Орден Сумрачной Вуали

– Какая приятная неожиданность. Наконец-то ты пришла ко мне, Джеремия Барк, – раздался у меня за спиной пренебрежительный смешок.

Я сглотнула и, не оборачиваясь, молча бросилась к окну в сад.

Началось.





42

Я не жертва




Bene vincit, qui se vincit in victoria.

«По-настоящему побеждает тот, кто, одержав победу, побеждает и себя».





Сад, примыкающий к спальне сенатора, был пуст.

Тихо стояли в вечерних сумерках кипарисы, одинокая цикада едва слышно звенела в траве. Сад был достаточно просторный: квадратная площадка, замкнутая между высокими замковыми стенами. В центре – фонтан, журчащий в тени раскидистого бука. Сюда можно было попасть только из хозяйских покоев. Музыка и смех гостей не долетали: корпуса находились слишком далеко друг от друга.

Подхватив слишком длинный подол платья, я выбежала на площадку и остановилась у фонтана. В серебристой воде на мгновение промелькнула какая-то тень, поколебавшая мое отражение. Это хорошо.

Отчаянно метнувшись туда-сюда, я замерла, когда хруст камешков у меня за спиной сменился самоуверенным голосом:

– Ну и что ты сюда подмешала, воровка?

– Выпей – узнаешь, – с неприязнью посоветовала я, оборачиваясь.

Сенатор Лорч стоял передо мной, лениво покачивая в руках стакан с прикроватной тумбочки. Таори глубокого агатового цвета с зеленой вышивкой сидело как влитое. Пепельно-русые волосы лежали идеально.

На мой взгляд, было совершенно очевидно, что Цига Лорч – не человек. Не совсем человек. Как и Тилваса после недавнего ритуала, сенатора окружала некая аура гладкости, неестественного совершенства. Знаете, как художники иногда придают портретам чуть больше лоска, чем имеется в оригинале? Так и здесь. Но если Тилвас с этой аурой выглядел просто душкой, нечаянным победителем в лотерее генов, то сенатор казался ожившей скульптурой, слишком далекой от реальности. Наверное, люди думали, что он вкладывает в свою внешность очень много денег.

– Не хочешь отвечать мне, Джеремия? Очень жаль, – цокнул языком Лорч и коротко крикнул что-то на рёххенлинге.

Из спальни – из-под кровати – к нам вдруг выбрался крупный черный пес. Такой уставший и старый, что до этого совершенно не обеспокоился моим вторжением.

– Хороший мальчик. Сидеть. Хочешь пить? – поинтересовался сенатор, подходя к собаке со стаканом наперевес.

Гурх.

– Нет. Не надо. Это зелье паралича. – Я импульсивно шагнула вперед.

– Умно, – осклабился Лорч.

Он небрежно потрепал пса за ухом и вновь отдал ему гортанно-рычащий приказ. Собака, еле перебирая ногами, ушла обратно в комнату.

– Пес достался мне от прежнего постояльца. Никак не найду повод одарить его смертью, – со змеиной улыбкой сообщил Лорч, смахивая с плеча невидимые пылинки. По его интонации было ясно, что под «постояльцем» он имеет в виду изначального сенатора Цигу.

Равнодушно вылив содержимое стакана прямо на землю, Лорч прищелкнул пальцами. По всему периметру сада тотчас зажглись синие светящиеся руны: туманные, колеблющиеся на ветру, они крутились вокруг своей оси, как выставочные образцы в дорогих витринах.

– Не вздумай бежать, попортишь себе лицо, – предупредил Лорч, после чего сел на высокий бортик фонтана и похлопал рукой рядом с собой.

– Ну и почему же именно ты пришла подливать мне зелье? Где пэйярту? Я чувствую, что здесь его нет, – приподняв верхнюю губу в оскале, поинтересовался Лорч.

Вблизи от него пахло гарью. Карие глаза, изучавшие меня, после колдовства приобрели желтый оттенок.

– Потому что меня ты не убьешь, если вдруг обнаружишь, – после паузы ответила я.

– С чего такая уверенность? – хохотнул Лорч.

– У тебя уже было слишком много шансов свернуть мне шею. Если бы ты хотел моей смерти, не было бы никакого смысла похищать меня и держать в Гребне Проклятых в начале месяца. Можно было сразу убить. И, кстати, привет тебе от Пэрри Шитбро. Он умер быстро и молча, но, думаю, если бы я дала ему пару секунд на раздумья, он бы обязательно вспомнил о тебе.

Лорч возбужденно шевельнулся.

– Так это ты убила его, дорогая?


– Да.

– Прекрасно. Только зря ты поторопилась. Можно было сделать это медленно. Быстрые смерти – это так… скучно. Выбор обывателей, не понимающих истинную красоту и высшую ценность переходного состояния. Как ты могла лишить себя и Пэрри такого удовольствия? – посетовал Лорч.

