Отсюда до дома ее родителей в Девоне – примерно семь часов. И где-то посередине – Грег.
А теперь вот Олеандра умерла.
Скай идет дальше, через перелесок и затем наискосок – к тропинке пошире, которая тянется между двумя рядами деревьев. Отсюда хорошо виден “Дом Намасте”: большой, старый, красный, он кажется мудрее, чем понурый коттедж по соседству. Высокая белая дверь с лесенкой полумесяцем. Справа – оранжерея. Всякие клумбы, грядки, парники, старые медные солнечные часы. В этой части сада повсюду цветы. Скай не знает названий большинства из них, но летом одни станут нежными и пурпурными, другие – хрупкими красными, третьи – дрожащими голубыми, четвертые – такими, которые карабкаются вверх, не подумав, как потом будут спускаться. Сбоку к дому прильнуло растение с крупными бутонами (возможно, клематис). А внутри, она хорошо знает, сразу за белой дверью кружит слабый запах хлорки от бассейна и слышен гул генератора, или что там еще у них гудит, чтобы работали сауна и парилка. И повсюду расставлены бледные керамические кувшины с лимонадом – щелочным, очищающим. На обед подают карри. Пироги из цельнозерновой муки. А дальше, через библиотеку и по ступенькам, – там всегда была она. Олеандра, одетая во что-нибудь чуднóе: платье, усеянное звездами и планетами, или серебристый костюм космонавта, и всегда от нее веяло нежным и глубоким теплом, как от целебного напитка, который пьешь, когда по-настоящему худо, а уж Скай-то, точно, было по-настоящему худо, когда она пришла сюда в первый раз…
И вот теперь Олеандра умерла.
На пороге домика Флёр пахнет лапсанг сушонгом, черным кардамоном и розами, примерно так же пахнет и сама Флёр, но ее запах – это слои за слоями разнообразных ароматов, каждый – все более диковинный, все более изысканный. С тех пор как духи “Живанши III” сняли с производства из-за запрета на использование дубового мха, она стала пользоваться „31 Rue Cambon” от Шанель. Она и сама такая – чуть-чуть перечная, чуть-чуть древесная… Она сама – концентрированный шипр. Глубокая, зеленая, волшебная – таким откроется тебе берег далекого озера. Таким будет то, что позволит тебе… нет, подтолкнет тебя ко всему, чего ты только… А сразу за порогом – там, где витают предобеденные запахи шоколада, фруктов и свежесмолотых специй, – Чарли слышит чей-то плач: возможно, это Бриония. Его сестра Клем никогда не плачет. А потом раздается голос Флёр:
– Я подумала, что нужно сообщить тебе как можно раньше.
– Да нет, конечно, я очень рада за тебя. Но почему?
– Ну, я думаю… Конечно, мне немного неловко.
– Но ведь, положа руку на сердце, наши мужья действительно захотели бы его продать.
– Джеймс мечтает о своем чертовом лесе.
– Олли и сам не знает, о чем мечтает. И о чем мечтаю я. Но вот о деньгах он мечтает точно.
– Видимо, вот и ответ на вопрос – почему.
Итак, Флёр унаследовала “Дом Намасте”. Ну что ж. Значит, Олеандра знала. Наверняка знала, что Флёр – дочь Августуса. Но почему бы ей не оставить доли наследства кому-нибудь еще? Чарли представляет, как Флёр закусывает губу так, как закусывает ее только она одна, пытаясь объяснить, придумать, как сообщить самым старым своим друзьям, что отныне она сказочно богата, а они – нет, а не наоборот, как ожидалось. Но ведь они должны ценить то, что почти пятнадцать лет она работала здесь бесплатно, полагаясь на свою странную, кроткую интуицию, чтобы оградить Олеандру от опасности банкротства. И… ну, в самом деле, черт возьми, неужели можно было этого не замечать? Ведь семейное сходство настолько очевидно, что даже неловко. Точнее, стало бы очевидно, если бы кому-нибудь пришло в голову приглядеться. Они с Чарли похожи, как близнецы, потерянные в далеких джунглях лет двадцать назад и обнаруженные там прижавшимися друг к другу. В джунглях или, может, в универмаге “Хэрродс”. Так или иначе, если оставить близнецов одних – вдвоем – на такой долгий срок, то они, наверное, неизбежно… Да и потом, они уже давно не вместе, а все остальные так поглощены собой, что никто, пожалуй, никогда ничего не заметит и не узнает. От этой мысли Чарли не по себе, больно как-то, у него в голове не укладывается…
– Ты хочешь сказать, потому, что Олли такой идиот?
– Нет! Ну конечно же, нет! Наверное, я смогу все здесь сохранить, как было, – стану заботиться о Кетки и Ише, о Блюбелл и Пророке, никогда их не брошу. Олеандра знала, что на меня можно положиться. Она учила меня столько лет – да каких там лет, всю жизнь. Я ни за что не продам “Дом Намасте”, ведь забота о нем – единственное, что я умею делать.
– Но она не говорила тебе, что планирует…
– Нет. Ну, во всяком случае, прямым текстом не говорила. Ты же ее знаешь. Но и о том, что она всем нам даст по стручку с семенами, она мне тоже не говорила. И о том, что Куинн оставил дневник. И еще этот потрясающий охотничий домик на Джуре. Я понятия не имела, что у нас – у нее – он вообще есть. Вам с Чарли нужно решить, как этим всем распорядиться. Ведь домик, наверное, тоже стоит кучу денег, да? С виду он даже больше, чем “Намасте”. Представляю, как вам там понравится! Так что в конечном итоге все мы в выигрыше, хотя, конечно, нельзя такого говорить, ведь понятно же, что вместо наследства все мы предпочли бы, чтобы нам вернули Олеандру… Но все-таки странно, что она…
Да, странно, думает Чарли. Но Олеандра наверняка знала. Знала все об Августусе и Розе и об их дочери, которую они утаили. Никто не счел странным, что Олеандра оставила Флёр жить у себя, когда мать девочки пропала без вести. Флёр ведь тут выросла. Куда же еще ей было идти? И где бы еще Олеандра нашла преподавателя йоги, которому не нужно платить? Но теперь-то понятно, почему она вешала на Флёр столько дел и обязанностей. И королевский подарок в виде коттеджа во дворе “Дома Намасте” при таком раскладе тоже ничуть не удивляет. Она, видимо, с самого начала знала, что Флёр – член их семьи, что в ее жилах течет кровь Гарднеров. Но оставить ей весь “Дом Намасте”, весь бизнес? Это же черт знает что такое! Чарли, конечно же, рад за Флёр, но что скажут Беатрикс и Августус? И на кой им – молодому поколению, тем, кто остался тут куковать, – эти стручки, полные семян? Что она хотела этим сказать? Пойдите и убейте себя об стену? Может быть, в дневнике Куинна найдется объяснение? Но, если Олеандра знала что-то важное, зачем же было скрывать все это больше двадцати лет? Клем уже спросила разрешения прочитать дневник, и Бриония пожала плечами и сказала: да, разумеется, но она хотела бы прочитать его первой, ведь, в конце концов, Куинн был ее отцом. Так что, по правде говоря, Бриония ответила “нет”. Что же до охотничьего домика на Джуре, которым они с Клем и Брионией отныне владеют и который Флёр пытается описать так, будто он еще лучше и восхитительнее, чем “Намасте”, – никто понятия не имеет, откуда он вообще взялся. Они уже решили, что в июле поедут на него взглянуть. До острова лететь на двух самолетах, он находится посреди архипелага Внутренние Гебриды (если, конечно, такие вообще существуют на свете), к западу от Шотландии. А тут еще (не было печали!) на похоронах объявилась эта странная женщина, Ина, с Внешних Гебридов… Она уже и раньше толковала про ладанное дерево, а теперь…
Голос Флёр давно умолк. Повисла долгая пауза, которая оборвалась от строгого звона английского фарфора: кто-то ударил по нему ложечкой – похоже, чересчур сильно.
– Тебе, наверное, теперь придется получить какой-то диплом? Ну, в смысле, если ты будешь руководить здесь терапией, йогой и вообще всем.
– Бриония!
– Ну, она ведь часто об этом говорила. И я сама с огромным удовольствием вернулась в университет. Просто я подумала…
Чарли толкает дверь и с порога кричит: “Привет!” – пусть услышат, что он идет, и думают, будто он пришел только что, а не подслушивал их разговор последние десять минут. Его кеды “Вэнс” бесшумно ступают по черно-белой викторианской плитке, которой выложен пол в прихожей у Флёр. На похороны он надевал костюм, но уже успел съездить к Брионии и переодеться в свои любимые выцветшие вельветовые штаны “Акне”, белую футболку и желтую кофту от Александра Маккуина.
– Ты похож на старика, – сказала Холли, увидев его в этом наряде.
Тогда он попробовал блейзер “Акне” – запасной вариант, но слишком уж он хорошо сочетался со штанами.
– А теперь ты похож на человека, который отоварился в “Дебенхэмс”, – вынесла приговор Холли. – А если точнее, на старика, который не вылезает из “Дебенхэмс” и даже обедает там гороховым пюре с мясной подливкой.
Вообще-то она права, Чарли сам это видел. Но, вероятно, лишь после одиннадцати лет человек начинает понимать, что мода – это не только и не столько отличный вид. В одиннадцать от тебя ускользает, почему взрослым не хочется постоянно быть счастливыми и почему они не щеголяют целыми днями в лучших своих нарядах, не пьют один только фруктовый сок, не объедаются шоколадом и не тратят все деньги на щенят, котят, настольные игры, пикники, походы в кино и поездки в ослиные питомники. Чарли подозревает, что, будь Холли в ответе за семейный бюджет, она включила бы в расходы еще и теннисный корт. И букеты цветов. Он вдруг представляет себе, как она стоит с огромным (чуть ли не больше ее самой) букетом бледно-розовых пионов, на дворе начало лета, и солнечные лучи играют в ее темных-претемных волосах.
