Опоздавшие
Часть 7 из 52 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Но Том Флинн умер. А Брайди так далеко от родных, словно улетела на луну.
В письме она расскажет о своей работе и о хлебе, вкусном, как пирожное. В конверт вложит уныло-зеленый доллар, который родные обменяют на яркий фунт. Может, денежка немного приглушит их горечь от ее поступка. Брайди приободрилась, подумав, что мама сможет сшить сестрам новые платья к Рождеству.
7
Брайди
Нью-Йорк, центр и окраины
Август, 1908
– Восстань и воссияй! – Мэри Райан растолкала Брайди в половине шестого утра.
Угнетающая августовская жара, мешавшая спать, уже набирала силу. Миссис Бойл запрещала постоялицам ночевать на площадках пожарных лестниц, как делали соседи. Влажная простыня, которой занавешивали окно, к утру уже была сухой; выходя из спальни, Мэри ее сдернула, и комнату наполнил воздух, напоенный сладостью и звучным воркованием голубей.
– Сегодня Мариям не стоит бросаться словом «восстань», – пробурчала Брайди шепотом, чтобы не разбудить соседок.
Нынче был праздник Успения Пресвятой Богородицы – день, когда Дева Мария телом и душой вознеслась на небеса. В этом году праздник выпал на субботу, что было особенно удачно для девушек-католичек: они работали только полдня, а поскольку суббота и так была укороченным днем, половина смены отсчитывалась не от обычных девяти, но от семи часов. Говорят, епископ лично обратился к нью-йоркским предпринимателям, дабы рабочие-католики могли надлежаще отметить святой день.
Брайди и Мэри собирались на утреннюю службу в домовой церкви, чтоб потом быть свободными. Кроме Успения, сегодня еще был день рождения Мэри, которая намеревалась после работы его отпраздновать и на деньги, присланные дядей, угостить Брайди поездкой на трамвае в какое-то неведомое место в центре города.
Еще в постели Брайди, дожидаясь своей очереди в туалет, помолилась, чтоб сегодня пришли месячные. Хотелось сунуть руку под простыню и проверить, как там дела, но вдруг соседка Милли уже не спит и всё видит? Эта Милдред Кэллахан та еще штучка. Тотчас доложит миссис Бойл, которая вышвырнет Брайди на улицу, обвинив ее в безнравственности. Брайди дотерпела до уборной, где могла без соглядатаев исследовать свои панталоны. Их безупречная белизна выглядела укором. Уже в который раз Брайди посчитала на пальцах. Скоро четыре месяца, как последний раз потребовались тряпицы. Это было еще в Ирландии. Однако…
Она все-таки надеялась. Каждое утро прикладывала руку к животу, боясь уловить в нем какое-нибудь биение, но, слава богу, ничего не чувствовала. С первого раза не забеременеешь – это было общеизвестно и подтверждено Эйдин Малдун, вместе с которой на рождественском базаре Брайди торговала всякой бесполезной всячиной. Эйдин побывала во Франции и знала всё.
Настораживало, что оба платья стали тесны, но это, конечно, результат здешней сытной, питательной еды. Надо маленько умерить аппетит.
Своими тревогами Брайди ни с кем не делилась, даже с Мэри. Но девушки, сами того не ведая, ее успокоили. Вот удивительно, однажды сказала Джуэл Уилан, мы живем вместе и у нас стали совпадать циклы. Тогда Брайди подумала, что, наверное, ее организм, точно неловкий танцор, всё никак не приладится к общему ритму.
Но скорее всего, с ней происходило то же самое, что и с Мэри. Та поведала, что в Америке «мисс Пинкертон» навестила ее очень не скоро. Объясняла она это трудным привыканием к массе всего нового – иной пище, воде, климату и, что было всего тяжелее для сельской девушки, постоянному шуму. Даже Мэри, прикатившая из Лимерика, жаловалась на неумолчный цокот копыт по брусчатке, щелканье кнутов нетерпеливых извозчиков, рявканье омнибусных клаксонов и ревунов буксиров (окна спальни выходили на реку) и пьяные свары ночных гуляк, вываливающихся из кабаков. Кроме того, в комнате не бывало полной темноты – проникавший с улицы свет газовых фонарей и извозчичьих лампионов не давал уснуть. Если ночью случалось встать по нужде, свечка не требовалась. Отвыкая засыпать в темноте, Брайди лишь теперь поняла, какое благо – кромешный мрак, нарушаемый только сиянием звезд и луны.
Ясное дело, из-за всех этих перемен организм сбился с привычного налаженного хода.
Натягивая чулки и застегивая корсет, Брайди думала о Томе, что бывало много раз на дню. Она не девственница, но тайная вдова! Мысль эта питала пылавший в душе огонь, никем не видимый.
Наверняка с небес Том смотрит на нее и не позволит случиться ничему дурному.
