Оправдание невиновных
Часть 19 из 34 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Кошка еще раз муркнула, дернула плечом, хвостом, вальяжно обошла весь кабинет, ткнулась носом в незнакомые джинсы — Денис едва сдерживался, чтоб не расхохотаться — и, убедившись, что ничего интересного, то есть вкусного, тут нет, столь же степенно удалилась.
Денис наконец рассмеялся:
— Закон тайга, медведь прокурор, да? Слушай, а чего мы тут-то сидим? Лично я бы тоже не отказался чего-нибудь пожевать. Да и тебе не повредит. Может… — он мотнул головой в сторону двери. — Хочешь, в кафе какое-нибудь зайдем, но я думаю — лучше сразу ко мне. Картошечки нажарим, — парень мечтательно прикрыл глаза. — Форель как раз поспеть должна, я ее вчера засыпал. Только помидоры ты позавчера доела, надо прикупить по дороге. А?
Форель он солил сам. У Арины чуть ли не слюнки потекли от предвкушения.
Вышли по очереди. Сперва Денис — раз уж наврал охране, что его вызывали, странно будет появляться рука об руку со следователем — а минут через пять и Арина.
* * *
Всю дорогу Арина пыталась выкинуть из головы мысли «о том, что не имеет отношения к делу». Про спутанные проводки в кармане, про голос в черных пуговках наушников. Про «иконостас» над столом покойного Шубина: сверху снимки жертв, под ними — фотографии осужденных за убийства. Первые четыре шли в хронологическом порядке, следующие вразброд, как будто случайно. Обои под последними колонками выцвели гораздо меньше, чем под первыми четырьмя. Словно старый опер добавил последние три дела уже незадолго перед смертью. И Арина была уверена: это Баклушин сумел так качественно «надуть в уши», что старый лис Шубин повелся, поверил. И ему, конечно, и в голову не пришло, что своими предсмертными признаниями он подставляет старого друга. Впрочем, может быть, перед смертью — когда Борька приступил к реализации своего плана по уничтожению Морозова — Шубин уже и впрямь не очень хорошо соображал.
Баклушин, чтоб его!
Сколько он — знал? Или большую часть — лишь подозревал? А все прочее — просто результат работы хорошо подвешенного языка?
Она изо всех сил старалась забыть, как стояла, не чуя под собой ног, в пахомовской приемной, слушая доносящийся из-за неплотно прикрытой двери баклушинский баритон: сочный, сочащийся довольством, жирный — хоть на хлеб намазывай! Еще бы ему не быть довольным, когда на руках — вожделенное постановление о задержании «подозреваемого». Подозреваемого! Она так и не узнала, какими аргументами Борька убедил выдавшую документ судьиху, на какие такие оперативные данные ссылался. А может, и не ссылался. Просто судьиху грамотно выбрал.
Почему Морозов считал, что это она, Арина, его предупредила?! Это было непонятно, но, в общем, какая разница!
Главное, что он успел скрыться. Бросил едва начатый курс лекций (в академии, она слышала, с ног сбились — попробуйте в самом начале учебного года заменить исчезнувшего преподавателя), все бросил и уехал. Или, наверное, улетел? Как Карлсон, горько усмехнулась она собственным мыслям. Почти как Карлсон. Тот «улетел, но обещал вернуться», а Морозов… Морозов ничего не обещал. Только сообщение в голосовой почте оставил.
После этого у Арины словно другая жизнь началась: вроде все то же самое, а на деле — как изнанка неумелой вышивки. Снаружи все очень даже прекрасно и живенько, по улицам бодренькие прохожие бегут, разноцветные автобусы едут, с неба приветливо солнышко сияет. Но ты-то помнишь о безобразной, в грязи и отвратительных узлах изнанке. Она изо всех сил старалась забыть о морозовском признании. И даже вроде получалось. Сама для себя решила: не станет она судить, не по ней эта ноша. Но он просил помощи — и она постарается помочь. Просто чтоб не чувствовать себя предателем.
Только одна мысль продолжала ее мучить. Как больной зуб: вроде и не беспокоит, живешь себе и живешь, а заденешь ненароком — и колет раскаленной иглой. Или рванет — так что слезы сами брызжут. И помнишь про этот зуб, и осторожничаешь, бережешь его, и все равно — то и дело цепляешь.
К стоматологу тебе надо, Арина свет Марковна, вот что. Только где ж такого стоматолога сыскать? Не зуб ведь болит — душа.