Женщины сидят в гостиной справа. Чарли делает глубокий вдох, как всегда, когда входит в эту комнату, словно хочет напитаться здешними запахами – натертого мастикой дубового пола, обоев “Сандерсон” с магнолиями цвета яичной скорлупы и бронзы, старинных диванов, которые Флёр сама заново обила, подобрав разные редкие ткани из магазина “Либерти”, все – с растительными и немного загадочными узорами; высокой вазы с вербой на столике, похожем на аптекарский. Флёр сидит в кресле-качалке, обитом тканью с темно-розовыми и багряными существами, в которых, если постараться, можно угадать цветы. Клем и Бриония устроились на одном из двух диванов Джорджа Уолтона, более розовом. К своему удовольствию на столике перед ними Чарли видит чайный сервиз “Золотая птица” фабрики “Веджвуд”, который купил Флёр на тридцатилетие. Сам он, разумеется, по-прежнему носит подвеску с лабрадором, которую она сделала для него много лет назад. С прошлого июля, после того спора о Пи, они многие месяцы почти не разговаривали, но, конечно, сегодня, на похоронах, уже виделись – правда, стояли на разных концах длинной вереницы людей. А теперь – вот он.
– Привет, – отвечает Флёр. – Я бы предложила тебе чаю, но через полчаса начнутся коктейли, когда приедут все остальные, так что, если ты продержишься без чая…
Как же удивительно пахнет этот ее лапсанг сушонг. Но…
– Продержусь. Тебе чем-нибудь помочь?
– Вообще-то да, – отвечает Флёр. – Пойдем, поможешь мне нарвать мяты.
Утро после похорон Олеандры выдалось морозное. Когда просыпается Робин, перья у него в крыльях смерзлись и сверкают, ему приходится долго встряхиваться, чтобы их расправить, – о полете Робин пока даже и не думает. Подобравшись к большой каменной купальне для птиц, он обнаруживает, что воды внутри нет, только кусок льда – не попить и не выкупаться. Хотя бы в кормушке что-то лежит – правда, не личинки и не червяки. Робину нравятся слоеные пирожки, а копченый лосось – не нравится, он пахнет огнем и опасностью. Норману Джею тоже не нравится копченый лосось, а безымянный дрозд и вовсе не подлетит к кормушке, если там такое. Лосося приходится съедать приносящей беду сороке[22], которая заявляется ближе к обеду, а если она не прилетит, рыба достается жирному голубю или его дружку.
Склевав несколько маковых зерен и остатки розового миндального пирожного, Робин летит к другой купальне, на ступеньках, ведущих в дом, там теплее. Он медленно пьет, потом умывается, его потускневшее оперение говорит о том, что он не хочет рутины, которая вот-вот снова начнется, – не хочет искать себе пару, вить гнездо, добывать пищу для птенцов. Он устал: приближается его восьмая весна. Через окно в спальне он видит, как вьет гнездо Флёр. Она часто гнездится. Но никогда не откладывает яиц. Этот человек у нее в гнезде все перевернул вверх дном. Это он заставил Флёр положить в кормушку огнеопасную рыбу? А остальные разноцветные пирожные тоже он съел? Из-за него она вскрикивала в ночи? Она теперь часто так. Но в эту ночь Робин ничего не слышал: возможно, это другой человек, из-за него Флёр молчит. У него перья, как у дрозда, и он не был в гнезде у Флёр уже много лет. Робину вдруг хочется побыть одному, он взлетает на самую верхушку падуба, набирает в легкие побольше воздуха и заводит самую неистовую из своих песен. Если попытаться приблизительно перевести ее на человеческий язык, она – о твердых клювах (как в обычном птичьем, так и в эротическом смысле). Он вельми дивий, но он же и рамено зельний.
Флёр не спит. Но Флёр и не бодрствует. Она все думает о гостье из Шотландии и ее словах. Гостья сказала, что утром отдаст Флёр какую-то вещь, а ведь утро почти настало. Сказала, у нее есть кое-что от Олеандры – кое-что такое, что Олеандра, пока была жива, не смогла сама отдать Флёр. Флёр слышит, как далеко-далеко поет ее зарянка. Эта женщина (ее зовут Ина, наверняка сокращенный вариант какого-то длинного имени, хорошо бы не имени Нина, по понятным причинам) прибыла на похороны со своей фермы на острове Льюис, который относится к Внешним Гебридам. Пару раз в год Олеандра покупала себе билет на ночной поезд и отправлялась в загадочное “шотландское путешествие”. Но никогда не рассказывала, с кем она там встречалась и чем занималась. Флёр представляла Олеандру в Эдинбурге: вот она обходит этакой мисс Джин Броди[23] все замки и твидовые магазины, а потом встречается с печальными и неприкаянными знаменитостями в гостиничных номерах “люкс” или в особняках, выходящих окнами на залив Ферт-оф-Форт. Флёр ошибалась.
На похоронах Ина рассказывала о том, как они с Олеандрой познакомились: в 1968 году на каком-то фестивале Олеандра провела импровизированный мастер-класс с демонстрацией фильма в формате “супер 8” о жизни в древесном пне. Все участники фестиваля (бородатые парни на кислоте, их дети и жены, которые в обычные дни, не на фестивале, еще готовили своим мужьям “пятичасовой чай” и которых мужья еще называли “любовь моя”) собрались, чтобы посмотреть дрыгающуюся пленку – мелкие грызуны в старом пне сражались за обрезки сыра, фруктов и прочих угощений, которые кидали им люди. Олеандра стояла перед экраном, а за ее спиной мыши, полевки и даже случайный горностай отчаянно бились за каждую крошку, брошенную на пень, и в конце концов она произнесла, обращаясь к зрителям:
– Это вы. Это вы, когда девушка, которую вы любите, спит с другим мужчиной. Когда мать снова и снова напоминает, что вам пора найти работу. Когда ушлый тип в метро советует вам подстричься. Это вы, когда лучшая подруга покупает платье, о котором вы мечтали. Это вы, когда нужно оплатить парковку, а у вас ни одной монеты в пятьдесят пенсов. Это ожесточенность, сидящая глубоко внутри вас. Ожесточенность наполняет ваше сознание и отдаляет вас от брата или сестры, возводит между вами стену. Возможно, она не выйдет за пределы вашего сознания. Да, большинство из нас никогда не проявят жестокость в форме действия. Но разум ваш ожесточен, мысли пропитаны гневом, и в уме вы по тысяче раз на дню убиваете людей. Выдираете им глаза своими мелкими коготками и ненавидите, ненавидите, ненавидите.
Пи ворочается рядом с Флёр. Они договорились, что он уйдет пораньше: ему надо вернуться в Лондон и отвести Нину на балет. Жена Пи, Камала, больше известная как Кам, сама могла бы отвести Нину, но она записана к парикмахеру. Стрижка, сушка феном и, вероятно, мелированные пряди по всей голове, словно кому-то есть дело до того, как выглядят волосы Кам. Итак, ради балетного урока и стрижки с укладкой Флёр придется самой приводить дом в порядок, самой скорбеть и плакать, самой себе заваривать чай и приносить самой себе сухие носовые платки. Она выяснит, что собирается отдать ей Ина, а потом даже некому будет об этом рассказать. Почему, почему, ну почему даже в этот день, когда Пи по-настоящему нужен Флёр, он не мог просто взять и попросить жену перенести стрижку на другое число и самой отвезти их чертову дочь на ее чертов балет?
И что, Нина не может вызвать такси? Или поехать на метро? Ей четырнадцать гребаных лет! Хотя, если в этом возрасте человек еще не способен свыкнуться с мыслью о расставании или разводе, он, наверное, и до балетной школы сам не в состоянии добраться. Бедная тупая Нина. Когда Флёр было пятнадцать лет, она одна полетела в Бомбей. Там она познакомилась с Пи, привезла его с собой в Англию и сделала для него книгу английских поговорок, чтобы ему проще было освоиться в чужой стране. Как жаль, что их самолет тогда не разбился, – тогда ничего этого не произошло бы и все были бы намного счастливее. Если бы Пи сейчас умер, Флёр была бы свободна. Правда, она не смогла бы даже побывать у него на похоронах. А ведь он, черт возьми, ее ЛЮБОВНИК. Тайный, конечно. Флёр думает о мышах в том пне. Ну да, именно так она и поступает с Пи. Выковыривает ему глаза своими коготками. Он-то с ней, по меньшей мере, честен. Если только не считать того случая, когда он обещал уйти от Кам; в ту пору Сай, их старшая дочь, отправилась перед университетом в годовое путешествие. Обещания Пи оказались пустыми словами, он осознал, что на самом-то деле сможет уйти от Кам, только когда Нина поступит в университет, а этого ждать, извините, ЧЕТЫРЕ ГОДА. Сможет ли Флёр терпеть еще четыре года? Она вздыхает. Она не уверена, что сможет терпеть все это еще четыре года. Или хотя бы четыре секунды.
Он стирает все ее сообщения, да и вообще просит, чтобы она их не присылала. Он рвет все ее поздравления с днем рождения, и глупые смешные открытки вроде “Счастливого понедельника!”, и записочки, которые Флёр вкладывает в баночки с чайным сбором, составленным ею специально для него. Когда она спросила Пи – почему, он спросил, а что делала бы она на его месте. Что делала бы она? Ну, во-первых, она ушла бы от нелюбимого человека в ту же секунду, когда поняла, что любит другого. А во-вторых, она арендовала бы огнестойкий сейф или прекрасную уединенную комнатку, где хранила бы все, что присылает ей возлюбленный. Возможно, в этой комнатке она могла бы сидеть и размышлять. Это было бы что-то вроде храма ее любви. Будь у Пи такая комната, он держал бы там телефон, на который она присылала бы ему сообщения в любое время дня и ночи. Правда, сам он, конечно же, не заглядывал бы в ту комнату, потому что постоянно возил бы Нину в школу (это происходит каждое утро по будням), а потом он работал бы в своем кабинете дома, и Кам иногда заскакивала бы домой в обеденный перерыв. ПОЧЕМУ он не может просто взять и снять офис где-нибудь в Лондоне и хотя бы там оставаться иногда наедине с собой – неразрешимая загадка. Ну, хорошо, ладно, не такая уж неразрешимая, ведь офис в Лондоне стоит целое состояние, а у Пи пока вышел только один успешный роман, да и то – больше десяти лет назад. И роман этот был, по сути, про “Дом Намасте” (который теперь принадлежит Флёр, это такое странное чувство) и про вещи, которым научила его Флёр, про все, что дала ему именно она, – А ЕЙ-ТО ЧТО ВЗАМЕН? Он даже не упомянул ее имени в списке людей, которым выражал благодарность в конце книги. А это ведь такой естественный жест, учитывая, что она в самом деле очень помогла ему с книгой, к тому же они выросли вместе, и все такое прочее. Но Пи сказал: раз уж он не может поставить ее имя первым и посвятить книгу ей (он посвятил ее своим умершим родителям), тогда лучше не упоминать ее вовсе. Впрочем, в те времена загвоздка была в его дяде и тете, и еще в Сай, а потом внезапно появилась Нина, хотя он вроде как уже давно не занимался сексом с Кам. Да, нежданная Нина, еще восемнадцать лет ада. Но теперь-то Флёр знает, что Пи никогда не уйдет от Кам. Она же не дура.