Шпильками-невидимками Брайди и Мэри закололи кружевные накидки и, проходя через кухню, поздоровались с сестрой Бертрам – облаченная в свой неизменный фартук, деревянной ложкой та помешивала в большом бурлящем котле. Нынче на завтрак давали кашу. У Брайди урчало в животе, но нельзя съесть ни крошки. Перед причастием надлежало поститься с полуночи. А если поешь и причастишься, возьмешь смертный грех на душу.
В шесть утра домовая церковь была полупустой. Многие прихожане пойдут на обедню в церкви Святого Розария. Вот там народу будет битком, сказала Мэри, и всё из-за представления. Каждый год люди приезжали даже из района Канарси, чтоб увидеть живую картину – вознесение Девы Марии. Девочку, облаченную в бело-голубые одежды, усаживали в корзину и на блоке поднимали к сооруженным под куполом облакам. Спокон веку церковь Святого Розария была храмом плотников – ирландцев, не итальянцев. Жизнь юной девы можно доверить лишь ремесленнику ирландских кровей, сказала Мэри.
Служба казалась бесконечной. И почему в праздники священники вечно тянут кота за хвост, хотя знают, что людям еще на работу? Когда на финальных словах «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа» Брайди и Мэри осенили себя крестным знамением, церковный колокол отбил семь ударов, и это означало, что завтрак уже окончен и им, голодным, надо бежать на омнибус.
Поездка на фабрику стала мукой – в конку, рассчитанную на пять пассажиров, втиснулось десять потных тел. Еще пара человек забралась на крышу – у них не было денег на проезд, но в такую жару идти пешком они не желали. Если вдруг лошадь резко останавливалась, фургон кренился, грозя сбросить безбилетников, а взмокших пассажиров еще теснее прижимало друг к другу.
На перекрестке Грин-стрит и Вашингтон-сквер Мэри дернула кожаную лямку, привязанную к лодыжке кучера, и девушки, приподняв подолы, чтоб не зацепиться за подножку, с облегченным вздохом покинули давку.
В Эш-билдинге, три верхних этажа которого занимала фабрика, имелись лифты, но Брайди и Мэри ими пользовались редко. Подъемники беспрестанно ломались, а когда все же работали, ползли еле-еле, что грозило штрафом за опоздание на смену. Трехминутная задержка каралась пятнадцатью минутами неоплаченного труда. Кроме того, пеший подъем по лестнице позволял избегнуть встречи с лифтером мистером Зито, всю дорогу нагло пялившимся на девушек.
Брайди едва не сомлела, поднимаясь на девятый этаж. Ужасно хотелось есть, она взмокла, и с каждым лестничным маршем жара становилась несноснее. Но вот, слава богу, одолели последнюю ступеньку, толкнули дверь и, стуча каблуками, поспешили по сумрачному коридору. Широкие половицы постанывали и скрипели, что всегда пугало – казалось, они о чем-то предупреждают.
В цехе раскроя девушки потянули тяжелую дверь, и их оглушил стук швейных машинок. Брайди плюхнулась на свой табурет, радуясь возможности посидеть. Что-то с ней не так. Накатила слабость, и только усилием воли Брайди не дала себе грохнуться в обморок. Жара одуряющая. Потемнело в глазах. Как будто надели шоры. В детстве Брайди часто падала в обморок и знала, что нужно согнуться и зажать голову меж колен – тогда мигом придешь в себя. Она притворилась, будто что-то ищет на полу – шпульку или иголку. Почти сразу ее отпустило, и Брайди вернулась в нормальное положение. Она кинула быстрый взгляд кругом, удостоверяясь, что никто ничего не заметил. Незачем привлекать к себе внимание.
Машинки стояли так тесно, что работницы едва не пихались локтями. Соседкой Брайди была итальянка, не говорившая по-английски. Какое счастье, думала Брайди, перебраться в страну, где говорят на твоем родном языке. Итальянку звали Роза. То ли Розита. Подле нее стояла тщедушная девочка лет семи. Она ежедневно приходила вместе с матерью и ножницами, длинным шнуром притороченными к переднику и казавшимися непомерно большими в ее ладошке, помогала обрезать концы ниток со швов.
Брайди насторожилась, заметив, что педаль под ногой соседки замерла. Обычно нога эта не знала роздыху. Из кармана фартука Роза достала горбушку черного хлеба и, улыбнувшись, протянула ее Брайди. Это не прошло мимо внимания девочки, и Брайди впервые услышала ее голос:
– Мама!
Есть хотелось ужасно, но Брайди кивнула на малышку, и Роза, пожав плечами, отдала горбушку дочери. Девочка затолкала хлеб в рот целиком и, не сводя глаз с Брайди, принялась жевать, как будто опасаясь, что та может его выхватить.
Голод стал просто невыносимым. Брайди отвернулась, но краем глаза заметила, что Роза достала еще один кусок хлеба. На этот раз Брайди приняла угощение и жадно вгрызлась в горбушку. Муки голода стихли мгновенно. Поглощение восхитительного хлеба доставляло двойное удовольствие: к сладковатому дрожжевому вкусу на языке добавлялось предвкушение следующей секунды, когда зубы вновь вопьются в горбушку.