Встать на ту же сторону, что Баклушин, со всеми его карьерными устремлениями и готовностью в любой момент ради этого нагадить кому угодно? Немыслимо. Но кто сказал, что Халыч — лучше? Кто сказал, что он — не такой же манипулятор, как Бибика? Может, и такой же, даже хуже, потому что играет потоньше.
Она гнала от себя гадкие эти мысли, но они возвращались, ныли, дергали, обжигали.
Опомнилась Арина, лишь обнаружив, что сидит на мягком диванчике в углу денисовской кухни, и перед ней на месте тарелки с желтыми потеками уже исчезнувшей яичницы — надо же, слопала и не заметила! — возникла здоровенная кружка, источающая умопомрачительный кофейный аромат и не менее притягательное тепло.
— Ну как, продолжим? — потребовал Денис, ставя в сушилку последнюю тарелку.
Обхватив ладонями горячие кружкины бока, Арина повторила то, с чего начинался разговор:
— Тебе точно интересно?
— Хм… — склонив голову, он поглядел на нее странным взглядом: не то сочувствующим, не то снисходительным, не то удрученно-усталым. — Чего опилки пилить, рассказывай уже. Одна голова хорошо, а две… ну сама знаешь. Даже просто проговорить что-то непонятное, и то полезно. Может, в итоге в твоей собственной голове какие-то новые мысли появятся. У меня-то пока только одна идея, совсем глупая. Эти четыре убийства, случаем, не один и тот же следователь вел?
— Почему же — глупая? Очень разумное предположение. Но… — она развела руками, — нет, разные следователи. Первые два вообще не на нашей территории случились.
— Давай ты мне для начала про них про все вкратце расскажешь, а там посмотрим, а? Про выстрел на охоте я уяснил. А остальные.
— Началось все с убийства священника. Были какие-то слухи, что церковный староста руку в приходскую кассу запускает. И он якобы батюшку убил, чтоб не разоблачили. Он на зоне от туберкулеза умер, а перед смертью Шубину письмо прислал — не я это, дескать, хоть когда умру, снимите с меня клеймо убийцы. С этого письма, похоже, все шубинское личное расследование и началось.
— Почему Шубину?
— Егор Степаныч по этому делу работал, это еще в другом районе было, в наше РУВД он позже перевелся. Не знаю, чем он этого старосту зацепил, почему тот именно к нему обратился, Шубина-то уже не спросишь.
— Староста этот в письме своем обвинял кого-то?
Арина покачала головой:
— Только вспомнил — ну писал, что вспомнил — когда они с батюшкой на стоянке отношения выясняли, он, Ферапонт, уже уходил и парня какого-то видел.
— Опознал?
— Нет. И вообще клялся, даже в этом письме, что никто бы из прихода на батюшку руки не поднял.
— Кстати. Слухи-то откуда пошли?
— А не знает никто. Вроде бы кто-то батюшке на Ферапонта жаловался, а кто-то это слышал.
— Любопытно. Давай дальше.
— Дальше еще любопытнее. Антиквар умер, поцарапавшись отравленным кинжалом. И, может, сошло бы за несчастный случай, мало ли чего на старинном оружии бывает, но кинжал старый, а яд современный. А незадолго до того у сына этого антиквара с папой конфликт случился: тот якобы из папиной коллекции нефритовую таблетку стащил, которую папа намеревался китайскому музею в дар преподнести.
— Что, такая ценная вещь?
— Относительно. От полусотни до сотни тысяч долларов примерно.
— Вещицу-то нашли?
— Не-а. То ли сын ее правда стащил, то ли папа успел свое щедрое намерение осуществить.
— А музей что, не запрашивали? Ну тот, китайский?
— Там сложная какая-то история. Может, и не музей, может, храм буддийский. В общем, нет следов этой штучки. Равно как и того, кто антиквару отравленный кинжал принес.
— Тебе не кажется, что истории похожи? Там были слухи про воровство из приходской кассы, тут пропавшая ценность, причем ни та, ни другая кража не доказаны. И староста, ты говоришь, вроде видел перед убийством какого-то парня, а возле антиквара некий посетитель с отравленным кинжалом.
— Да я думала про это. Но в остальных делах ни слухов порочащих, ни неопознанных посетителей. Про случай на охоте я тебе рассказала.
— Ну… там кто-то мог за деревьями прятаться.
— Точно. Только смертельный выстрел был сделан из ружья того, кого и посадили.
— А последнее дело?