Даже похороны Олеандры пришлось подстраивать под расписание Кам и Нины. Интересно, как бы им это понравилось, если бы они узнали? Похороны обязательно нужно было назначить на четверг или пятницу, поскольку Пи приезжает в “Дом Намасте” почти каждые выходные – проведать дядю и тетю, поработать над книгой и, конечно, заодно трахнуть Флёр (ему нравится делать это жестко, в темноте, сзади, когда она еще не совсем готова). Если бы похороны выпали на вторник или среду, бедняге Пи пришлось бы ПРЕРВАТЬ РАБОТУ и приехать в Кент дважды за одну неделю. А это было бы, конечно, неблагоразумно. Интересно, что, по мнению Кам, он делает тут каждые выходные? Возможно, ее это не волнует. Они с Ниной теперь все выходные проводят с ее родителями. И для любовницы это, разумеется, очень удачный расклад. Все выходные – твои! Флёр должна быть благодарна. Но она не испытывает никакой благодарности. Пи вообще, по правде говоря, начинает ее бесить. Пора с ним расстаться. Когда он проснется, надо сказать ему…
Он кладет руку ей на бедро и затаскивает Флёр обратно под одеяло.
– Ты удивительная, – доносится до нее.
– Правда? – спрашивает она.
Электронный дисплей “Орал Би Триумф СмартГид”, заправляющего чисткой зубов Олли (да, такая вещь существует, это кусок пластмассы, который висит на стене на Оллиной половине ванной), недавно сошел с ума. В него вселились демоны или кто-то вроде того, честное слово. Это теперь дисплей-зомби. В прошлом месяце, а может, даже в позапрошлом, у машинки сели батарейки. Ясное дело, батарейки на точно таком же “СмартГиде” у Клем не сели, а она-то уж точно чистит зубы больше, чем Олли. Но так сложилось. Батарейки у Олли сели, и он неделю за неделей чистил зубы без всякого “СмартГида”, дисплей оставался черным, мертвым, в отключке, никаким, и он стоял и думал, что надо бы попросить у Клем новых батареек, но все время забывал об этом, едва заканчивал чистить зубы. Но потом, с неделю назад, дисплей вдруг начал мигать и через несколько дней внезапно ожил. В нормальных обстоятельствах, ну, то есть когда у него хорошо заряжены батарейки, “СмартГид” отводит по тридцать секунд на каждую четверть рта и следит за тем, чтобы были почищены все четыре, после чего демонстрирует счастливый смайлик и четыре звездочки. А может продемонстрировать даже пять, и есть еще ямочка на счастливом смайлике, которая зажигается, если ты выбрал режим “интенсив”, но у кого есть на это время? – или же рисует огорченный смайлик и красный восклицательный знак, если жмешь щеткой на зубы чересчур сильно. А во время бездействия, когда никто не чистит зубы, дисплей работает обыкновенными электронными часами.
Теперь, когда мертвая батарейка вдруг ожила, “СмартГид” выделывает черт знает что. Например, проводит воображаемые чистки зубов на безумной скорости. Вы прижимаете щетку чересчур сильно! Нет, не прижимаете! А теперь снова прижимаете! Теперь вы почистили три четверти зубов, но прошло всего ДВЕ СЕКУНДЫ от начала чистки. Погодите-ка, нет, вы не почистили ни одной четверти. А теперь вы ЧИСТИТЕ ЗУБЫ ЗАДОМ НАПЕРЕД! Грустный смайлик. А теперь – веселый! ☺ ☺ ☺ Смайлик веселый, но и красный восклицательный знак тоже горит!!☺!! На часах 07:17. А теперь – 13:09. Теперь “СмартГид” снова огорчен. На часах – 12:23; 14:34; 06:14. И так далее. Зомби “СмартГид” занимается разработкой сценариев воображаемой чистки зубов в режиме путешествий во времени с куда большим рвением, чем при жизни, когда следил за рутинной чисткой зубов. Зомби-дисплей пашет с утра до ночи. В последнее время он стал частенько демонстрировать, как на часах 07:16 переходит в 07:17. Почему время 07:17 так важно для “СмартГида”? Возможно, это момент его рождения? Или, наоборот, то мгновение, когда он умрет? Интересно, выбор значков на дисплее хаотичен (в математическом смысле слова) или рандомен (в том смысле, какой вкладывают в это слово студенты)? Ну и вообще, может, он пытается что-то Олли сказать?
Вообразите, что вы очень бедны. В один прекрасный день вы возвращаетесь в свою захудалую комнатенку, которую снимаете за гроши, и обнаруживаете в почтовом ящике письмо. В письме говорится, что некий анонимный благодетель организовал для вас каникулы в прекрасном отеле класса “люкс” где-то на юге Европы. Первый день каникул – истинное блаженство. Вы с упоением валяетесь на пляже и читаете книги, которые поднимают вашу самооценку, плещетесь в бирюзовой воде и любуетесь золотым песком и разноцветными рыбками. Возвращаясь в номер, разглядываете гобелены на стенах и мозаику в ванной, вы в восторге от полотенец, которые для вашей кожи, давно не знавшей заботы, – нежнейший кашемир. Каждый день горничная оставляет на постели две шоколадки и цветок. Но однажды цветка рядом с шоколадками не оказывается, и вас охватывает необъяснимая печаль. Книги уже не кажутся вам такими уж оптимистичными, и на небе собираются тучи, которых раньше там не было. На следующий день и шоколадок на постели тоже не оказывается, и вы недоумеваете, с какой стати проклятой горничной вздумалось испортить вам день – да какое там день, жизнь! И полотенца уже не такие уж нежные. К тому же на следующий день горничная забывает их сменить. Правда, потом приходит новый день, и шоколадки вместе с цветком снова появляются на кровати, но теперь вы боитесь, как бы они не исчезли снова, – уж лучше бы их там не было с самого начала.
Флёр дожидается, пока Ина уйдет, и лишь тогда разворачивает сверток. Первым делом она видит записку от Олеандры: “Моя дорогая Флёр, крайне важно, чтобы ты прочитала это очень внимательно. Раз ты получила этот сверток, значит, меня, вероятнее всего, уже нет. Надеюсь, мне не придется возвращаться. Ты все поймешь, когда прочитаешь то, что я прилагаю к письму. Если по какой-либо причине что-нибудь окажется тебе непонятно, разыщи Ину и спроси у нее”.
Кроме записки, Флёр обнаруживает обернутую в розовую папиросную бумагу книгу в твердой темно-красной обложке, с золотым обрезом, как у Библии. Но когда Флёр ее открывает, оказывается, что там ничего нет. Просто чистые страницы. Бумага отличная – мягкая и чуть шероховатая, и не остается сомнений в том, что такую бумагу следует читать, а не писать на ней. Не может быть, чтобы это оказался просто блокнот. Или все-таки блокнот? На обложке оставлено место для названия, но названия нет. Да что же это значит? Очередная загадка Олеандры? Флёр спохватывается, что у нее нет никаких координат Ины, кроме почтового адреса на острове Льюис. Она бросается за порог и бежит по садовой дорожке, пока в поле зрения не оказывается автобусная остановка. На остановке никого нет. Ина уехала.
Дерево Холли
В Хэкни сейчас весна, утро и легкий морозец, но мыслями Чарли далеко отсюда – где-нибудь, пожалуй, в субтропиках, только уж точно поближе, чем на Плодородном Полумесяце с его пшеницей, что покачивается на ветру и исподволь подчиняет себе человечество. Здесь Чарли – охотник-собиратель, он носит простую одежду, сшитую не из хлопка, а из кожи, и срывает чернику прямо с куста. Он подворовывает мед из пчелиного гнезда – наверное, к нему Чарли привел медоуказчик – птица, которая эволюционировала одновременно с человеком и чья песня подсказывает людям, где искать ульи, а взамен медоуказчики получают пчелиный воск, который люди роняют, доставая мед. Может быть, тут водится и примитивный овес – подозрительный, но все-таки он лучше, чем эта современная пшеница, которая, как показывают исследования, стимулирует те же самые мозговые рецепторы, что и опиаты. Чарли придется с помощью этих ингредиентов приготовить себе простые мюсли, где орехов и фруктов будет гораздо больше, чем овса, но, хотя в этих диких субтропических краях и в досельскохозяйственные времена ничтожна вероятность того, что он найдет где-нибудь микроволновку, после пробежки Чарли все-таки предпочел бы кашу.
Чарли воспитали настоящим ученым – он не поддастся соблазну считать эволюционный естественный отбор процессом осознанным (эволюция вообще-то существовала задолго до возникновения сознания). Впрочем, если прокрутить эволюцию на большой скорости, естественный отбор и в самом деле может показаться почти осознанным – точно так же, как на быстро прокрученной пленке кажется, будто шагающее дерево действительно куда-то идет. Чарли, конечно же, не следует полагать, что медоуказчику вздумалось помогать человеку ради воска: природа устроена иначе. В природе все происходит совершенно спонтанно, и процессы, которые в ней идут, ну, они просто идут и позволяют тем, кто в них вовлечен, уцелеть. Вот и все. А, есть еще, правда, прикол Дарвина про то, что перемены происходят только в такие моменты, когда жизнь становится слишком опасна, и если не начнешь выкладываться на полную катушку, то погибнешь. Нелепость и беспомощность современного человека объясняются очень просто: его никто не ест. С тех пор как десять тысяч лет назад произошла сельскохозяйственная революция и людям достались амбары, полные зерна, то есть, по сути, – живых семян, которые, если хотите знать, отнюдь не желают быть съеденными и намерены во что бы то ни стало человечеству отомстить, но на первых порах спасли людей от голода и дали им возможность вести политические дебаты, придумывать законодательные системы и воевать, – так вот, с тех самых пор человечеству не угрожает никакой естественный отбор.