Расправившись с хлебом, Брайди кивком поблагодарила Розу, а итальянка вдруг показала на ее живот под фартуком и, улыбнувшись, сложила руки, как будто укачивала ребенка.
Стрекот швейных машинок исчез, сменившись звоном в ушах. Неожиданно взбунтовался желудок, и Брайди вскочила, намереваясь испросить разрешения мастера выйти по нужде. Но та беседовала с бригадиром, и не осталось ничего другого, как без позволения покинуть цех. Брайди только-только успела влететь в кабинку и, откинув деревянную крышку, рухнуть на колени, чтоб опростать содержимое желудка не на пол, а в унитаз. Щедрые запасы нутра ее удивили. Отдышавшись, Брайди дернула цепочку бачка и села на грязный кафельный пол. Она вовсе не в положении. Просто располнела. Роза ее не знает, она ошиблась.
Скрипнула входная дверь. Из кармана юбки Брайди достала носовой платок, отерла рот и вышла из кабинки. Мастер стояла руки в боки.
– Удумала превратить полсмены в четвертушку?
– У меня… дни… – пробормотала Брайди, надеясь, что мольба, облеченная в слова, станет былью.
В полдень Брайди и Мэри решили выйти на улицу – охранник открыл дверь, сначала проверив их сумочки. После фабричного сумрака дневной свет резал глаза, ветер вздымал пыль от высохшего конского навоза.
Девушки едва не угодили под трезвонившую колоколом повозку пожарной команды. Привстав на козлах, брандмейстер нахлестывал лошадей. Брайди перекрестилась, как делала всегда, завидев пожарных. Мэри над ней смеялась, но она никак не могла привыкнуть к этому зрелищу. Воображение рисовало объятых пламенем людей, и Брайди молилась, чтобы помощь поспела вовремя.
Мэри приготовила медяки для трамвая. Надземка была ближе, но Мэри никогда не пользовалась ею сама и остерегла от поезда «на ходулях» Брайди. Эта штука убивала людей. Несколько лет назад поезд сошел с рельсов и один вагон повис над Пятьдесят третьей улицей. Мэри хранила газетную вырезку, в которой живописалась кошмарная сцена: люди выпадали из окон и разбивались насмерть. Заметка, озаглавленная «11 сентября – злосчастье Нью-Йорка!» лежала в коробке с памятными вещицами, поскольку всё это случилось в тот самый день 1905 года, когда Мэри приехала в Америку.
Брайди радовалась, что они поедут трамваем, прочно связанным с землей. Мэри подтолкнула ее к местам наверху, где во время движения приятно овевал ветерок. По железным рельсам, уложенным в грунт, трамвай катил на север, улицы становились оживленнее. Пешеходы – мужчины в цилиндрах, женщины под парасолями – беспечно шастали по путям, и Брайди боялась, что трамвай кого-нибудь переедет. Вагоновожатый в синей форме и перчатках уверенно тормозил, дергая рычаг, но Брайди казалось, что он лишь чудом избегает наезда.
Вскоре Мэри кивнула – мол, выходим, и они, соскочив с подножки, ступили на вымощенную улицу. Брайди разглядела ее название.
– Так это Пятая авеню? – спросила она.
Длинный ряд особняков из белого камня. Где-то здесь служила Аделаида. Брайди поняла всю глупость своих провинциальных представлений о том, как первый же встречный укажет ей дом, в котором работает Аделаида Конрой. В письме домашним надо спросить ее адрес. И уж тогда снова сюда наведаться.
Кругом величественные дома. Район этот выглядел несравнимо благороднее того, в котором располагался приют, однако встретившаяся ходячая реклама смотрелась весьма неблагородно. Женщина в черном была увешана обувью всех видов и размеров. Домашние туфли болтались на груди, жестянки с гуталином эполетами украшали плечи, два башмака изображали головной убор. «Распродажа в обувных магазинах Хаймана», – гласил рекламный плакат. Брайди отвела взгляд от несчастного лица женщины, заскользившей прочь, – оказалось, она передвигается на роликовых коньках. Плакат на ее спине сообщал адреса магазинов. Брайди окатило благодарностью за ее работу на фабрике. Она часто жаловалась на долгие смены, жару и скуку, но вот вам, бывает работа куда как хуже.
Девушки шагнули под полосатую маркизу над входом в здание, и Брайди сообразила, что это вовсе не жилой дом, а огромный магазин, занимающий целый квартал.
– Универмаг Бенджамина Альтмана, – объявила Мэри. – Недавно переехал сюда, а раньше был на Дамской миле.
Как-то в воскресенье подруга водила Брайди в тот торговый район на Бродвее, где можно было купить всё что угодно: галантерею и продукты, дамские шляпы и мужское белье, даже змей, собак и птиц. Брайди подивилась ценам на зверушек, которых в Килконли отдавали даром.