— Да, последнее. Жил-был бизнесмен и была у него молодая жена. Ну как молодая, они женились за несколько лет до того, а до того он лет восемь вдовел. Ну и, по версии следствия, молодой супруге захотелось все сразу и она решила… а может, не решила, может, все спонтанно вышло, потому что, как бизнесменова дочка рассказывает, ссорились они часто и бурно, до рукоприкладства практически. И вот во время последней ссоры этот дядечка выпал с балкона их пентхауса. Ну и где в этих четырех делах общее?
— Ну кое-что общее все-таки есть, — задумчиво проговорил Денис. — Если принять за версию, что твой мертвый опер был в своем уме, значит, он своим признанием хотел привлечь внимание к этим делам. Причем не абы какое внимание, а что-то в духе: глядите, тут невиновных осудили! Осудили просто потому, что они… как это сказать… первыми в глаза бросились: у каждого близость к жертве, очевидный мотив и все такое. Смотри, тут ведь в каждом деле убийца практически на виду, и доказательств, с мотивами и доказательствами, тепленький. Прямо подарок для следствия, все на блюдечке.
Арина усмехнулась:
— Денис, ты не поверишь, но таких дел большинство. Бывает, конечно, что-нибудь прямо как в старых детективах — загадка на загадке и загадкой погоняет. Но в девяноста пяти, даже, может, в девяносто девяти процентах случаев картина преступления бывает более чем очевидна, и это не значит, что следователю работать неохота, и он тупо долбит ту версию, что на поверхности. Поверь, это не от лени или непрофессионализма. В большинстве случаев версия, лежащая на поверхности, и будет истинной. Преступники ведь, как правило, не слишком умные люди.
— Те, которых ловят, — уточнил Денис. — А если кто умный, про него даже и не догадываются.
— Ой, я тебя умоляю! — она даже руками всплеснула. — Не повторяй ты этих заезженных банальностей! На убийство идет тот, у кого не хватает мозгов получить желаемое… м-м… менее экстремальными способами. То есть это ведь не самый умный метод решения проблем. И пользуются им не самые умные люди. Хитрые — да, но ум — это другое. Нет, ну всякое, конечно, случается, но если смотреть в целом — девяносто девять убийств из сотни не то что об уме, о простой сообразительности не свидетельствуют. Поверь. Даже если вынести за скобки убийства, как бы это помягче, во время совместного употребления горячительных напитков и, как это пишут в протоколах, «на почве возникшей в процессе личной неприязни»: выпил, убил и нередко так возле трупа и заснул. Но ведь и другие наши клиенты, те, что вроде бы даже планы какие-то составляют, они тоже глубиной мысли не поражают. К примеру, некий Сеня считает, что некий Петя страшно мешает его, Сениной, карьере или личной жизни, или еще чему-нибудь. И решает от Пети избавиться. Подстерегает того в темной подворотне и лупит по башке, ну и карманы жертве чистит, изображая грабительское нападение. При этом Сеня наш свято уверен, что все гениально спланировал и исполнил, что все спишут на пьяных гопников. И даже не задумывается, что наследил на всю катушку. Во всех смыслах слова. И по голове бил собственной монтировкой, которую, вполне возможно, даже не выбросил, так, протер и назад в багажник бросил. Уверен, что следствие сочтет нападение грабительским и успокоится. А следователь, — вот неожиданность! — кроме грабежа не поленится отработать и тех, у кого мотивы имеются. Но это нашему условному Сене даже в голову не приходит. И таких вот Сень большинство. В психологии или в социологии — не помню точно — есть такое понятие: ошибка планирования.
— Это ты про закон Паркинсона? Что на любую работу требуется в итоге в десять раз больше времени и средств, чем предполагалось?
— И это в том числе. Но главное не это. Вот некий усредненный Сеня размышляет, как бы ему, к примеру, открыть торговую точку. Или на рыбалку сходить. Или убить соседа Петю. Неважно. Важно, что, размышляя, он представляет себе оптимальный вариант развития ситуации. Хотя даже рыбалка может сорваться по тысяче всевозможных причин разной степени вероятности: от подвернувшейся на выходе из подъезда ноги до прилетевшего на рыбное место метеорита. Ну а с гипотетическим убийством вариантов еще больше. Ну да, встречаются следователи, которым копаться неохота и они с радостью спишут убийство на пьяных гопников. И либо повесят Петино убийство на первых попавшихся грабителей, ну пойманных, конечно, примерно в это время. Либо, если таковых не подвернется, постепенно спишут дело. Бывает такое? Да пожалуйста! Именно этот вариант развития событий наш гипотетический Сеня и планирует. Только никакое это не планирование. Все-таки план — это некое дерево возможностей. Как в шахматной партии: если он пойдет этой пешкой, я его вот этой, а если вон тем конем, то надо ферзя убирать. И так далее. Наш же гипотетический Сеня кроме самого удачного для себя варианта ничего другого себе и не выдумывает. А в реальности попадет Петино убийство к честному и неравнодушному следователю — будешь смеяться, но таких до сих пор большинство, невзирая на всякие… сложности. И моментом этого самого Сеню возьмут за жабры. Потому что грамотно изобразить случайный грабеж — это ведь не просто карманы у жертвы обчистить. И если картина нетипичная, толковый сыщик моментально лажу раскусит. Либо следователь, либо опер.