Даже эпидемия ожирения, которую многие считают спровоцированной теми самыми амбарами, полными зерна, не мешает людям размножаться. Человек обязательно найдет возможность заняться сексом, и остановить его может разве что травля в интернете или тяжелая форма анорексии. На прошлой неделе у Чарли была на эту тему очень интересная беседа со Скай Тернер на поминках, устроенных сразу после похорон Олеандры. Скай и Бриония говорили о высоких каблуках, и Скай заявила, что в результате эволюции за последние двести лет человек стал выше ростом. Чарли над ней посмеялся, и Бриония свирепо зыркнула на него. Он объяснил, что это глупости, ведь за последние два века не произошло ничего такого, что стерло бы с лица земли низкорослых людей. Ген низкорослости не уничтожен. За всю историю цивилизации не было такого голода, который щадил бы высоких людей (и заодно, видимо, жирафов?), которые могли добывать себе пищу, растущую на верхушках деревьев. С точки зрения Чарли, за последние десять тысяч лет не так уж много невысокого народу умерло из-за того, что не смогло дотянуться до плода на ветке, поймать рыбу, убить дичь или из-за того, что их съел кто-нибудь повыше ростом. Оголодав, невысокие люди просто идут в универмаг “Сенсберис”, как и все остальные.
– Тогда почему же люди стали выше? – спросила его Скай.
– Фенотипы, моя дорогая, – пояснил Чарли. – Экспрессия генов.
И хотя Бриония продолжала метать в Чарли яростные взгляды, Скай так впечатлили его рассуждения, что она – ну да, она дала ему свой номер телефона, а значит, он мог бы с ней переспать. С поп-звездой! У которой, кстати, такая классная… Но тут на Чарли зыркнула еще и Флёр: деваться некуда, он пошел и выбросил карточку с номером, причем в мусорное ведро на кухне у Флёр – пусть она, если повезет, карточку эту там увидит. Открыв ведро, чтобы бросить карточку, Чарли был поражен тем, насколько элегантно, разноцветно и экзотично его содержимое: темно-желтые обертки от домашних трюфелей из гибискуса, которые готовит Флёр; ломтики ярко-зеленого лайма, оставшиеся от коктейлей; лепестки мака, еще более сочно-красные от настоя шафрана. Да, Флёр умудряется поддерживать красоту даже в мусорном ведре. Как ей это удается?
Чарли, разумеется, варит себе кашу на родниковой воде из бутылки, ведь у человека эпохи палеолита не было доступа к водопроводным трубам северного Лондона, вода в которых частенько отдает хлоркой, ржавчиной, анашой и/или спермой, а недавно в ней и вовсе обнаружили следы кокаина. Конечно, двойной эспрессо Чарли варит тоже не вполне первозданный, однако парень по имени Грок (так разные чудаки в интернете называют образцового первобытного человека) вряд ли отказался бы от кофе, если бы кто-нибудь из пещерных людей угостил его чашечкой. Ключевой вопрос про палеолит – это, безусловно, вопрос о том, существовали ли тогда у человека сексуальные игрушки. Психолог-эволюционист, чье имя вылетело у Чарли из головы, но это неважно, ведь психолог этот, по правде говоря, полный придурок, утверждает, что, как только люди научились добывать огонь, женщины согласились готовить мужчинам еду в обмен на защиту от диких зверей, и таким образом возникла первая семья с плохо продуманным устройством. Как будто бы мужчины не могли сами готовить! Но вообще расклад удобный: просто подходишь время от времени к одной из пещерных жительниц, говоришь “Уг! Уг!” и получаешь горячее питание и совокупления. Но какими они были – эти совокупления? Чарли стоит под душем и представляет себе очень юную пещерную девицу, которая стоит на четвереньках, одна кость динозавра – в промежности, другая – в заднице, и она сосет ему член, а рядом в первобытном очаге горит огонь. Чарли замечательно дрочит и уже почти готов кончить, но в этот момент телефон тренькает полученным сообщением. Изи? Сегодня ему совсем не хочется с ней встречаться, и дружеское сообщение сейчас только все усложнило бы… Но, выбравшись из душа, Чарли обнаруживает, что это всего лишь ежедневное напоминание от банка о том, что заканчивается срок предоставляемого ему овердрафта.
Да позовите же математика, черт бы вас побрал! На список задач, который составляет Олли (да-да, с тех пор как ему стукнуло сорок, у него появились списки задач), уходит уйма времени, и само составление списка придется, видимо, внести в этот же самый список. Интересно, может ли список задач включать составление себя самого? Может ли он быть множеством в составе другого множества, как одна команда в рамках другой команды или как пример рекурсии, когда объект представляется частью самого себя? Олли воображает, будто он на званом обеде в компании Деррида и говорит философу все это, Деррида в ответ кивает и посмеивается эдак по-французски, а потом замечает, что это самые глубокомысленные рассуждения о списке задач из всех, какие он когда-либо слышал. Барт тоже здесь, он заявляет, что, будь его воля, он воскрес бы из мертвых и переписал свои “Мифологии”. Включил бы туда концепцию списка задач и то, как Олли ее понимает, и использовать эту концепцию в качестве способа определения и – ну да, хорошо, почти высмеивания начала двадцать первого столетия, помешавшегося на работе (правда, Олли одолевают сомнения, можно ли что-нибудь высмеять посредством вдумчивого чтения).
В общем, Олли все-таки добавляет к списку задач пункт “Составить список задач” – во-первых, ему кажется, что это удачная философская, математическая и метафизическая шутка, да-да, представьте себе, шутка, ну а во-вторых, таким образом он сможет (по крайней мере, теоретически такая возможность есть) начинать день с вычеркивания хотя бы одного пункта. Олли ни разу в жизни не видел, чтобы Клем составляла список задач, но, если бы она его составляла, задачи там наверняка были бы конкретные, досягаемые, и все такое. Списки задач Олли – совсем другие. В них неизменно присутствует все, чему он намерен посвятить остаток жизни, – ну, хорошо, не весь остаток, но уж ближайшие года два точно, – и он никогда не разграничивает долгосрочные задачи и краткосрочные, задачи на сегодня, на эту неделю, на месяц или год. В результате Олли не только никак не может остановиться и перестать наконец составлять этот свой список задач (ладно, смейся, смейся, Деррида, ты, чертов французский гений с всклокоченной шевелюрой), но ему еще и приходится хранить бесчисленные фрагменты списков задач, которыми завален весь рабочий стол, потому что Олли никогда не удается вычеркнуть все пункты, ведь среди них обязательно присутствуют задачи вроде “ОТВЕТИТЬ НА ВСЕ ПИСЬМА”, и “Спланировать занятия на будущий год”, и “Подать заявку на большой грант”, и “Записаться к зубному”, и “Переработать план по XVIII веку” (над этим пунктом Деррида посмеялся бы отдельно еще разок, как пить дать).
Интересно, Деррида, что же, феном так лохматил волосы или они у него на самом деле…
Олли слышит стук в дверь. Дверь в его кабинет всегда закрыта: у него всегда есть важные дела. Другие оставляют свои двери полуприкрытыми, если не имеют ничего против того, чтобы к ним заглянули коллеги, и Клем наверняка делает так же, хотя вот Олли, например, не позволено заходить к ней на работе – люди ненароком подумают, что они ведут себя непрофессионально, забывают, что не дома, и все такое. У Олли дверь ни на минуту не может быть полуприкрыта, потому что он сам никогда не бывает полусвободен и полудоступен для общения. Ведь у него ТАК МНОГО ДОЛБАНЫХ ЗАДАЧ – лишь взгляните на список, куда он, кстати, только что внес, помимо пункта “Составить список задач”, пункт “Изучить документы студенческого комитета”: эту задачу нужно выполнить сегодня до 12:30. Ну и, ясное дело, необходимо, как обычно, ОТВЕТИТЬ НА ВСЕ ПИСЬМА. На данный момент в ящике электронной почты у Олли – три тысячи писем. Да, именно три тысячи. Три тысячи сто двадцать четыре, если точнее. И что вы, мать вашу, прикажете ему делать с этим ворохом? Буквально все свое долбаное время он проводит за сортировкой писем, придумыванием ответов на (некоторые из) них и стиранием ненужных, но они приходят снова, и меньше их не становится. Их всегда три тысячи – ну, плюс-минус. Вполне вероятно, все это – зомби-письма. И поэтому их не убьешь.
Олли нравится такой анекдот: одна женщина (назовем ее Жаклин) отправляется на свидание с немолодым господином, и он приглашает ее провести с ним ночь. Жаклин интересуется, в котором часу он встает по утрам, но, приехав к нему, они оба обнаруживают, что не встает. Сечешь, Деррида? Ну конечно, сечешь, ты, скуластый красавчик. Олли никогда не запоминает анекдотов, но этот вдруг всплыл в памяти, поэтому он достает айфон, находит метку под названием “Анекдоты” и вписывает туда историю про Жаклин. Расскажет вечером Клем, хотя он наверняка уже ей рассказывал. Нужно как-то фиксировать не только анекдоты, но и то, кому и когда он их рассказывал. Возможно, удобнее было бы свести это в электронную таблицу.
Она входит в старую деревянную дверь и оказывается в садике, обнесенном стеной.