Швейцар в расшитой золотыми галунами униформе распахнул перед ними дверь, словно они были дамы, прибывшие в экипаже, а не девицы, соскочившие с трамвая. Брайди вошла в зал и изумленно ахнула. Магазин был огромен, как собор в Дерри, где однажды она побывала со школьной экскурсией. Украшенные колоннами этажи роскошного дворца по спирали уходили ввысь к расписному куполу. В Дерри священник, сопровождавший экскурсию, посетовал, что в столь бедной стране деньги тратят на соборы, но Брайди была счастлива соприкоснуться с подобной красотой, открывшей ей великолепие, какого она не могла и представить, и навсегда ее изменившей. Дальняя стена магазина была задрапирована (вся, целиком!) американским флагом. Таких громадных полотнищ Брайди никогда не видела.
Она расхаживала по магазину, как по музею, поскольку денег на покупки не было. Цокая каблуками по мраморному полу, девушки переходили из отдела в отдел, разглядывая шикарные товары в витринах: шляпы с плюмажем, веера из страусовых перьев, золотые цепочки для карманных часов, шелковые туфли, оборчатые платья из тончайшего тюля.
В отделе одежды они ощупывали вышивку у горловин английских блузок, смотрели, как пришиты воротнички и манжеты, и гадали, не касались ли их руки этих блузок прежде. Вполне возможно. На ярлыках значилось название фабрики, где они проводили почти каждый божий день.
Девушки задержались возле длинной витрины, под стеклом которой были разложены летние перчатки, и смеха ради Брайди решила примерить одну из пар. Она указала на красивые перчатки, белые в черный горошек, с изящными кнопками на запястье. Но когда продавщица их достала, Брайди отказалась от взбалмошной идеи. Она не хотела демонстрировать свои обветренные руки в цыпках (отнюдь не руки леди) и, помотав головой, сказала, что передумала.
В отделе косметики дама с накрашенными ногтями припудрила им щеки, носы, лбы и даже шеи и предложила что-нибудь выбрать из галереи губных помад.
В отделе верхней одежды Брайди пережила потрясение. Пока ощупывала меховой воротник пальто из чудесной шерсти, она потеряла Мэри из виду и, отыскивая ее, пошла по проходу. И тут вдруг – господи боже мой! – увидела свою мать. Нора Моллой, во плоти, шла ей навстречу. Здесь ее быть не могло, но вот нате вам. Брайди вся покрылась мурашками. Она пыталась осознать то, что было невозможно, однако предстало перед глазами.
И тут до нее дошло – она видит себя. Свое отражение в зеркале, вмонтированном в большую желобчатую колонну. У Брайди зашевелились волосы, когда она увидела сходство, о котором говорили все окружающие и которое сама она не осознавала. И теперь вот осознала. Она – вылитая мать. Брайди отогнала нехорошее предчувствие, шевельнувшееся в душе.
* * *
Вызолоченным лифтом они поднялись на четвертый этаж, где была дамская комната отдыха, стилизованная под библиотеку богатого дома: мягкие кресла, полки красного дерева, уставленные книгами в кожаных переплетах. Усевшись на диванчик, девушки угостились бисквитом с серебряной тележки, которую к ним подкатила официантка в розовом переднике и удивительной наколке, типа кружевной шапочки. Что поразительно, угощение было бесплатным.
На пятом этаже располагался «Вечерний зал», где можно было взять образчики тканей и, перед зеркалом приложив их к себе, посмотреть, как они будут выглядеть при электрическом освещении званого ужина, танцевального вечера, ночного приема или раута на крыше.
– Вот бы сюда устроиться продавщицей! – Брайди вздохнула.
– И не мечтай, – сказала Мэри. – Тут действует ИПОП.
– Что за ИПОП?
– Иностранцев Просят Отвалить Подальше. Сюда берут только коренных американцев, а всяким ирландцам, шведам, немцам ходу нету. Для них есть Бруклин.
А что, если скрыть свое происхождение? – подумала Брайди. Скажем, прикинуться немой. Ведь развозить бисквиты на тележке можно молча. Да нет, кроме акцента, ее тотчас выдаст бледная кожа, что от солнца вмиг краснеет и покрывается веснушками. И куда деть робкий, лишенный оценивающей цепкости взгляд, по которому сразу определишь переселенца? Вон даже походка скажет многое, думала Брайди, глядя на покачивающийся литой зад Мэри.
На последнем этаже был «Свадебный салон», предлагавший изобилие свадебных вуалеток, перчаток, цветов и кружев любых пастельных оттенков. За одним прилавком будущие невесты и их матушки отбирали ткань на подвенечное платье, за другим – тесьму и кружева. Под плакатом «Специально подобранные ткани подадут невесту в самом выгодном свете с учетом ее возраста и особенностей фигуры» сидел модельер, окруженный образцами материалов.
– Пошли вниз, – попросила Брайди. – Что-то мне нехорошо.
– Правда? – удивилась Мэри. – Из-за высоты, что ли? Ты первый раз на десятом этаже?
– Не в том дело, – сказала Брайди. На лбу ее выступила испарина.