Холодок пробежал у меня по спине от вкрадчивого голоса сенатора.

– Ты действительно думаешь, горфус, что смерть может принести удовольствие хоть кому-то, кроме таких психопатов, как ты?

Он рассмеялся, рукой поглаживая воду в фонтане, как будто шелковую ткань.

– Ах, Джеремия… Люди, как всегда, склонны огрызаться на все, что не понимают. Вы глупы; в выстраивании картины мира вы сравнимы с улитками, отупевшими в своих домиках, не ведающими, что творят. Впрочем, вас можно простить: вас пускают на эту землю слишком ненадолго для того, чтобы вы научились хотя бы немного думать. Девяносто пять процентов мыслей взрослого человека не меняется изо дня в день, ты знала? Вы не живете, вы спите, превращая свое прошлое в будущее, упуская самое главное – настоящее. А если кто-то вдруг и поймет истину – не иначе как случайно, – то у него ни за что не получится передать ее остолопам вокруг. Пробудившись, он сразу уснет, и все. Никакого толку. Глупые, глупые улитки.

Лорч отечески положил ладонь мне на плечо. Я не шевелилась. Тень сенатора на земле исказилась, теряя человеческие очертания и приобретая волчьи. Легкий ветер гулял по саду, перебирая листья. Я отсчитывала удары сердца и старалась не отводить взгляд от тех желтых, хищных, беспощадных глаз, которые снились мне и следили за мной так долго.

– Так вот, истина в том, что смерть – это высший дар, Джеремия, – шепнул горфус.

Его дыхание пахло осенью.

– Она будто приподнимает над собой всю историю человека. Но, чтобы увидеть это, нужно быть бессмертным и бестелесным. Когда ты человек, наделенный плотью и временем, у тебя есть очень много игрушек. Но смерть интереснее всех их, потому что она загадочна и необратима. Однако до нее нужно… как бы это сказать? Дорасти. И тому, кто умирает. И тому, кто отнимает жизнь. Смерть – интимный обряд для двоих, священнодейство, требующее особой подготовки. Признаюсь, я сам не сразу научился подавать это блюдо правильно. Мои первые убийства можно сравнить с тем, как изголодавшийся бродяга одну за другой пожирает паровые булочки – голод движет им, не давая даже как следует прожевать. Впрочем, и такие сцены надолго врезаются в память. Я помню их – свои первые убийства – до сих пор, а ты? Мм. Они были такие вкусные! Патрик… Финна… И этот – кудрявый – с тонкими косточками, аппетитно хрустящими на зубах… Ты не застала, как он плакал? Кажется, его звали Кашфиэль. Он был последним из тех десятерых, я затолкал ему несколько лилий в горло, и когда взрезал его ножом, лепестки выпадали наружу… Очень красиво.

Я изо всех сил пыталась дышать ровно.

Но мое сердце застряло в груди, слезы наворачивались на глаза, а в ноздрях появился тошнотворный запах цветов и благовоний. Мне чудилось, будто я вижу своих друзей. Они стояли за плечами горфуса – истерзанные, окровавленные, и их прозрачные лики были полны страдания. Я невольно дернулась, но Лорч сжал руку на моем плече, не давая шевельнуться. Его аккуратные овальные ногти заострились, впиваясь мне в кожу.

– Тщщщ… – успокаивающе шепнул он, приближая ко мне хищное лицо. – Ты же сама завела эту тему, дорогая, отчего ты теперь дрожишь? Если же ты про моих пленных рёххов, то их я не убиваю: они недостойны этого дара. Зачем? Чтобы они просто вышли обратно в мир духов? О нет, так не пойдет. Тут надо знать золотую середину пыток: чтобы им было больно, по-настоящему, обновляюще, растягивающе момент до бесконечности, но чтобы сердце не останавливалось – ни за что!.. Они, знаешь ли, разозлили меня в свое время. Каждый из них. Я рад, что теперь у меня наконец-то есть инструмент – их новоприобретенные тела, – чтобы помочь им понять, как они заблуждались, и искренне попросить у меня прощения.

Боги-хранители.

Горфус – действительно настоящий психопат. У таких в голове – и неважно, голова это человека или рёхха, – что-то просто перекошено. Это непоправимо, их не переделаешь, если ты столкнулся с таким – надо бежать, сразу, без оглядки, если дорога жизнь. Не геройствовать.

Но и остановить их кто-то должен… Сегодня «кого-то» играем мы вчетвером. Я собрала волю в кулак и постаралась не думать о когтистых пальцах на своем плече.

– Ты ведь понимаешь, что пытаешь не столько рёххов, сколько ни в чем не повинных людей? – жестко спросила я. – Тех, кто не имеет к тебе никакого отношения?