В центре сада – каменный постамент, а на нем – еще одна медная скульптура: жаба. Перед скульптурой стоит поросшая мхом скамейка, а на ней сидит зарянка. Зарянка бросает рыться в мохе и принимается разглядывать Скай. Высушенные коробочки прошлогоднего мака (даже Скай в состоянии распознать мак) разбросаны вокруг, подобно выцветшим декорациям давнишней вечеринки. А из грунта там и тут проглядывают зеленые ростки. Все растет, несмотря на холод. Тонко пахнет ромашкой. Скай снова оглядывается, и вот она уже не потеряна: перед ней коттедж Флёр, будто сошедший с книжной страницы, – с большими окнами, похожими на сонные глаза, и огромной печальной дверью. Вьюн-борода ползет по стенам, будто по щекам зеленого человека. А вот и Чарли Гарднер, внучатый племянник Олеандры, топчется на пороге. Худой, угловатый, чем-то напоминает волшебника. Молодого волшебника из плеяды черных магов; едва он увидит ее, погонится за ней по дремучему лесу, и там она упадет, и тогда… Скай пятится к белому саду, за ней порхает зарянка, она поет, и в песне проступает рисунок одной знакомой мелодии, но не может быть, чтобы…
Угораздило же поп-звезду забрести в сад на задворках Англии, в сонный средневековый городок, который давным-давно был шумным портом, но потом море здесь сморщилось, как женщина без любви, и скукожилось до мелкой речушки с крошечными лодочками, камышницами и поросшими криптумом берегами. Можно прилететь сюда на вертолете, как сделали ребята из “Битлз” сто лет назад. Приземлиться на маленьком аэродроме в нескольких милях отсюда. Но более прозаичный вариант – поезд с пересадкой плюс такси. Ехать целую вечность. На карте кажется, будто Сэндвич – совсем рядом с Лондоном. Это же Кент, черт возьми, графство, которое буквально врастает в Лондон, вот же оно, прямо тут. Но на дорогу сюда Скай тратит столько же времени, сколько на дорогу к родителям в Девон, а до Девона от Лондона – почти пять графств, если изучить маршрут поезда. Отсюда до дома ее родителей в Девоне – примерно семь часов. И где-то посередине – Грег.
А теперь вот Олеандра умерла.
Скай идет дальше, через перелесок и затем наискосок – к тропинке пошире, которая тянется между двумя рядами деревьев. Отсюда хорошо виден “Дом Намасте”: большой, старый, красный, он кажется мудрее, чем понурый коттедж по соседству. Высокая белая дверь с лесенкой полумесяцем. Справа – оранжерея. Всякие клумбы, грядки, парники, старые медные солнечные часы. В этой части сада повсюду цветы. Скай не знает названий большинства из них, но летом одни станут нежными и пурпурными, другие – хрупкими красными, третьи – дрожащими голубыми, четвертые – такими, которые карабкаются вверх, не подумав, как потом будут спускаться. Сбоку к дому прильнуло растение с крупными бутонами (возможно, клематис). А внутри, она хорошо знает, сразу за белой дверью кружит слабый запах хлорки от бассейна и слышен гул генератора, или что там еще у них гудит, чтобы работали сауна и парилка. И повсюду расставлены бледные керамические кувшины с лимонадом – щелочным, очищающим. На обед подают карри. Пироги из цельнозерновой муки. А дальше, через библиотеку и по ступенькам, – там всегда была она. Олеандра, одетая во что-нибудь чуднóе: платье, усеянное звездами и планетами, или серебристый костюм космонавта, и всегда от нее веяло нежным и глубоким теплом, как от целебного напитка, который пьешь, когда по-настоящему худо, а уж Скай-то, точно, было по-настоящему худо, когда она пришла сюда в первый раз…
И вот теперь Олеандра умерла.
На пороге домика Флёр пахнет лапсанг сушонгом, черным кардамоном и розами, примерно так же пахнет и сама Флёр, но ее запах – это слои за слоями разнообразных ароматов, каждый – все более диковинный, все более изысканный. С тех пор как духи “Живанши III” сняли с производства из-за запрета на использование дубового мха, она стала пользоваться „31 Rue Cambon” от Шанель. Она и сама такая – чуть-чуть перечная, чуть-чуть древесная… Она сама – концентрированный шипр. Глубокая, зеленая, волшебная – таким откроется тебе берег далекого озера. Таким будет то, что позволит тебе… нет, подтолкнет тебя ко всему, чего ты только… А сразу за порогом – там, где витают предобеденные запахи шоколада, фруктов и свежесмолотых специй, – Чарли слышит чей-то плач: возможно, это Бриония. Его сестра Клем никогда не плачет. А потом раздается голос Флёр:
– Я подумала, что нужно сообщить тебе как можно раньше.
– Да нет, конечно, я очень рада за тебя. Но почему?
– Ну, я думаю… Конечно, мне немного неловко.
– Но ведь, положа руку на сердце, наши мужья действительно захотели бы его продать.
– Джеймс мечтает о своем чертовом лесе.
– Олли и сам не знает, о чем мечтает. И о чем мечтаю я. Но вот о деньгах он мечтает точно.
– Видимо, вот и ответ на вопрос – почему.
Итак, Флёр унаследовала “Дом Намасте”. Ну что ж. Значит, Олеандра знала. Наверняка знала, что Флёр – дочь Августуса. Но почему бы ей не оставить доли наследства кому-нибудь еще? Чарли представляет, как Флёр закусывает губу так, как закусывает ее только она одна, пытаясь объяснить, придумать, как сообщить самым старым своим друзьям, что отныне она сказочно богата, а они – нет, а не наоборот, как ожидалось. Но ведь они должны ценить то, что почти пятнадцать лет она работала здесь бесплатно, полагаясь на свою странную, кроткую интуицию, чтобы оградить Олеандру от опасности банкротства. И… ну, в самом деле, черт возьми, неужели можно было этого не замечать? Ведь семейное сходство настолько очевидно, что даже неловко. Точнее, стало бы очевидно, если бы кому-нибудь пришло в голову приглядеться. Они с Чарли похожи, как близнецы, потерянные в далеких джунглях лет двадцать назад и обнаруженные там прижавшимися друг к другу. В джунглях или, может, в универмаге “Хэрродс”. Так или иначе, если оставить близнецов одних – вдвоем – на такой долгий срок, то они, наверное, неизбежно… Да и потом, они уже давно не вместе, а все остальные так поглощены собой, что никто, пожалуй, никогда ничего не заметит и не узнает. От этой мысли Чарли не по себе, больно как-то, у него в голове не укладывается…
– Ты хочешь сказать, потому, что Олли такой идиот?
– Нет! Ну конечно же, нет! Наверное, я смогу все здесь сохранить, как было, – стану заботиться о Кетки и Ише, о Блюбелл и Пророке, никогда их не брошу. Олеандра знала, что на меня можно положиться. Она учила меня столько лет – да каких там лет, всю жизнь. Я ни за что не продам “Дом Намасте”, ведь забота о нем – единственное, что я умею делать.
– Но она не говорила тебе, что планирует…
– Нет. Ну, во всяком случае, прямым текстом не говорила. Ты же ее знаешь. Но и о том, что она всем нам даст по стручку с семенами, она мне тоже не говорила. И о том, что Куинн оставил дневник. И еще этот потрясающий охотничий домик на Джуре. Я понятия не имела, что у нас – у нее – он вообще есть. Вам с Чарли нужно решить, как этим всем распорядиться. Ведь домик, наверное, тоже стоит кучу денег, да? С виду он даже больше, чем “Намасте”. Представляю, как вам там понравится! Так что в конечном итоге все мы в выигрыше, хотя, конечно, нельзя такого говорить, ведь понятно же, что вместо наследства все мы предпочли бы, чтобы нам вернули Олеандру… Но все-таки странно, что она…
Да, странно, думает Чарли. Но Олеандра наверняка знала. Знала все об Августусе и Розе и об их дочери, которую они утаили. Никто не счел странным, что Олеандра оставила Флёр жить у себя, когда мать девочки пропала без вести. Флёр ведь тут выросла. Куда же еще ей было идти? И где бы еще Олеандра нашла преподавателя йоги, которому не нужно платить? Но теперь-то понятно, почему она вешала на Флёр столько дел и обязанностей. И королевский подарок в виде коттеджа во дворе “Дома Намасте” при таком раскладе тоже ничуть не удивляет. Она, видимо, с самого начала знала, что Флёр – член их семьи, что в ее жилах течет кровь Гарднеров. Но оставить ей весь “Дом Намасте”, весь бизнес? Это же черт знает что такое! Чарли, конечно же, рад за Флёр, но что скажут Беатрикс и Августус? И на кой им – молодому поколению, тем, кто остался тут куковать, – эти стручки, полные семян? Что она хотела этим сказать? Пойдите и убейте себя об стену? Может быть, в дневнике Куинна найдется объяснение? Но, если Олеандра знала что-то важное, зачем же было скрывать все это больше двадцати лет? Клем уже спросила разрешения прочитать дневник, и Бриония пожала плечами и сказала: да, разумеется, но она хотела бы прочитать его первой, ведь, в конце концов, Куинн был ее отцом. Так что, по правде говоря, Бриония ответила “нет”. Что же до охотничьего домика на Джуре, которым они с Клем и Брионией отныне владеют и который Флёр пытается описать так, будто он еще лучше и восхитительнее, чем “Намасте”, – никто понятия не имеет, откуда он вообще взялся. Они уже решили, что в июле поедут на него взглянуть. До острова лететь на двух самолетах, он находится посреди архипелага Внутренние Гебриды (если, конечно, такие вообще существуют на свете), к западу от Шотландии. А тут еще (не было печали!) на похоронах объявилась эта странная женщина, Ина, с Внешних Гебридов… Она уже и раньше толковала про ладанное дерево, а теперь…
Голос Флёр давно умолк. Повисла долгая пауза, которая оборвалась от строгого звона английского фарфора: кто-то ударил по нему ложечкой – похоже, чересчур сильно.
– Тебе, наверное, теперь придется получить какой-то диплом? Ну, в смысле, если ты будешь руководить здесь терапией, йогой и вообще всем.
– Бриония!
– Ну, она ведь часто об этом говорила. И я сама с огромным удовольствием вернулась в университет. Просто я подумала…
Чарли толкает дверь и с порога кричит: “Привет!” – пусть услышат, что он идет, и думают, будто он пришел только что, а не подслушивал их разговор последние десять минут. Его кеды “Вэнс” бесшумно ступают по черно-белой викторианской плитке, которой выложен пол в прихожей у Флёр. На похороны он надевал костюм, но уже успел съездить к Брионии и переодеться в свои любимые выцветшие вельветовые штаны “Акне”, белую футболку и желтую кофту от Александра Маккуина.
– Ты похож на старика, – сказала Холли, увидев его в этом наряде.
Тогда он попробовал блейзер “Акне” – запасной вариант, но слишком уж он хорошо сочетался со штанами.
– А теперь ты похож на человека, который отоварился в “Дебенхэмс”, – вынесла приговор Холли. – А если точнее, на старика, который не вылезает из “Дебенхэмс” и даже обедает там гороховым пюре с мясной подливкой.