— Поговорку вспомнил: надейтесь на лучшее и готовьтесь к худшему.
— Вот-вот. А нашему условному Сене худшие для него варианты просто в голову не приходят. Об оценке вероятностей он вообще не задумывается. Вот и попадается. Еще и винить весь белый свет начинает, типа надо же как не повезло, а я так хорошо, так хитро все распланировал. Знаешь, когда меня начинает раздражать какая-нибудь, ну или чья-нибудь непрошибаемая тупость, я себе напоминаю, что надо наоборот, благословлять ее. Если бы все преступники были такими вот Сенями, как легко работать было бы… Правда, я тогда, наверное, со следствия вовсе ушла бы. Такие Сени — это, знаешь, очень скучно.
— Но есть ведь и другие? Умные.
— Есть, конечно. Но их единицы. К счастью. Иначе мы просто физически не успевали бы ничего расследовать. В общем, это я все к тому, что очевидность виновного в этих четырех делах — никакая не общность. Если и общность, то с большинством такого рода убийств. Понятно, что Шубин свое признание написал, чтобы внимание к делам привлечь. Но почему именно к этим? Причем такие горы материала набрал — мама не горюй!
— Значит, что-то их должно объединять, так? Нет, погоди. Может, и нет. Первый вариант: у него были доказательства невиновности тех, кого посадили — ну там алиби или что-то в этом духе. Тогда единственная общность этих дел — ошибки следствия.
— И где эти доказательства? Шубинские материалы не идентичны сданным в архив делам, но ничего похожего на доказательства невиновности осужденных там нет. И главное: если бы у Шубина были доказательства ошибок правосудия по тем делам, зачем признание писать?
— Может, он опасался, что собранные им материалы попадут в нехорошие руки?
— И что? Осужденные уже осуждены, нехорошие руки просто отправят эту макулатуру в мусоропровод.
— Ясно. Ладно, начнем с самого очевидного. Кто от этих убийств выиграл?
— Классическое правило «ищи, кому выгодно»? — усмехнулась Арина.
Ну да. Жены, конкуренты, наследники, завистники, в конце концов…
Жены, конкуренты, наследники…
После «случая на охоте» рекламное агентство, принадлежавшее Любавину и Семченко, стремительно покатилось к упадку и было столь же стремительно поглощено одной из конкурирующих фирм за какие-то совсем смешные деньги. Вдова Семченко получила свою долю, но при разводе, к которому они готовились, получила бы явно больше. Любавин же, осужденный за убийство компаньона, потерял не только бизнес, но и невесту, не пожелавшую дожидаться суженого из мест не столь отдаленных.
После убитого антиквара осталось порядочно: квартира в центре, дача роскошная, да еще собрание недешевых раритетов и приличный банковский счет. Сын, ясное дело, из списка наследников выпал, других родственников не обнаружилось, так что все нажитое непосильным антикварским трудом досталось, вероятно, антикваровой невестке — жене этого самого сына.
Убитый отец Александр был редкостным бессребренником. Так что, хотя окормляемый им приход был, мягко говоря, небедным, наследовать после батюшки оказалось нечего. Впрочем, у него и наследников-то не нашлось. Гипотетическим выгодоприобретателем можно было считать разве что ритуальную контору — похороны священника должны были, наверное, принести неплохую прибыль. Ну и тот священник, что возглавил осиротевший приход, тоже в плюсе оказался.
Выпавший с балкона бизнесмен, кроме преуспевающей фабрички по производству пластиковой монтажной фурнитуры, оставил после себя вдову — по понятным причинам из потенциальных наследников исключенную — и недавно закончившую школу дочку. Из родственников у него имелась еще троюродная сестра, но к прямым наследникам она, по причине дальности родства, не относилась, а по завещанию сумма ей досталась скромная.