– Бедняжка ты моя. – Мэри достала носовой платок и отерла ей лицо. – Пропала твоя пудра.
В письме она расскажет о своей работе и о хлебе, вкусном, как пирожное. В конверт вложит уныло-зеленый доллар, который родные обменяют на яркий фунт. Может, денежка немного приглушит их горечь от ее поступка. Брайди приободрилась, подумав, что мама сможет сшить сестрам новые платья к Рождеству.
7
Брайди
Нью-Йорк, центр и окраины
Август, 1908
– Восстань и воссияй! – Мэри Райан растолкала Брайди в половине шестого утра.
Угнетающая августовская жара, мешавшая спать, уже набирала силу. Миссис Бойл запрещала постоялицам ночевать на площадках пожарных лестниц, как делали соседи. Влажная простыня, которой занавешивали окно, к утру уже была сухой; выходя из спальни, Мэри ее сдернула, и комнату наполнил воздух, напоенный сладостью и звучным воркованием голубей.
– Сегодня Мариям не стоит бросаться словом «восстань», – пробурчала Брайди шепотом, чтобы не разбудить соседок.
Нынче был праздник Успения Пресвятой Богородицы – день, когда Дева Мария телом и душой вознеслась на небеса. В этом году праздник выпал на субботу, что было особенно удачно для девушек-католичек: они работали только полдня, а поскольку суббота и так была укороченным днем, половина смены отсчитывалась не от обычных девяти, но от семи часов. Говорят, епископ лично обратился к нью-йоркским предпринимателям, дабы рабочие-католики могли надлежаще отметить святой день.
Брайди и Мэри собирались на утреннюю службу в домовой церкви, чтоб потом быть свободными. Кроме Успения, сегодня еще был день рождения Мэри, которая намеревалась после работы его отпраздновать и на деньги, присланные дядей, угостить Брайди поездкой на трамвае в какое-то неведомое место в центре города.
Еще в постели Брайди, дожидаясь своей очереди в туалет, помолилась, чтоб сегодня пришли месячные. Хотелось сунуть руку под простыню и проверить, как там дела, но вдруг соседка Милли уже не спит и всё видит? Эта Милдред Кэллахан та еще штучка. Тотчас доложит миссис Бойл, которая вышвырнет Брайди на улицу, обвинив ее в безнравственности. Брайди дотерпела до уборной, где могла без соглядатаев исследовать свои панталоны. Их безупречная белизна выглядела укором. Уже в который раз Брайди посчитала на пальцах. Скоро четыре месяца, как последний раз потребовались тряпицы. Это было еще в Ирландии. Однако…
Она все-таки надеялась. Каждое утро прикладывала руку к животу, боясь уловить в нем какое-нибудь биение, но, слава богу, ничего не чувствовала. С первого раза не забеременеешь – это было общеизвестно и подтверждено Эйдин Малдун, вместе с которой на рождественском базаре Брайди торговала всякой бесполезной всячиной. Эйдин побывала во Франции и знала всё.
Настораживало, что оба платья стали тесны, но это, конечно, результат здешней сытной, питательной еды. Надо маленько умерить аппетит.
Своими тревогами Брайди ни с кем не делилась, даже с Мэри. Но девушки, сами того не ведая, ее успокоили. Вот удивительно, однажды сказала Джуэл Уилан, мы живем вместе и у нас стали совпадать циклы. Тогда Брайди подумала, что, наверное, ее организм, точно неловкий танцор, всё никак не приладится к общему ритму.
Но скорее всего, с ней происходило то же самое, что и с Мэри. Та поведала, что в Америке «мисс Пинкертон» навестила ее очень не скоро. Объясняла она это трудным привыканием к массе всего нового – иной пище, воде, климату и, что было всего тяжелее для сельской девушки, постоянному шуму. Даже Мэри, прикатившая из Лимерика, жаловалась на неумолчный цокот копыт по брусчатке, щелканье кнутов нетерпеливых извозчиков, рявканье омнибусных клаксонов и ревунов буксиров (окна спальни выходили на реку) и пьяные свары ночных гуляк, вываливающихся из кабаков. Кроме того, в комнате не бывало полной темноты – проникавший с улицы свет газовых фонарей и извозчичьих лампионов не давал уснуть. Если ночью случалось встать по нужде, свечка не требовалась. Отвыкая засыпать в темноте, Брайди лишь теперь поняла, какое благо – кромешный мрак, нарушаемый только сиянием звезд и луны.
Ясное дело, из-за всех этих перемен организм сбился с привычного налаженного хода.
Натягивая чулки и застегивая корсет, Брайди думала о Томе, что бывало много раз на дню. Она не девственница, но тайная вдова! Мысль эта питала пылавший в душе огонь, никем не видимый.
Наверняка с небес Том смотрит на нее и не позволит случиться ничему дурному.
Шпильками-невидимками Брайди и Мэри закололи кружевные накидки и, проходя через кухню, поздоровались с сестрой Бертрам – облаченная в свой неизменный фартук, деревянной ложкой та помешивала в большом бурлящем котле. Нынче на завтрак давали кашу. У Брайди урчало в животе, но нельзя съесть ни крошки. Перед причастием надлежало поститься с полуночи. А если поешь и причастишься, возьмешь смертный грех на душу.
