Орден Сумрачной Вуали

Снова пауза. Сосредоточенная. Будто кто-то старательно проверяет целостность всех систем. Будто кто-то не уверен, на каком он свете, и в какой комплектации, и вообще – кто он. И что. И зачем. И когда. И как с этим жить. И стоит ли.

А потом наконец на выдохе:

– Получилось. Джерри… Спасибо.

Тепло, с которым было сказано последнее слово, чуть ли не заставило меня расплакаться, почувствовать себя совершенно сентиментальной дурой.

А затем в черноте подвала внезапно зажглись два оранжевых глаза, и вместо слез я выругалась от неожиданности.

– О? – В голосе Талвани слышалось приятное удивление. – Кажется, теперь я идеально вижу в темноте.

И обладатель оранжевых глаз устремился в мою сторону.





38

Затишье




Aetate fruere, mobili cursu fugit.

«Наслаждайся жизнью, она так быстротечна».





По плану Галаса и Мокки должны были вернуться в Убежище ровно к пяти утра. Галаса пришла за час до этого, Мокки – за полчаса. Толстая входная дверь и глухая стена здания, выходящая в переулок, не давали им ни единой подсказки о том, что творится внутри. Идет ли еще ритуал? Закончился? Жив ли Талвани?

Вор и целительница молча стояли у двери в тайный дом Скользких, не глядя друг на друга. Мокки туго сплел руки на груди и нервно притоптывал ногой по земле. Галаса присела на краешек огромной глиняной кадки с можжевельником, положила на колени свою соломенную корзину и перебирала зелья, купленные на ночном базаре. Бакоа мрачно следил за ней исподлобья.

– У меня есть плотная хлебная лепешка с морской солью. Будешь? – предложила целительница, разворачивая вощеную бумагу, в которой лежало нечто круглое и ароматное.

Мокки хотел отказаться-огрызнуться, но вместо этого вдруг повел носом, как собака.

– В Рамбле делают такие же, – сказал он. И после паузы добавил: – В детстве я ел их каждый день. Месяцами мог питаться только ими.

– Неужели они настолько вкусные? – Галаса протянула ему хлеб.

Мокки надломил лепешку и сел рядом с ней на кадку. Он смотрел на хлеб скорее с исследовательским интересом, нежели с аппетитом.

– Нет, – сказал Бакоа наконец. – Просто их бесплатно раздавали беднякам в трущобах. Я не сразу стал вором, знаешь ли.

– Знаю, – сказала Галаса, и Мокки вдруг вспомнил, что Дарети видит чужое прошлое. И иногда – будущее.

Поджав губы, он раскрошил лепешку и бросил на землю, тщательно и брезгливо отряхнув руки. Налетевшие чайки с удовольствием съели подачку.

– Ты специально ее принесла? Тебе от меня что-то надо, Галаса? – в глазах Бакоа плескалось подозрение.

– Я просто сама хотела попробовать такой хлеб, – сказала Дарети, откусывая свою половинку лепешки. И тотчас поморщилась: – Надеюсь, под водой это ощущается интереснее.

– Надейся, – едко отметил вор.

Галаса тоже покормила чаек. Синхронно они с Мокки подняли взгляд на старые часы, висевшие на столбе в конце переулка. Еще десять минут.

«Я надеюсь, ты выживешь, придурок», – пронеслось в голове Бакоа, и он недовольно поморщился, чувствуя, как взволнованно ускоряется бег сердца.

– Мокки, тебе понравилась моя деревня? Лайстовиц? – вдруг спросила целительница.

Бакоа обернулся к ней, удивленно вскинув брови.

– Нет, – прямо ответил он. – Скучно, как в гробу. А что?

Галаса серебристо рассмеялась.

– Значит, я ошиблась. Мне казалось, что понравилась. Но, если что, для тебя вход в долину всегда свободен. Вот так выглядит руна, которую нужно начертить на скале, чтобы открылся путь под водопадом, – она взяла руку Бакоа и пальцем нарисовала на его ладони несколько пересекающихся линий.

Прикосновение Галасы было нежным и легким, как теплое подводное течение к югу от Рамблы. С ладони целительница перешла на покрытое старыми шрамами запястье вора, на предплечье и под локоть, продолжая выводить загадочные контуры. Легкие мурашки бежали по коже Мокки Бакоа.


В первый момент он напрягся оттого, что она увидела отметины от бритвы на запястьях – свидетельства его отчаяния с тех времен, когда Мокки был слишком глуп и юн. Но везуч, ужасно везуч, раз выжил. Шрамы были настолько старыми, да еще и скрытыми под татуировкой в виде рыбы, что обычно на них никто не обращал внимания. Но когда трогаешь пальцем, да еще так трепетно, как целительница, то, конечно, чувствуешь характерные продольные линии.

Однако, когда мягкие прикосновения Галасы забрались выше, а вторая рука женщины неожиданно легла ему на лицо, Мокки напрягся уже по другой причине.

– Только не говори, что ты со мной заигрываешь! – вор гневно отпрянул. – Это было бы чересчур с учетом того, что ты первая меня раскусила. Или ты думаешь, что если я разок переспал с Джерри, то всё навсегда изменилось на хрен? Это так не работает! Это касается только Барк, и то в расширенной комплектации, – но никаких других женщин!

Галаса вновь рассмеялась. Заливисто и по-доброму.

– Я же тебе в матери гожусь, Бакоа, – с укором сказала она.

– Тогда какого гурха? – вор обвинительно нахмурился и потрогал свое лицо.

В предрассветном сумраке следы от пальцев Галасы слегка серебрились, образуя странный узор. Не слишком-то похоже на одну-единственную руну для входа в Лайстовиц.