Вкратце пересказав все это Денису, Арина подытожила:
— Видишь? Ничего общего.
Денис наконец рассмеялся:
— Закон тайга, медведь прокурор, да? Слушай, а чего мы тут-то сидим? Лично я бы тоже не отказался чего-нибудь пожевать. Да и тебе не повредит. Может… — он мотнул головой в сторону двери. — Хочешь, в кафе какое-нибудь зайдем, но я думаю — лучше сразу ко мне. Картошечки нажарим, — парень мечтательно прикрыл глаза. — Форель как раз поспеть должна, я ее вчера засыпал. Только помидоры ты позавчера доела, надо прикупить по дороге. А?
Форель он солил сам. У Арины чуть ли не слюнки потекли от предвкушения.
Вышли по очереди. Сперва Денис — раз уж наврал охране, что его вызывали, странно будет появляться рука об руку со следователем — а минут через пять и Арина.
* * *
Всю дорогу Арина пыталась выкинуть из головы мысли «о том, что не имеет отношения к делу». Про спутанные проводки в кармане, про голос в черных пуговках наушников. Про «иконостас» над столом покойного Шубина: сверху снимки жертв, под ними — фотографии осужденных за убийства. Первые четыре шли в хронологическом порядке, следующие вразброд, как будто случайно. Обои под последними колонками выцвели гораздо меньше, чем под первыми четырьмя. Словно старый опер добавил последние три дела уже незадолго перед смертью. И Арина была уверена: это Баклушин сумел так качественно «надуть в уши», что старый лис Шубин повелся, поверил. И ему, конечно, и в голову не пришло, что своими предсмертными признаниями он подставляет старого друга. Впрочем, может быть, перед смертью — когда Борька приступил к реализации своего плана по уничтожению Морозова — Шубин уже и впрямь не очень хорошо соображал.
Баклушин, чтоб его!
Сколько он — знал? Или большую часть — лишь подозревал? А все прочее — просто результат работы хорошо подвешенного языка?
Она изо всех сил старалась забыть, как стояла, не чуя под собой ног, в пахомовской приемной, слушая доносящийся из-за неплотно прикрытой двери баклушинский баритон: сочный, сочащийся довольством, жирный — хоть на хлеб намазывай! Еще бы ему не быть довольным, когда на руках — вожделенное постановление о задержании «подозреваемого». Подозреваемого! Она так и не узнала, какими аргументами Борька убедил выдавшую документ судьиху, на какие такие оперативные данные ссылался. А может, и не ссылался. Просто судьиху грамотно выбрал.
Почему Морозов считал, что это она, Арина, его предупредила?! Это было непонятно, но, в общем, какая разница!
Главное, что он успел скрыться. Бросил едва начатый курс лекций (в академии, она слышала, с ног сбились — попробуйте в самом начале учебного года заменить исчезнувшего преподавателя), все бросил и уехал. Или, наверное, улетел? Как Карлсон, горько усмехнулась она собственным мыслям. Почти как Карлсон. Тот «улетел, но обещал вернуться», а Морозов… Морозов ничего не обещал. Только сообщение в голосовой почте оставил.
После этого у Арины словно другая жизнь началась: вроде все то же самое, а на деле — как изнанка неумелой вышивки. Снаружи все очень даже прекрасно и живенько, по улицам бодренькие прохожие бегут, разноцветные автобусы едут, с неба приветливо солнышко сияет. Но ты-то помнишь о безобразной, в грязи и отвратительных узлах изнанке. Она изо всех сил старалась забыть о морозовском признании. И даже вроде получалось. Сама для себя решила: не станет она судить, не по ней эта ноша. Но он просил помощи — и она постарается помочь. Просто чтоб не чувствовать себя предателем.
Только одна мысль продолжала ее мучить. Как больной зуб: вроде и не беспокоит, живешь себе и живешь, а заденешь ненароком — и колет раскаленной иглой. Или рванет — так что слезы сами брызжут. И помнишь про этот зуб, и осторожничаешь, бережешь его, и все равно — то и дело цепляешь.
К стоматологу тебе надо, Арина свет Марковна, вот что. Только где ж такого стоматолога сыскать? Не зуб ведь болит — душа.
Встать на ту же сторону, что Баклушин, со всеми его карьерными устремлениями и готовностью в любой момент ради этого нагадить кому угодно? Немыслимо. Но кто сказал, что Халыч — лучше? Кто сказал, что он — не такой же манипулятор, как Бибика? Может, и такой же, даже хуже, потому что играет потоньше.