Вообще-то она права, Чарли сам это видел. Но, вероятно, лишь после одиннадцати лет человек начинает понимать, что мода – это не только и не столько отличный вид. В одиннадцать от тебя ускользает, почему взрослым не хочется постоянно быть счастливыми и почему они не щеголяют целыми днями в лучших своих нарядах, не пьют один только фруктовый сок, не объедаются шоколадом и не тратят все деньги на щенят, котят, настольные игры, пикники, походы в кино и поездки в ослиные питомники. Чарли подозревает, что, будь Холли в ответе за семейный бюджет, она включила бы в расходы еще и теннисный корт. И букеты цветов. Он вдруг представляет себе, как она стоит с огромным (чуть ли не больше ее самой) букетом бледно-розовых пионов, на дворе начало лета, и солнечные лучи играют в ее темных-претемных волосах.
Женщины сидят в гостиной справа. Чарли делает глубокий вдох, как всегда, когда входит в эту комнату, словно хочет напитаться здешними запахами – натертого мастикой дубового пола, обоев “Сандерсон” с магнолиями цвета яичной скорлупы и бронзы, старинных диванов, которые Флёр сама заново обила, подобрав разные редкие ткани из магазина “Либерти”, все – с растительными и немного загадочными узорами; высокой вазы с вербой на столике, похожем на аптекарский. Флёр сидит в кресле-качалке, обитом тканью с темно-розовыми и багряными существами, в которых, если постараться, можно угадать цветы. Клем и Бриония устроились на одном из двух диванов Джорджа Уолтона, более розовом. К своему удовольствию на столике перед ними Чарли видит чайный сервиз “Золотая птица” фабрики “Веджвуд”, который купил Флёр на тридцатилетие. Сам он, разумеется, по-прежнему носит подвеску с лабрадором, которую она сделала для него много лет назад. С прошлого июля, после того спора о Пи, они многие месяцы почти не разговаривали, но, конечно, сегодня, на похоронах, уже виделись – правда, стояли на разных концах длинной вереницы людей. А теперь – вот он.
– Привет, – отвечает Флёр. – Я бы предложила тебе чаю, но через полчаса начнутся коктейли, когда приедут все остальные, так что, если ты продержишься без чая…
Как же удивительно пахнет этот ее лапсанг сушонг. Но…
– Продержусь. Тебе чем-нибудь помочь?
– Вообще-то да, – отвечает Флёр. – Пойдем, поможешь мне нарвать мяты.
Утро после похорон Олеандры выдалось морозное. Когда просыпается Робин, перья у него в крыльях смерзлись и сверкают, ему приходится долго встряхиваться, чтобы их расправить, – о полете Робин пока даже и не думает. Подобравшись к большой каменной купальне для птиц, он обнаруживает, что воды внутри нет, только кусок льда – не попить и не выкупаться. Хотя бы в кормушке что-то лежит – правда, не личинки и не червяки. Робину нравятся слоеные пирожки, а копченый лосось – не нравится, он пахнет огнем и опасностью. Норману Джею тоже не нравится копченый лосось, а безымянный дрозд и вовсе не подлетит к кормушке, если там такое. Лосося приходится съедать приносящей беду сороке[22], которая заявляется ближе к обеду, а если она не прилетит, рыба достается жирному голубю или его дружку.
Склевав несколько маковых зерен и остатки розового миндального пирожного, Робин летит к другой купальне, на ступеньках, ведущих в дом, там теплее. Он медленно пьет, потом умывается, его потускневшее оперение говорит о том, что он не хочет рутины, которая вот-вот снова начнется, – не хочет искать себе пару, вить гнездо, добывать пищу для птенцов. Он устал: приближается его восьмая весна. Через окно в спальне он видит, как вьет гнездо Флёр. Она часто гнездится. Но никогда не откладывает яиц. Этот человек у нее в гнезде все перевернул вверх дном. Это он заставил Флёр положить в кормушку огнеопасную рыбу? А остальные разноцветные пирожные тоже он съел? Из-за него она вскрикивала в ночи? Она теперь часто так. Но в эту ночь Робин ничего не слышал: возможно, это другой человек, из-за него Флёр молчит. У него перья, как у дрозда, и он не был в гнезде у Флёр уже много лет. Робину вдруг хочется побыть одному, он взлетает на самую верхушку падуба, набирает в легкие побольше воздуха и заводит самую неистовую из своих песен. Если попытаться приблизительно перевести ее на человеческий язык, она – о твердых клювах (как в обычном птичьем, так и в эротическом смысле). Он вельми дивий, но он же и рамено зельний.
Флёр не спит. Но Флёр и не бодрствует. Она все думает о гостье из Шотландии и ее словах. Гостья сказала, что утром отдаст Флёр какую-то вещь, а ведь утро почти настало. Сказала, у нее есть кое-что от Олеандры – кое-что такое, что Олеандра, пока была жива, не смогла сама отдать Флёр. Флёр слышит, как далеко-далеко поет ее зарянка. Эта женщина (ее зовут Ина, наверняка сокращенный вариант какого-то длинного имени, хорошо бы не имени Нина, по понятным причинам) прибыла на похороны со своей фермы на острове Льюис, который относится к Внешним Гебридам. Пару раз в год Олеандра покупала себе билет на ночной поезд и отправлялась в загадочное “шотландское путешествие”. Но никогда не рассказывала, с кем она там встречалась и чем занималась. Флёр представляла Олеандру в Эдинбурге: вот она обходит этакой мисс Джин Броди[23] все замки и твидовые магазины, а потом встречается с печальными и неприкаянными знаменитостями в гостиничных номерах “люкс” или в особняках, выходящих окнами на залив Ферт-оф-Форт. Флёр ошибалась.
На похоронах Ина рассказывала о том, как они с Олеандрой познакомились: в 1968 году на каком-то фестивале Олеандра провела импровизированный мастер-класс с демонстрацией фильма в формате “супер 8” о жизни в древесном пне. Все участники фестиваля (бородатые парни на кислоте, их дети и жены, которые в обычные дни, не на фестивале, еще готовили своим мужьям “пятичасовой чай” и которых мужья еще называли “любовь моя”) собрались, чтобы посмотреть дрыгающуюся пленку – мелкие грызуны в старом пне сражались за обрезки сыра, фруктов и прочих угощений, которые кидали им люди. Олеандра стояла перед экраном, а за ее спиной мыши, полевки и даже случайный горностай отчаянно бились за каждую крошку, брошенную на пень, и в конце концов она произнесла, обращаясь к зрителям:
– Это вы. Это вы, когда девушка, которую вы любите, спит с другим мужчиной. Когда мать снова и снова напоминает, что вам пора найти работу. Когда ушлый тип в метро советует вам подстричься. Это вы, когда лучшая подруга покупает платье, о котором вы мечтали. Это вы, когда нужно оплатить парковку, а у вас ни одной монеты в пятьдесят пенсов. Это ожесточенность, сидящая глубоко внутри вас. Ожесточенность наполняет ваше сознание и отдаляет вас от брата или сестры, возводит между вами стену. Возможно, она не выйдет за пределы вашего сознания. Да, большинство из нас никогда не проявят жестокость в форме действия. Но разум ваш ожесточен, мысли пропитаны гневом, и в уме вы по тысяче раз на дню убиваете людей. Выдираете им глаза своими мелкими коготками и ненавидите, ненавидите, ненавидите.
Пи ворочается рядом с Флёр. Они договорились, что он уйдет пораньше: ему надо вернуться в Лондон и отвести Нину на балет. Жена Пи, Камала, больше известная как Кам, сама могла бы отвести Нину, но она записана к парикмахеру. Стрижка, сушка феном и, вероятно, мелированные пряди по всей голове, словно кому-то есть дело до того, как выглядят волосы Кам. Итак, ради балетного урока и стрижки с укладкой Флёр придется самой приводить дом в порядок, самой скорбеть и плакать, самой себе заваривать чай и приносить самой себе сухие носовые платки. Она выяснит, что собирается отдать ей Ина, а потом даже некому будет об этом рассказать. Почему, почему, ну почему даже в этот день, когда Пи по-настоящему нужен Флёр, он не мог просто взять и попросить жену перенести стрижку на другое число и самой отвезти их чертову дочь на ее чертов балет?
И что, Нина не может вызвать такси? Или поехать на метро? Ей четырнадцать гребаных лет! Хотя, если в этом возрасте человек еще не способен свыкнуться с мыслью о расставании или разводе, он, наверное, и до балетной школы сам не в состоянии добраться. Бедная тупая Нина. Когда Флёр было пятнадцать лет, она одна полетела в Бомбей. Там она познакомилась с Пи, привезла его с собой в Англию и сделала для него книгу английских поговорок, чтобы ему проще было освоиться в чужой стране. Как жаль, что их самолет тогда не разбился, – тогда ничего этого не произошло бы и все были бы намного счастливее. Если бы Пи сейчас умер, Флёр была бы свободна. Правда, она не смогла бы даже побывать у него на похоронах. А ведь он, черт возьми, ее ЛЮБОВНИК. Тайный, конечно. Флёр думает о мышах в том пне. Ну да, именно так она и поступает с Пи. Выковыривает ему глаза своими коготками. Он-то с ней, по меньшей мере, честен. Если только не считать того случая, когда он обещал уйти от Кам; в ту пору Сай, их старшая дочь, отправилась перед университетом в годовое путешествие. Обещания Пи оказались пустыми словами, он осознал, что на самом-то деле сможет уйти от Кам, только когда Нина поступит в университет, а этого ждать, извините, ЧЕТЫРЕ ГОДА. Сможет ли Флёр терпеть еще четыре года? Она вздыхает. Она не уверена, что сможет терпеть все это еще четыре года. Или хотя бы четыре секунды.