– Ты хороший человек, Мокки. Лучше, чем хочешь казаться. Иногда это небезопасно. – Галаса смотрела ему прямо в глаза.

У нее был обреченно-открытый взгляд человека, который сделал все, что мог, но знает, что этого недостаточно. У мамы Мокки был такой же взгляд каждый раз, когда она возвращалась после рабочей смены и пересчитывала полученные деньги. С каждым днем их становилось меньше сообразно тому, как госпожа Бакоа слабела из-за долгой, мучительной болезни. В восемь лет Мокки ушел из дома, чтобы в большой семье стало меньше ртов. Вот тогда в Рамбле появился новый вор.

Мокки чувствовал легкое жжение в руке и на лице. Какого гурха!.. Он сощурился, готовясь к проведению внепланового допроса – если понадобится, умеренно-неприятного, но в этот момент вдали прозвенел монастырский гонг, отмечающий пять утра.

И одновременно с тем дверь Убежища распахнулась. Чайки, доедающие последние крохи морского хлеба, недовольно разорались и растопырили крылья, как щиты.

На пороге стояла Джерри. Изможденная, с огромными темными кругами вокруг своих выразительных глаз, с синими волосами, свободно рассыпавшимися по спине. Несмотря на разбитые костяшки и колени, порез на лице и синяки на плечах, она, как всегда, выглядела слишком изысканной для этого города. Что-то сжалось у Мокки в горле. И от того, как она была красива, и от того, что Джерри вышла к ним одна, а значит…

Мокки чувствовал, как дробно у него колотятся от напряжения зубы.

Но вот Барк интенсивно потерла глаза, будто спохватившись, что появилась с неподходящей гримасой. Когда она убрала ладони, на ее обычно строгом лице была непривычно широкая улыбка, хоть и дрожащая от усталости.

– Все получилось, – сказала она.





* * *


– Без своего амулета ты как будто голый, – сказал Мокки.

– Выпьем за это! – хмыкнул Тилвас.

Мы вчетвером сидели на покатой крыше убежища. Если бы кто-то из нас вдруг съехал вниз из-за недостаточного трения, он бы затормозил на краю, загибающемся, как вафля. Крыши соседних домов были такими же волнистыми по бокам. В промежутках между ними виднелись мокрые после дождя, умытые улочки столичных кварталов. Черное дерево, псевдобумажные фонари, святилища, кедры. Бочки, бродяги, бакланы, безнадежно клюющие брусчатку – вдруг найдут крошки чего-нибудь вкусного.

Светало.

Красное солнце медленно выползало из-за короны скал и постепенно заливало красками город – за улицей улицу. Еще вчера мне думалось, красный – это в первую очередь цвет крови. Сейчас, после ритуала, он казался скорее цветом победы и губ, перепачканных в вишневом вине.

Слушая перебранку Тилваса и Мокки, деликатное и улыбчивое молчание Галасы, я опустилась на спину, умостив бокал на животе. Из-за наклона крыши получилось, что я лежу под углом градусов двадцать. Небо росчерками измеряли чайки. Из соседнего переулка повеяло запахом крепкого жасминового чая – работяги Пика Грёз один за другим просыпались для нового рабочего дня.

– И что, ты теперь умеешь превращаться в лиса?

– Я и есть лис, Бакоа.

– Ничего подобного. Две руки, две ноги, никакого хвоста – я все еще вижу человека. Est impossibile celare hominem! Не скрыть мужчину!

Я аж подавилась, услышав, как Мокки цитирует стихотворную строчку родом из прошлого тысячелетия. Приподнялась на локтях, приподняла бровь.

Вор пожал плечами в ответ на мое удивление и подмигнул.

– Джерри, наивно думать, что за годы нашего знакомства я не нахватался у тебя громких фраз.

– Предлагаю тебе тогда вернуться в гильдийский квартал с проповедью на каком-нибудь мертвом языке, – хмыкнула я. – Это будет впечатляюще. Могу подогнать пару текстов. Все, кто сейчас покушается на власть в братстве Полуночи, мгновенно передумают скалиться на Рыбью Косточку.

Мокки, казалось, призадумался, а Тилвас панибратски взъерошил вору волосы с азартным:

– Мокки, кто из нас быстрее доберется до Колокольни Судного Знамени, ты или я? – и, не дожидаясь ответа, сиганул вверх и дальше по кромке здания.

Легкий, быстрый, вполне себе человек – если не считать слишком хищной и самовольной тени, у которой то и дело мерещились лисьи уши. И чересчур плавных движений, гладкой кожи, блестящих глаз, в которые не получалось смотреть долго – зрачки затягивали, как колодцы, и голова начинала кружиться.

Да и вообще: после ритуала Тивлас стал выглядеть еще лучше, чем раньше. С учетом его исходных внешних данных это был повод не для комплиментов, а для опасений: слишком красивые люди – это чаще проблема, чем радость. Как мы его маскировать теперь будем? Не очень-то удобно жить рядом с солнцем: потянутся фанатики, отбивайся от них…

Полчаса назад я уже успела поворчать на эту тему, но Тилвас тогда решил, что я просто льщу и лащусь к нему, а Мокки меня обсмеял.

– Не тебе, – фыркнул он, – Джеремия Барк, высказывать такие опасения. Ты даже вся в своих синяках, порезах и после ряда бессонных ночей выглядишь прельстительной наядой, беспутно завлекающей моряков в свои соблазнительные сети. Но я пять лет рядом с тобой как-то выдержал, пусть и чувствую себя иногда каким-то недоразвитым драконенком со слишком остро торчащими косточками. Злым мальчиком, играющим в ножи и рыбьи скелеты на пустынной отмели подводного моря. Подонком с полным ассортиментом грехов и психических отклонений, которые, как черное пятно от огня, расползаются по театральной афише твоей красоты.