Она гнала от себя гадкие эти мысли, но они возвращались, ныли, дергали, обжигали.
Опомнилась Арина, лишь обнаружив, что сидит на мягком диванчике в углу денисовской кухни, и перед ней на месте тарелки с желтыми потеками уже исчезнувшей яичницы — надо же, слопала и не заметила! — возникла здоровенная кружка, источающая умопомрачительный кофейный аромат и не менее притягательное тепло.
— Ну как, продолжим? — потребовал Денис, ставя в сушилку последнюю тарелку.
Обхватив ладонями горячие кружкины бока, Арина повторила то, с чего начинался разговор:
— Тебе точно интересно?
— Хм… — склонив голову, он поглядел на нее странным взглядом: не то сочувствующим, не то снисходительным, не то удрученно-усталым. — Чего опилки пилить, рассказывай уже. Одна голова хорошо, а две… ну сама знаешь. Даже просто проговорить что-то непонятное, и то полезно. Может, в итоге в твоей собственной голове какие-то новые мысли появятся. У меня-то пока только одна идея, совсем глупая. Эти четыре убийства, случаем, не один и тот же следователь вел?
— Почему же — глупая? Очень разумное предположение. Но… — она развела руками, — нет, разные следователи. Первые два вообще не на нашей территории случились.
— Давай ты мне для начала про них про все вкратце расскажешь, а там посмотрим, а? Про выстрел на охоте я уяснил. А остальные.
— Началось все с убийства священника. Были какие-то слухи, что церковный староста руку в приходскую кассу запускает. И он якобы батюшку убил, чтоб не разоблачили. Он на зоне от туберкулеза умер, а перед смертью Шубину письмо прислал — не я это, дескать, хоть когда умру, снимите с меня клеймо убийцы. С этого письма, похоже, все шубинское личное расследование и началось.
— Почему Шубину?
— Егор Степаныч по этому делу работал, это еще в другом районе было, в наше РУВД он позже перевелся. Не знаю, чем он этого старосту зацепил, почему тот именно к нему обратился, Шубина-то уже не спросишь.
— Староста этот в письме своем обвинял кого-то?
Арина покачала головой:
— Только вспомнил — ну писал, что вспомнил — когда они с батюшкой на стоянке отношения выясняли, он, Ферапонт, уже уходил и парня какого-то видел.
— Опознал?
— Нет. И вообще клялся, даже в этом письме, что никто бы из прихода на батюшку руки не поднял.
— Кстати. Слухи-то откуда пошли?
— А не знает никто. Вроде бы кто-то батюшке на Ферапонта жаловался, а кто-то это слышал.
— Любопытно. Давай дальше.
— Дальше еще любопытнее. Антиквар умер, поцарапавшись отравленным кинжалом. И, может, сошло бы за несчастный случай, мало ли чего на старинном оружии бывает, но кинжал старый, а яд современный. А незадолго до того у сына этого антиквара с папой конфликт случился: тот якобы из папиной коллекции нефритовую таблетку стащил, которую папа намеревался китайскому музею в дар преподнести.
— Что, такая ценная вещь?
— Относительно. От полусотни до сотни тысяч долларов примерно.
— Вещицу-то нашли?
— Не-а. То ли сын ее правда стащил, то ли папа успел свое щедрое намерение осуществить.
— А музей что, не запрашивали? Ну тот, китайский?
— Там сложная какая-то история. Может, и не музей, может, храм буддийский. В общем, нет следов этой штучки. Равно как и того, кто антиквару отравленный кинжал принес.
— Тебе не кажется, что истории похожи? Там были слухи про воровство из приходской кассы, тут пропавшая ценность, причем ни та, ни другая кража не доказаны. И староста, ты говоришь, вроде видел перед убийством какого-то парня, а возле антиквара некий посетитель с отравленным кинжалом.
— Да я думала про это. Но в остальных делах ни слухов порочащих, ни неопознанных посетителей. Про случай на охоте я тебе рассказала.
— Ну… там кто-то мог за деревьями прятаться.
— Точно. Только смертельный выстрел был сделан из ружья того, кого и посадили.
— А последнее дело?