Он стирает все ее сообщения, да и вообще просит, чтобы она их не присылала. Он рвет все ее поздравления с днем рождения, и глупые смешные открытки вроде “Счастливого понедельника!”, и записочки, которые Флёр вкладывает в баночки с чайным сбором, составленным ею специально для него. Когда она спросила Пи – почему, он спросил, а что делала бы она на его месте. Что делала бы она? Ну, во-первых, она ушла бы от нелюбимого человека в ту же секунду, когда поняла, что любит другого. А во-вторых, она арендовала бы огнестойкий сейф или прекрасную уединенную комнатку, где хранила бы все, что присылает ей возлюбленный. Возможно, в этой комнатке она могла бы сидеть и размышлять. Это было бы что-то вроде храма ее любви. Будь у Пи такая комната, он держал бы там телефон, на который она присылала бы ему сообщения в любое время дня и ночи. Правда, сам он, конечно же, не заглядывал бы в ту комнату, потому что постоянно возил бы Нину в школу (это происходит каждое утро по будням), а потом он работал бы в своем кабинете дома, и Кам иногда заскакивала бы домой в обеденный перерыв. ПОЧЕМУ он не может просто взять и снять офис где-нибудь в Лондоне и хотя бы там оставаться иногда наедине с собой – неразрешимая загадка. Ну, хорошо, ладно, не такая уж неразрешимая, ведь офис в Лондоне стоит целое состояние, а у Пи пока вышел только один успешный роман, да и то – больше десяти лет назад. И роман этот был, по сути, про “Дом Намасте” (который теперь принадлежит Флёр, это такое странное чувство) и про вещи, которым научила его Флёр, про все, что дала ему именно она, – А ЕЙ-ТО ЧТО ВЗАМЕН? Он даже не упомянул ее имени в списке людей, которым выражал благодарность в конце книги. А это ведь такой естественный жест, учитывая, что она в самом деле очень помогла ему с книгой, к тому же они выросли вместе, и все такое прочее. Но Пи сказал: раз уж он не может поставить ее имя первым и посвятить книгу ей (он посвятил ее своим умершим родителям), тогда лучше не упоминать ее вовсе. Впрочем, в те времена загвоздка была в его дяде и тете, и еще в Сай, а потом внезапно появилась Нина, хотя он вроде как уже давно не занимался сексом с Кам. Да, нежданная Нина, еще восемнадцать лет ада. Но теперь-то Флёр знает, что Пи никогда не уйдет от Кам. Она же не дура.
Даже похороны Олеандры пришлось подстраивать под расписание Кам и Нины. Интересно, как бы им это понравилось, если бы они узнали? Похороны обязательно нужно было назначить на четверг или пятницу, поскольку Пи приезжает в “Дом Намасте” почти каждые выходные – проведать дядю и тетю, поработать над книгой и, конечно, заодно трахнуть Флёр (ему нравится делать это жестко, в темноте, сзади, когда она еще не совсем готова). Если бы похороны выпали на вторник или среду, бедняге Пи пришлось бы ПРЕРВАТЬ РАБОТУ и приехать в Кент дважды за одну неделю. А это было бы, конечно, неблагоразумно. Интересно, что, по мнению Кам, он делает тут каждые выходные? Возможно, ее это не волнует. Они с Ниной теперь все выходные проводят с ее родителями. И для любовницы это, разумеется, очень удачный расклад. Все выходные – твои! Флёр должна быть благодарна. Но она не испытывает никакой благодарности. Пи вообще, по правде говоря, начинает ее бесить. Пора с ним расстаться. Когда он проснется, надо сказать ему…
Он кладет руку ей на бедро и затаскивает Флёр обратно под одеяло.
– Ты удивительная, – доносится до нее.
– Правда? – спрашивает она.
Электронный дисплей “Орал Би Триумф СмартГид”, заправляющего чисткой зубов Олли (да, такая вещь существует, это кусок пластмассы, который висит на стене на Оллиной половине ванной), недавно сошел с ума. В него вселились демоны или кто-то вроде того, честное слово. Это теперь дисплей-зомби. В прошлом месяце, а может, даже в позапрошлом, у машинки сели батарейки. Ясное дело, батарейки на точно таком же “СмартГиде” у Клем не сели, а она-то уж точно чистит зубы больше, чем Олли. Но так сложилось. Батарейки у Олли сели, и он неделю за неделей чистил зубы без всякого “СмартГида”, дисплей оставался черным, мертвым, в отключке, никаким, и он стоял и думал, что надо бы попросить у Клем новых батареек, но все время забывал об этом, едва заканчивал чистить зубы. Но потом, с неделю назад, дисплей вдруг начал мигать и через несколько дней внезапно ожил. В нормальных обстоятельствах, ну, то есть когда у него хорошо заряжены батарейки, “СмартГид” отводит по тридцать секунд на каждую четверть рта и следит за тем, чтобы были почищены все четыре, после чего демонстрирует счастливый смайлик и четыре звездочки. А может продемонстрировать даже пять, и есть еще ямочка на счастливом смайлике, которая зажигается, если ты выбрал режим “интенсив”, но у кого есть на это время? – или же рисует огорченный смайлик и красный восклицательный знак, если жмешь щеткой на зубы чересчур сильно. А во время бездействия, когда никто не чистит зубы, дисплей работает обыкновенными электронными часами.
Теперь, когда мертвая батарейка вдруг ожила, “СмартГид” выделывает черт знает что. Например, проводит воображаемые чистки зубов на безумной скорости. Вы прижимаете щетку чересчур сильно! Нет, не прижимаете! А теперь снова прижимаете! Теперь вы почистили три четверти зубов, но прошло всего ДВЕ СЕКУНДЫ от начала чистки. Погодите-ка, нет, вы не почистили ни одной четверти. А теперь вы ЧИСТИТЕ ЗУБЫ ЗАДОМ НАПЕРЕД! Грустный смайлик. А теперь – веселый! ☺ ☺ ☺ Смайлик веселый, но и красный восклицательный знак тоже горит!!☺!! На часах 07:17. А теперь – 13:09. Теперь “СмартГид” снова огорчен. На часах – 12:23; 14:34; 06:14. И так далее. Зомби “СмартГид” занимается разработкой сценариев воображаемой чистки зубов в режиме путешествий во времени с куда большим рвением, чем при жизни, когда следил за рутинной чисткой зубов. Зомби-дисплей пашет с утра до ночи. В последнее время он стал частенько демонстрировать, как на часах 07:16 переходит в 07:17. Почему время 07:17 так важно для “СмартГида”? Возможно, это момент его рождения? Или, наоборот, то мгновение, когда он умрет? Интересно, выбор значков на дисплее хаотичен (в математическом смысле слова) или рандомен (в том смысле, какой вкладывают в это слово студенты)? Ну и вообще, может, он пытается что-то Олли сказать?
Вообразите, что вы очень бедны. В один прекрасный день вы возвращаетесь в свою захудалую комнатенку, которую снимаете за гроши, и обнаруживаете в почтовом ящике письмо. В письме говорится, что некий анонимный благодетель организовал для вас каникулы в прекрасном отеле класса “люкс” где-то на юге Европы. Первый день каникул – истинное блаженство. Вы с упоением валяетесь на пляже и читаете книги, которые поднимают вашу самооценку, плещетесь в бирюзовой воде и любуетесь золотым песком и разноцветными рыбками. Возвращаясь в номер, разглядываете гобелены на стенах и мозаику в ванной, вы в восторге от полотенец, которые для вашей кожи, давно не знавшей заботы, – нежнейший кашемир. Каждый день горничная оставляет на постели две шоколадки и цветок. Но однажды цветка рядом с шоколадками не оказывается, и вас охватывает необъяснимая печаль. Книги уже не кажутся вам такими уж оптимистичными, и на небе собираются тучи, которых раньше там не было. На следующий день и шоколадок на постели тоже не оказывается, и вы недоумеваете, с какой стати проклятой горничной вздумалось испортить вам день – да какое там день, жизнь! И полотенца уже не такие уж нежные. К тому же на следующий день горничная забывает их сменить. Правда, потом приходит новый день, и шоколадки вместе с цветком снова появляются на кровати, но теперь вы боитесь, как бы они не исчезли снова, – уж лучше бы их там не было с самого начала.
Флёр дожидается, пока Ина уйдет, и лишь тогда разворачивает сверток. Первым делом она видит записку от Олеандры: “Моя дорогая Флёр, крайне важно, чтобы ты прочитала это очень внимательно. Раз ты получила этот сверток, значит, меня, вероятнее всего, уже нет. Надеюсь, мне не придется возвращаться. Ты все поймешь, когда прочитаешь то, что я прилагаю к письму. Если по какой-либо причине что-нибудь окажется тебе непонятно, разыщи Ину и спроси у нее”.
Кроме записки, Флёр обнаруживает обернутую в розовую папиросную бумагу книгу в твердой темно-красной обложке, с золотым обрезом, как у Библии. Но когда Флёр ее открывает, оказывается, что там ничего нет. Просто чистые страницы. Бумага отличная – мягкая и чуть шероховатая, и не остается сомнений в том, что такую бумагу следует читать, а не писать на ней. Не может быть, чтобы это оказался просто блокнот. Или все-таки блокнот? На обложке оставлено место для названия, но названия нет. Да что же это значит? Очередная загадка Олеандры? Флёр спохватывается, что у нее нет никаких координат Ины, кроме почтового адреса на острове Льюис. Она бросается за порог и бежит по садовой дорожке, пока в поле зрения не оказывается автобусная остановка. На остановке никого нет. Ина уехала.
Дерево Холли
В Хэкни сейчас весна, утро и легкий морозец, но мыслями Чарли далеко отсюда – где-нибудь, пожалуй, в субтропиках, только уж точно поближе, чем на Плодородном Полумесяце с его пшеницей, что покачивается на ветру и исподволь подчиняет себе человечество. Здесь Чарли – охотник-собиратель, он носит простую одежду, сшитую не из хлопка, а из кожи, и срывает чернику прямо с куста. Он подворовывает мед из пчелиного гнезда – наверное, к нему Чарли привел медоуказчик – птица, которая эволюционировала одновременно с человеком и чья песня подсказывает людям, где искать ульи, а взамен медоуказчики получают пчелиный воск, который люди роняют, доставая мед. Может быть, тут водится и примитивный овес – подозрительный, но все-таки он лучше, чем эта современная пшеница, которая, как показывают исследования, стимулирует те же самые мозговые рецепторы, что и опиаты. Чарли придется с помощью этих ингредиентов приготовить себе простые мюсли, где орехов и фруктов будет гораздо больше, чем овса, но, хотя в этих диких субтропических краях и в досельскохозяйственные времена ничтожна вероятность того, что он найдет где-нибудь микроволновку, после пробежки Чарли все-таки предпочел бы кашу.