– Что поделать! Когда ты солнце, ты не выбираешь, кому светить, – горфус пожал плечами. – Ты ведь тоже не имела ко мне никакого отношения, Джеремия Барк, но теперь я – твой бог. Все твои желания связаны только со мной. Вот и получается, что иногда мы благодетельствуем случайно.

Я подумала, что ослышалась.

– Прости, что? – мой голос понизился до рыка. – Мой бог? Да ты ублюдок, убивший моих друзей. Все, что я хочу, – это уничтожить тебя так надежно, чтобы тебя просто больше не существовало!

– Хм. Как и многие люди, ты не хочешь видеть факты, – горфус улыбнулся. – Правда состоит в том, что тебя нет без меня, Джеремия Барк. Ведь это я создал тебя. Твои мысли, страхи, надежды, все, что определяет тебя как личность – даже имя твое! – родились в ту ночь в Зайверино, когда я по воле судьбы наградил тебя своим вниманием. Чего ты боишься? Меня. Чего страстно желаешь? Свободы от меня. О ком ты думаешь каждую ночь, кого видишь во сне? Меня. Благодаря кому ты встретила вора? А пэйярту? Более того, ведь Белый Лис, столь близкий тебе, – всего лишь слабая пародия на меня, жалкий рёхх с обломанными клыками… Я – центр твоей вселенной. Не станет меня – и тебе незачем будет жить. Именно я подарил тебе главную драму, твой характер, судьбу и урок. Это я сделал тебя тобой: трагической, потерянной и потому такой интересной фигурой… Ты – мое лучшее творение в этом смертном мире.

Закончив, сенатор приподнял бровь и низко, тепло рассмеялся. От этого смеха что-то внутри меня сломалось. Ночное небо над нами безнадежно набухло тучами, они тихо рокотали, воздух наполнился духотой, предшествующей грозе. Голова у меня шла кругом. Я попробовала отодвинуться. Лорч не дал.

Страшнее всего было то, что я понимала, о чем он говорит.

В Джинглберри я сама думала об этом. Что горфус – как порог, за который я не могу заглянуть. Все эти годы я не мечтала ни о чем, кроме как об избавлении от врага. Я проживала сумрачный черновик своей жизни, отказываясь подумать о чистовике, потому что видела тень, стоящую у меня за плечами.

Возможно, когда все будет кончено, со мной случится то же, что бывает с преступниками, вышедшими из тюрьмы после долгого заключения, – они изо всех сил стремятся обратно: для них нет жизни без беды. Нет жизни без состояния жертвы, без страданий, без страха. Они разучились быть свободными.

Как и я.

– Я вижу, что ты понимаешь, дорогая, – томно прошептал сенатор. Его желтые глаза светились от удовольствия. – Вся эта бархатная темнота, горькие ундиньи глаза с поволокой, невысказанная притягательность сломанного существа, страсть к древним книгам в попытках разгадать шифр, оставленный мной на твоей спине, – все, что составляет прелесть твоей личности, подарено мной. Благодаря мне твое второе имя – Трагедия, Джерри. Я нарекаю тебя так.

И вдруг меня прошибло странным осознанием… Да, в словах горфуса о моей личности была правда, но это была не вся правда.

Другая ее часть заключалась в том, что я и раньше была такой. Я распахнула сердце трагедиям давным-давно, еще до Зайверино. Меня изначально привлекал такой путь – терново-колючий, полный иллюзий, дурмана, отчаянной энтропии, пыльных книг и сладостного падения.

Для нормальных людей страдание – это лишь указатель на ту сферу жизни, которую им надо изменить. Просто знак неполадки, помогающий не сбиться с пути к счастью. Но я видела в страданиях достоинство, и это было и до Зайверино. Именно из-за этой тяги к драме я поступила в университет Селесты.

Ты говоришь: бархатная темнота, горфус? Да, безусловно. А чего еще ждать от человека, выросшего на древних поэмах и песнях, в которых герой всегда обречен, а катарсис достигается потерей, разрядкой через рыдание? Я изначально была такой – мрачной, влюбленной в запах пыли и дыма, слишком долгое время проводившей в компании мертвых языков и мертвых поэтов.

Да, сейчас эта бархатная темнота составляет сто процентов моей личности. Но из них только часть родилась из-за горфуса, а остальные со мной давно.

Это не ты меня создал, ублюдок. Это я создала себя в том жанре, который мне близок, а тебе просто разрешила сыграть роль в моей пьесе.

Избавившись от врага, я потеряю лишь часть моей самости, а не всё. Я отстрою ее заново, еще лучше.

И да.

Возможно, на сей раз я выберу не темноту.

Не полную темноту.