— Да, последнее. Жил-был бизнесмен и была у него молодая жена. Ну как молодая, они женились за несколько лет до того, а до того он лет восемь вдовел. Ну и, по версии следствия, молодой супруге захотелось все сразу и она решила… а может, не решила, может, все спонтанно вышло, потому что, как бизнесменова дочка рассказывает, ссорились они часто и бурно, до рукоприкладства практически. И вот во время последней ссоры этот дядечка выпал с балкона их пентхауса. Ну и где в этих четырех делах общее?
— Ну кое-что общее все-таки есть, — задумчиво проговорил Денис. — Если принять за версию, что твой мертвый опер был в своем уме, значит, он своим признанием хотел привлечь внимание к этим делам. Причем не абы какое внимание, а что-то в духе: глядите, тут невиновных осудили! Осудили просто потому, что они… как это сказать… первыми в глаза бросились: у каждого близость к жертве, очевидный мотив и все такое. Смотри, тут ведь в каждом деле убийца практически на виду, и доказательств, с мотивами и доказательствами, тепленький. Прямо подарок для следствия, все на блюдечке.
Арина усмехнулась:
— Денис, ты не поверишь, но таких дел большинство. Бывает, конечно, что-нибудь прямо как в старых детективах — загадка на загадке и загадкой погоняет. Но в девяноста пяти, даже, может, в девяносто девяти процентах случаев картина преступления бывает более чем очевидна, и это не значит, что следователю работать неохота, и он тупо долбит ту версию, что на поверхности. Поверь, это не от лени или непрофессионализма. В большинстве случаев версия, лежащая на поверхности, и будет истинной. Преступники ведь, как правило, не слишком умные люди.
— Те, которых ловят, — уточнил Денис. — А если кто умный, про него даже и не догадываются.
— Ой, я тебя умоляю! — она даже руками всплеснула. — Не повторяй ты этих заезженных банальностей! На убийство идет тот, у кого не хватает мозгов получить желаемое… м-м… менее экстремальными способами. То есть это ведь не самый умный метод решения проблем. И пользуются им не самые умные люди. Хитрые — да, но ум — это другое. Нет, ну всякое, конечно, случается, но если смотреть в целом — девяносто девять убийств из сотни не то что об уме, о простой сообразительности не свидетельствуют. Поверь. Даже если вынести за скобки убийства, как бы это помягче, во время совместного употребления горячительных напитков и, как это пишут в протоколах, «на почве возникшей в процессе личной неприязни»: выпил, убил и нередко так возле трупа и заснул. Но ведь и другие наши клиенты, те, что вроде бы даже планы какие-то составляют, они тоже глубиной мысли не поражают. К примеру, некий Сеня считает, что некий Петя страшно мешает его, Сениной, карьере или личной жизни, или еще чему-нибудь. И решает от Пети избавиться. Подстерегает того в темной подворотне и лупит по башке, ну и карманы жертве чистит, изображая грабительское нападение. При этом Сеня наш свято уверен, что все гениально спланировал и исполнил, что все спишут на пьяных гопников. И даже не задумывается, что наследил на всю катушку. Во всех смыслах слова. И по голове бил собственной монтировкой, которую, вполне возможно, даже не выбросил, так, протер и назад в багажник бросил. Уверен, что следствие сочтет нападение грабительским и успокоится. А следователь, — вот неожиданность! — кроме грабежа не поленится отработать и тех, у кого мотивы имеются. Но это нашему условному Сене даже в голову не приходит. И таких вот Сень большинство. В психологии или в социологии — не помню точно — есть такое понятие: ошибка планирования.
— Это ты про закон Паркинсона? Что на любую работу требуется в итоге в десять раз больше времени и средств, чем предполагалось?
— И это в том числе. Но главное не это. Вот некий усредненный Сеня размышляет, как бы ему, к примеру, открыть торговую точку. Или на рыбалку сходить. Или убить соседа Петю. Неважно. Важно, что, размышляя, он представляет себе оптимальный вариант развития ситуации. Хотя даже рыбалка может сорваться по тысяче всевозможных причин разной степени вероятности: от подвернувшейся на выходе из подъезда ноги до прилетевшего на рыбное место метеорита. Ну а с гипотетическим убийством вариантов еще больше. Ну да, встречаются следователи, которым копаться неохота и они с радостью спишут убийство на пьяных гопников. И либо повесят Петино убийство на первых попавшихся грабителей, ну пойманных, конечно, примерно в это время. Либо, если таковых не подвернется, постепенно спишут дело. Бывает такое? Да пожалуйста! Именно этот вариант развития событий наш гипотетический Сеня и планирует. Только никакое это не планирование. Все-таки план — это некое дерево возможностей. Как в шахматной партии: если он пойдет этой пешкой, я его вот этой, а если вон тем конем, то надо ферзя убирать. И так далее. Наш же гипотетический Сеня кроме самого удачного для себя варианта ничего другого себе и не выдумывает. А в реальности попадет Петино убийство к честному и неравнодушному следователю — будешь смеяться, но таких до сих пор большинство, невзирая на всякие… сложности. И моментом этого самого Сеню возьмут за жабры. Потому что грамотно изобразить случайный грабеж — это ведь не просто карманы у жертвы обчистить. И если картина нетипичная, толковый сыщик моментально лажу раскусит. Либо следователь, либо опер.