В шесть утра домовая церковь была полупустой. Многие прихожане пойдут на обедню в церкви Святого Розария. Вот там народу будет битком, сказала Мэри, и всё из-за представления. Каждый год люди приезжали даже из района Канарси, чтоб увидеть живую картину – вознесение Девы Марии. Девочку, облаченную в бело-голубые одежды, усаживали в корзину и на блоке поднимали к сооруженным под куполом облакам. Спокон веку церковь Святого Розария была храмом плотников – ирландцев, не итальянцев. Жизнь юной девы можно доверить лишь ремесленнику ирландских кровей, сказала Мэри.
Служба казалась бесконечной. И почему в праздники священники вечно тянут кота за хвост, хотя знают, что людям еще на работу? Когда на финальных словах «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа» Брайди и Мэри осенили себя крестным знамением, церковный колокол отбил семь ударов, и это означало, что завтрак уже окончен и им, голодным, надо бежать на омнибус.
Поездка на фабрику стала мукой – в конку, рассчитанную на пять пассажиров, втиснулось десять потных тел. Еще пара человек забралась на крышу – у них не было денег на проезд, но в такую жару идти пешком они не желали. Если вдруг лошадь резко останавливалась, фургон кренился, грозя сбросить безбилетников, а взмокших пассажиров еще теснее прижимало друг к другу.
На перекрестке Грин-стрит и Вашингтон-сквер Мэри дернула кожаную лямку, привязанную к лодыжке кучера, и девушки, приподняв подолы, чтоб не зацепиться за подножку, с облегченным вздохом покинули давку.
В Эш-билдинге, три верхних этажа которого занимала фабрика, имелись лифты, но Брайди и Мэри ими пользовались редко. Подъемники беспрестанно ломались, а когда все же работали, ползли еле-еле, что грозило штрафом за опоздание на смену. Трехминутная задержка каралась пятнадцатью минутами неоплаченного труда. Кроме того, пеший подъем по лестнице позволял избегнуть встречи с лифтером мистером Зито, всю дорогу нагло пялившимся на девушек.
Брайди едва не сомлела, поднимаясь на девятый этаж. Ужасно хотелось есть, она взмокла, и с каждым лестничным маршем жара становилась несноснее. Но вот, слава богу, одолели последнюю ступеньку, толкнули дверь и, стуча каблуками, поспешили по сумрачному коридору. Широкие половицы постанывали и скрипели, что всегда пугало – казалось, они о чем-то предупреждают.
В цехе раскроя девушки потянули тяжелую дверь, и их оглушил стук швейных машинок. Брайди плюхнулась на свой табурет, радуясь возможности посидеть. Что-то с ней не так. Накатила слабость, и только усилием воли Брайди не дала себе грохнуться в обморок. Жара одуряющая. Потемнело в глазах. Как будто надели шоры. В детстве Брайди часто падала в обморок и знала, что нужно согнуться и зажать голову меж колен – тогда мигом придешь в себя. Она притворилась, будто что-то ищет на полу – шпульку или иголку. Почти сразу ее отпустило, и Брайди вернулась в нормальное положение. Она кинула быстрый взгляд кругом, удостоверяясь, что никто ничего не заметил. Незачем привлекать к себе внимание.
Машинки стояли так тесно, что работницы едва не пихались локтями. Соседкой Брайди была итальянка, не говорившая по-английски. Какое счастье, думала Брайди, перебраться в страну, где говорят на твоем родном языке. Итальянку звали Роза. То ли Розита. Подле нее стояла тщедушная девочка лет семи. Она ежедневно приходила вместе с матерью и ножницами, длинным шнуром притороченными к переднику и казавшимися непомерно большими в ее ладошке, помогала обрезать концы ниток со швов.
Брайди насторожилась, заметив, что педаль под ногой соседки замерла. Обычно нога эта не знала роздыху. Из кармана фартука Роза достала горбушку черного хлеба и, улыбнувшись, протянула ее Брайди. Это не прошло мимо внимания девочки, и Брайди впервые услышала ее голос:
– Мама!
Есть хотелось ужасно, но Брайди кивнула на малышку, и Роза, пожав плечами, отдала горбушку дочери. Девочка затолкала хлеб в рот целиком и, не сводя глаз с Брайди, принялась жевать, как будто опасаясь, что та может его выхватить.
Голод стал просто невыносимым. Брайди отвернулась, но краем глаза заметила, что Роза достала еще один кусок хлеба. На этот раз Брайди приняла угощение и жадно вгрызлась в горбушку. Муки голода стихли мгновенно. Поглощение восхитительного хлеба доставляло двойное удовольствие: к сладковатому дрожжевому вкусу на языке добавлялось предвкушение следующей секунды, когда зубы вновь вопьются в горбушку.