Чарли воспитали настоящим ученым – он не поддастся соблазну считать эволюционный естественный отбор процессом осознанным (эволюция вообще-то существовала задолго до возникновения сознания). Впрочем, если прокрутить эволюцию на большой скорости, естественный отбор и в самом деле может показаться почти осознанным – точно так же, как на быстро прокрученной пленке кажется, будто шагающее дерево действительно куда-то идет. Чарли, конечно же, не следует полагать, что медоуказчику вздумалось помогать человеку ради воска: природа устроена иначе. В природе все происходит совершенно спонтанно, и процессы, которые в ней идут, ну, они просто идут и позволяют тем, кто в них вовлечен, уцелеть. Вот и все. А, есть еще, правда, прикол Дарвина про то, что перемены происходят только в такие моменты, когда жизнь становится слишком опасна, и если не начнешь выкладываться на полную катушку, то погибнешь. Нелепость и беспомощность современного человека объясняются очень просто: его никто не ест. С тех пор как десять тысяч лет назад произошла сельскохозяйственная революция и людям достались амбары, полные зерна, то есть, по сути, – живых семян, которые, если хотите знать, отнюдь не желают быть съеденными и намерены во что бы то ни стало человечеству отомстить, но на первых порах спасли людей от голода и дали им возможность вести политические дебаты, придумывать законодательные системы и воевать, – так вот, с тех самых пор человечеству не угрожает никакой естественный отбор.
Даже эпидемия ожирения, которую многие считают спровоцированной теми самыми амбарами, полными зерна, не мешает людям размножаться. Человек обязательно найдет возможность заняться сексом, и остановить его может разве что травля в интернете или тяжелая форма анорексии. На прошлой неделе у Чарли была на эту тему очень интересная беседа со Скай Тернер на поминках, устроенных сразу после похорон Олеандры. Скай и Бриония говорили о высоких каблуках, и Скай заявила, что в результате эволюции за последние двести лет человек стал выше ростом. Чарли над ней посмеялся, и Бриония свирепо зыркнула на него. Он объяснил, что это глупости, ведь за последние два века не произошло ничего такого, что стерло бы с лица земли низкорослых людей. Ген низкорослости не уничтожен. За всю историю цивилизации не было такого голода, который щадил бы высоких людей (и заодно, видимо, жирафов?), которые могли добывать себе пищу, растущую на верхушках деревьев. С точки зрения Чарли, за последние десять тысяч лет не так уж много невысокого народу умерло из-за того, что не смогло дотянуться до плода на ветке, поймать рыбу, убить дичь или из-за того, что их съел кто-нибудь повыше ростом. Оголодав, невысокие люди просто идут в универмаг “Сенсберис”, как и все остальные.
– Тогда почему же люди стали выше? – спросила его Скай.
– Фенотипы, моя дорогая, – пояснил Чарли. – Экспрессия генов.
И хотя Бриония продолжала метать в Чарли яростные взгляды, Скай так впечатлили его рассуждения, что она – ну да, она дала ему свой номер телефона, а значит, он мог бы с ней переспать. С поп-звездой! У которой, кстати, такая классная… Но тут на Чарли зыркнула еще и Флёр: деваться некуда, он пошел и выбросил карточку с номером, причем в мусорное ведро на кухне у Флёр – пусть она, если повезет, карточку эту там увидит. Открыв ведро, чтобы бросить карточку, Чарли был поражен тем, насколько элегантно, разноцветно и экзотично его содержимое: темно-желтые обертки от домашних трюфелей из гибискуса, которые готовит Флёр; ломтики ярко-зеленого лайма, оставшиеся от коктейлей; лепестки мака, еще более сочно-красные от настоя шафрана. Да, Флёр умудряется поддерживать красоту даже в мусорном ведре. Как ей это удается?
Чарли, разумеется, варит себе кашу на родниковой воде из бутылки, ведь у человека эпохи палеолита не было доступа к водопроводным трубам северного Лондона, вода в которых частенько отдает хлоркой, ржавчиной, анашой и/или спермой, а недавно в ней и вовсе обнаружили следы кокаина. Конечно, двойной эспрессо Чарли варит тоже не вполне первозданный, однако парень по имени Грок (так разные чудаки в интернете называют образцового первобытного человека) вряд ли отказался бы от кофе, если бы кто-нибудь из пещерных людей угостил его чашечкой. Ключевой вопрос про палеолит – это, безусловно, вопрос о том, существовали ли тогда у человека сексуальные игрушки. Психолог-эволюционист, чье имя вылетело у Чарли из головы, но это неважно, ведь психолог этот, по правде говоря, полный придурок, утверждает, что, как только люди научились добывать огонь, женщины согласились готовить мужчинам еду в обмен на защиту от диких зверей, и таким образом возникла первая семья с плохо продуманным устройством. Как будто бы мужчины не могли сами готовить! Но вообще расклад удобный: просто подходишь время от времени к одной из пещерных жительниц, говоришь “Уг! Уг!” и получаешь горячее питание и совокупления. Но какими они были – эти совокупления? Чарли стоит под душем и представляет себе очень юную пещерную девицу, которая стоит на четвереньках, одна кость динозавра – в промежности, другая – в заднице, и она сосет ему член, а рядом в первобытном очаге горит огонь. Чарли замечательно дрочит и уже почти готов кончить, но в этот момент телефон тренькает полученным сообщением. Изи? Сегодня ему совсем не хочется с ней встречаться, и дружеское сообщение сейчас только все усложнило бы… Но, выбравшись из душа, Чарли обнаруживает, что это всего лишь ежедневное напоминание от банка о том, что заканчивается срок предоставляемого ему овердрафта.
Да позовите же математика, черт бы вас побрал! На список задач, который составляет Олли (да-да, с тех пор как ему стукнуло сорок, у него появились списки задач), уходит уйма времени, и само составление списка придется, видимо, внести в этот же самый список. Интересно, может ли список задач включать составление себя самого? Может ли он быть множеством в составе другого множества, как одна команда в рамках другой команды или как пример рекурсии, когда объект представляется частью самого себя? Олли воображает, будто он на званом обеде в компании Деррида и говорит философу все это, Деррида в ответ кивает и посмеивается эдак по-французски, а потом замечает, что это самые глубокомысленные рассуждения о списке задач из всех, какие он когда-либо слышал. Барт тоже здесь, он заявляет, что, будь его воля, он воскрес бы из мертвых и переписал свои “Мифологии”. Включил бы туда концепцию списка задач и то, как Олли ее понимает, и использовать эту концепцию в качестве способа определения и – ну да, хорошо, почти высмеивания начала двадцать первого столетия, помешавшегося на работе (правда, Олли одолевают сомнения, можно ли что-нибудь высмеять посредством вдумчивого чтения).
В общем, Олли все-таки добавляет к списку задач пункт “Составить список задач” – во-первых, ему кажется, что это удачная философская, математическая и метафизическая шутка, да-да, представьте себе, шутка, ну а во-вторых, таким образом он сможет (по крайней мере, теоретически такая возможность есть) начинать день с вычеркивания хотя бы одного пункта. Олли ни разу в жизни не видел, чтобы Клем составляла список задач, но, если бы она его составляла, задачи там наверняка были бы конкретные, досягаемые, и все такое. Списки задач Олли – совсем другие. В них неизменно присутствует все, чему он намерен посвятить остаток жизни, – ну, хорошо, не весь остаток, но уж ближайшие года два точно, – и он никогда не разграничивает долгосрочные задачи и краткосрочные, задачи на сегодня, на эту неделю, на месяц или год. В результате Олли не только никак не может остановиться и перестать наконец составлять этот свой список задач (ладно, смейся, смейся, Деррида, ты, чертов французский гений с всклокоченной шевелюрой), но ему еще и приходится хранить бесчисленные фрагменты списков задач, которыми завален весь рабочий стол, потому что Олли никогда не удается вычеркнуть все пункты, ведь среди них обязательно присутствуют задачи вроде “ОТВЕТИТЬ НА ВСЕ ПИСЬМА”, и “Спланировать занятия на будущий год”, и “Подать заявку на большой грант”, и “Записаться к зубному”, и “Переработать план по XVIII веку” (над этим пунктом Деррида посмеялся бы отдельно еще разок, как пить дать).
Интересно, Деррида, что же, феном так лохматил волосы или они у него на самом деле…
Олли слышит стук в дверь. Дверь в его кабинет всегда закрыта: у него всегда есть важные дела. Другие оставляют свои двери полуприкрытыми, если не имеют ничего против того, чтобы к ним заглянули коллеги, и Клем наверняка делает так же, хотя вот Олли, например, не позволено заходить к ней на работе – люди ненароком подумают, что они ведут себя непрофессионально, забывают, что не дома, и все такое. У Олли дверь ни на минуту не может быть полуприкрыта, потому что он сам никогда не бывает полусвободен и полудоступен для общения. Ведь у него ТАК МНОГО ДОЛБАНЫХ ЗАДАЧ – лишь взгляните на список, куда он, кстати, только что внес, помимо пункта “Составить список задач”, пункт “Изучить документы студенческого комитета”: эту задачу нужно выполнить сегодня до 12:30. Ну и, ясное дело, необходимо, как обычно, ОТВЕТИТЬ НА ВСЕ ПИСЬМА. На данный момент в ящике электронной почты у Олли – три тысячи писем. Да, именно три тысячи. Три тысячи сто двадцать четыре, если точнее. И что вы, мать вашу, прикажете ему делать с этим ворохом? Буквально все свое долбаное время он проводит за сортировкой писем, придумыванием ответов на (некоторые из) них и стиранием ненужных, но они приходят снова, и меньше их не становится. Их всегда три тысячи – ну, плюс-минус. Вполне вероятно, все это – зомби-письма. И поэтому их не убьешь.
Олли нравится такой анекдот: одна женщина (назовем ее Жаклин) отправляется на свидание с немолодым господином, и он приглашает ее провести с ним ночь. Жаклин интересуется, в котором часу он встает по утрам, но, приехав к нему, они оба обнаруживают, что не встает. Сечешь, Деррида? Ну конечно, сечешь, ты, скуластый красавчик. Олли никогда не запоминает анекдотов, но этот вдруг всплыл в памяти, поэтому он достает айфон, находит метку под названием “Анекдоты” и вписывает туда историю про Жаклин. Расскажет вечером Клем, хотя он наверняка уже ей рассказывал. Нужно как-то фиксировать не только анекдоты, но и то, кому и когда он их рассказывал. Возможно, удобнее было бы свести это в электронную таблицу.