— Поговорку вспомнил: надейтесь на лучшее и готовьтесь к худшему.
— Вот-вот. А нашему условному Сене худшие для него варианты просто в голову не приходят. Об оценке вероятностей он вообще не задумывается. Вот и попадается. Еще и винить весь белый свет начинает, типа надо же как не повезло, а я так хорошо, так хитро все распланировал. Знаешь, когда меня начинает раздражать какая-нибудь, ну или чья-нибудь непрошибаемая тупость, я себе напоминаю, что надо наоборот, благословлять ее. Если бы все преступники были такими вот Сенями, как легко работать было бы… Правда, я тогда, наверное, со следствия вовсе ушла бы. Такие Сени — это, знаешь, очень скучно.
— Но есть ведь и другие? Умные.
— Есть, конечно. Но их единицы. К счастью. Иначе мы просто физически не успевали бы ничего расследовать. В общем, это я все к тому, что очевидность виновного в этих четырех делах — никакая не общность. Если и общность, то с большинством такого рода убийств. Понятно, что Шубин свое признание написал, чтобы внимание к делам привлечь. Но почему именно к этим? Причем такие горы материала набрал — мама не горюй!
— Значит, что-то их должно объединять, так? Нет, погоди. Может, и нет. Первый вариант: у него были доказательства невиновности тех, кого посадили — ну там алиби или что-то в этом духе. Тогда единственная общность этих дел — ошибки следствия.
— И где эти доказательства? Шубинские материалы не идентичны сданным в архив делам, но ничего похожего на доказательства невиновности осужденных там нет. И главное: если бы у Шубина были доказательства ошибок правосудия по тем делам, зачем признание писать?
— Может, он опасался, что собранные им материалы попадут в нехорошие руки?
— И что? Осужденные уже осуждены, нехорошие руки просто отправят эту макулатуру в мусоропровод.
— Ясно. Ладно, начнем с самого очевидного. Кто от этих убийств выиграл?
— Классическое правило «ищи, кому выгодно»? — усмехнулась Арина.
Ну да. Жены, конкуренты, наследники, завистники, в конце концов…
Жены, конкуренты, наследники…
После «случая на охоте» рекламное агентство, принадлежавшее Любавину и Семченко, стремительно покатилось к упадку и было столь же стремительно поглощено одной из конкурирующих фирм за какие-то совсем смешные деньги. Вдова Семченко получила свою долю, но при разводе, к которому они готовились, получила бы явно больше. Любавин же, осужденный за убийство компаньона, потерял не только бизнес, но и невесту, не пожелавшую дожидаться суженого из мест не столь отдаленных.
После убитого антиквара осталось порядочно: квартира в центре, дача роскошная, да еще собрание недешевых раритетов и приличный банковский счет. Сын, ясное дело, из списка наследников выпал, других родственников не обнаружилось, так что все нажитое непосильным антикварским трудом досталось, вероятно, антикваровой невестке — жене этого самого сына.
Убитый отец Александр был редкостным бессребренником. Так что, хотя окормляемый им приход был, мягко говоря, небедным, наследовать после батюшки оказалось нечего. Впрочем, у него и наследников-то не нашлось. Гипотетическим выгодоприобретателем можно было считать разве что ритуальную контору — похороны священника должны были, наверное, принести неплохую прибыль. Ну и тот священник, что возглавил осиротевший приход, тоже в плюсе оказался.
Выпавший с балкона бизнесмен, кроме преуспевающей фабрички по производству пластиковой монтажной фурнитуры, оставил после себя вдову — по понятным причинам из потенциальных наследников исключенную — и недавно закончившую школу дочку. Из родственников у него имелась еще троюродная сестра, но к прямым наследникам она, по причине дальности родства, не относилась, а по завещанию сумма ей досталась скромная.
Вкратце пересказав все это Денису, Арина подытожила:
— Видишь? Ничего общего.