Расправившись с хлебом, Брайди кивком поблагодарила Розу, а итальянка вдруг показала на ее живот под фартуком и, улыбнувшись, сложила руки, как будто укачивала ребенка.
Стрекот швейных машинок исчез, сменившись звоном в ушах. Неожиданно взбунтовался желудок, и Брайди вскочила, намереваясь испросить разрешения мастера выйти по нужде. Но та беседовала с бригадиром, и не осталось ничего другого, как без позволения покинуть цех. Брайди только-только успела влететь в кабинку и, откинув деревянную крышку, рухнуть на колени, чтоб опростать содержимое желудка не на пол, а в унитаз. Щедрые запасы нутра ее удивили. Отдышавшись, Брайди дернула цепочку бачка и села на грязный кафельный пол. Она вовсе не в положении. Просто располнела. Роза ее не знает, она ошиблась.
Скрипнула входная дверь. Из кармана юбки Брайди достала носовой платок, отерла рот и вышла из кабинки. Мастер стояла руки в боки.
– Удумала превратить полсмены в четвертушку?
– У меня… дни… – пробормотала Брайди, надеясь, что мольба, облеченная в слова, станет былью.
В полдень Брайди и Мэри решили выйти на улицу – охранник открыл дверь, сначала проверив их сумочки. После фабричного сумрака дневной свет резал глаза, ветер вздымал пыль от высохшего конского навоза.
Девушки едва не угодили под трезвонившую колоколом повозку пожарной команды. Привстав на козлах, брандмейстер нахлестывал лошадей. Брайди перекрестилась, как делала всегда, завидев пожарных. Мэри над ней смеялась, но она никак не могла привыкнуть к этому зрелищу. Воображение рисовало объятых пламенем людей, и Брайди молилась, чтобы помощь поспела вовремя.
Мэри приготовила медяки для трамвая. Надземка была ближе, но Мэри никогда не пользовалась ею сама и остерегла от поезда «на ходулях» Брайди. Эта штука убивала людей. Несколько лет назад поезд сошел с рельсов и один вагон повис над Пятьдесят третьей улицей. Мэри хранила газетную вырезку, в которой живописалась кошмарная сцена: люди выпадали из окон и разбивались насмерть. Заметка, озаглавленная «11 сентября – злосчастье Нью-Йорка!» лежала в коробке с памятными вещицами, поскольку всё это случилось в тот самый день 1905 года, когда Мэри приехала в Америку.
Брайди радовалась, что они поедут трамваем, прочно связанным с землей. Мэри подтолкнула ее к местам наверху, где во время движения приятно овевал ветерок. По железным рельсам, уложенным в грунт, трамвай катил на север, улицы становились оживленнее. Пешеходы – мужчины в цилиндрах, женщины под парасолями – беспечно шастали по путям, и Брайди боялась, что трамвай кого-нибудь переедет. Вагоновожатый в синей форме и перчатках уверенно тормозил, дергая рычаг, но Брайди казалось, что он лишь чудом избегает наезда.
Вскоре Мэри кивнула – мол, выходим, и они, соскочив с подножки, ступили на вымощенную улицу. Брайди разглядела ее название.
– Так это Пятая авеню? – спросила она.
Длинный ряд особняков из белого камня. Где-то здесь служила Аделаида. Брайди поняла всю глупость своих провинциальных представлений о том, как первый же встречный укажет ей дом, в котором работает Аделаида Конрой. В письме домашним надо спросить ее адрес. И уж тогда снова сюда наведаться.
Кругом величественные дома. Район этот выглядел несравнимо благороднее того, в котором располагался приют, однако встретившаяся ходячая реклама смотрелась весьма неблагородно. Женщина в черном была увешана обувью всех видов и размеров. Домашние туфли болтались на груди, жестянки с гуталином эполетами украшали плечи, два башмака изображали головной убор. «Распродажа в обувных магазинах Хаймана», – гласил рекламный плакат. Брайди отвела взгляд от несчастного лица женщины, заскользившей прочь, – оказалось, она передвигается на роликовых коньках. Плакат на ее спине сообщал адреса магазинов. Брайди окатило благодарностью за ее работу на фабрике. Она часто жаловалась на долгие смены, жару и скуку, но вот вам, бывает работа куда как хуже.
Девушки шагнули под полосатую маркизу над входом в здание, и Брайди сообразила, что это вовсе не жилой дом, а огромный магазин, занимающий целый квартал.
– Универмаг Бенджамина Альтмана, – объявила Мэри. – Недавно переехал сюда, а раньше был на Дамской миле.
Как-то в воскресенье подруга водила Брайди в тот торговый район на Бродвее, где можно было купить всё что угодно: галантерею и продукты, дамские шляпы и мужское белье, даже змей, собак и птиц. Брайди подивилась ценам на зверушек, которых в Килконли отдавали даром.
Швейцар в расшитой золотыми галунами униформе распахнул перед ними дверь, словно они были дамы, прибывшие в экипаже, а не девицы, соскочившие с трамвая. Брайди вошла в зал и изумленно ахнула. Магазин был огромен, как собор в Дерри, где однажды она побывала со школьной экскурсией. Украшенные колоннами этажи роскошного дворца по спирали уходили ввысь к расписному куполу. В Дерри священник, сопровождавший экскурсию, посетовал, что в столь бедной стране деньги тратят на соборы, но Брайди была счастлива соприкоснуться с подобной красотой, открывшей ей великолепие, какого она не могла и представить, и навсегда ее изменившей. Дальняя стена магазина была задрапирована (вся, целиком!) американским флагом. Таких громадных полотнищ Брайди никогда не видела.
Она расхаживала по магазину, как по музею, поскольку денег на покупки не было. Цокая каблуками по мраморному полу, девушки переходили из отдела в отдел, разглядывая шикарные товары в витринах: шляпы с плюмажем, веера из страусовых перьев, золотые цепочки для карманных часов, шелковые туфли, оборчатые платья из тончайшего тюля.
В отделе одежды они ощупывали вышивку у горловин английских блузок, смотрели, как пришиты воротнички и манжеты, и гадали, не касались ли их руки этих блузок прежде. Вполне возможно. На ярлыках значилось название фабрики, где они проводили почти каждый божий день.
Девушки задержались возле длинной витрины, под стеклом которой были разложены летние перчатки, и смеха ради Брайди решила примерить одну из пар. Она указала на красивые перчатки, белые в черный горошек, с изящными кнопками на запястье. Но когда продавщица их достала, Брайди отказалась от взбалмошной идеи. Она не хотела демонстрировать свои обветренные руки в цыпках (отнюдь не руки леди) и, помотав головой, сказала, что передумала.
В отделе косметики дама с накрашенными ногтями припудрила им щеки, носы, лбы и даже шеи и предложила что-нибудь выбрать из галереи губных помад.
В отделе верхней одежды Брайди пережила потрясение. Пока ощупывала меховой воротник пальто из чудесной шерсти, она потеряла Мэри из виду и, отыскивая ее, пошла по проходу. И тут вдруг – господи боже мой! – увидела свою мать. Нора Моллой, во плоти, шла ей навстречу. Здесь ее быть не могло, но вот нате вам. Брайди вся покрылась мурашками. Она пыталась осознать то, что было невозможно, однако предстало перед глазами.
И тут до нее дошло – она видит себя. Свое отражение в зеркале, вмонтированном в большую желобчатую колонну. У Брайди зашевелились волосы, когда она увидела сходство, о котором говорили все окружающие и которое сама она не осознавала. И теперь вот осознала. Она – вылитая мать. Брайди отогнала нехорошее предчувствие, шевельнувшееся в душе.
* * *
Вызолоченным лифтом они поднялись на четвертый этаж, где была дамская комната отдыха, стилизованная под библиотеку богатого дома: мягкие кресла, полки красного дерева, уставленные книгами в кожаных переплетах. Усевшись на диванчик, девушки угостились бисквитом с серебряной тележки, которую к ним подкатила официантка в розовом переднике и удивительной наколке, типа кружевной шапочки. Что поразительно, угощение было бесплатным.
На пятом этаже располагался «Вечерний зал», где можно было взять образчики тканей и, перед зеркалом приложив их к себе, посмотреть, как они будут выглядеть при электрическом освещении званого ужина, танцевального вечера, ночного приема или раута на крыше.
– Вот бы сюда устроиться продавщицей! – Брайди вздохнула.
– И не мечтай, – сказала Мэри. – Тут действует ИПОП.
– Что за ИПОП?
– Иностранцев Просят Отвалить Подальше. Сюда берут только коренных американцев, а всяким ирландцам, шведам, немцам ходу нету. Для них есть Бруклин.
А что, если скрыть свое происхождение? – подумала Брайди. Скажем, прикинуться немой. Ведь развозить бисквиты на тележке можно молча. Да нет, кроме акцента, ее тотчас выдаст бледная кожа, что от солнца вмиг краснеет и покрывается веснушками. И куда деть робкий, лишенный оценивающей цепкости взгляд, по которому сразу определишь переселенца? Вон даже походка скажет многое, думала Брайди, глядя на покачивающийся литой зад Мэри.
На последнем этаже был «Свадебный салон», предлагавший изобилие свадебных вуалеток, перчаток, цветов и кружев любых пастельных оттенков. За одним прилавком будущие невесты и их матушки отбирали ткань на подвенечное платье, за другим – тесьму и кружева. Под плакатом «Специально подобранные ткани подадут невесту в самом выгодном свете с учетом ее возраста и особенностей фигуры» сидел модельер, окруженный образцами материалов.
– Пошли вниз, – попросила Брайди. – Что-то мне нехорошо.
– Правда? – удивилась Мэри. – Из-за высоты, что ли? Ты первый раз на десятом этаже?
– Не в том дело, – сказала Брайди. На лбу ее выступила испарина.
– Бедняжка ты моя. – Мэри достала носовой платок и отерла ей лицо. – Пропала твоя пудра.