Опоздавшие

Сказать это вслух она, конечно, не могла. Почему? Из-за папы! Он-то не принимал Флиннов напрочь. Дурная, говорил, кровь. По опыту Брайди знала: если папе что втемяшится в голову, его уже не переубедишь, он становится неприступен, как скала Кэшел. Отец запретил ей выходить за Флинна. Флинн – фамилия Тома. Его дед по отцу отобрал у Моллоев ферму, которой владело не одно поколение их семьи. Уилф Флинн выиграл ферму в карты и, к великому смятению семейства Моллой, забрал. Бедному папе было двенадцать, когда его выселили из родного дома – белого особняка, в каждый урожайный год обраставшего пристройками.

Поселились Моллои в домишке, стоявшем в череде халуп у подножия холма, несколько кур составляли всё их хозяйство, и папе пришлось с тележки торговать яйцами на рынке в Роскоммоне. Иногда ему удавалось найти поденную работу.

Самое смешное, что Том уезжал вслед за братом, потому что оба не хотели хозяйничать на ферме.





* * *


Накануне вечером вся семья, как всегда, собралась за накрытым клеенкой столом. Кроме Брайди, никто не знал, что ужин этот прощальный. Обычно отъезжающим в Америку устраивали большие проводы, похожие на поминки, но Брайди не смогла бы уехать, если б родня затеяла отвальную. Она не умела прощаться.

Мама подала картофельные оладьи. Шел пост, поэтому мяса не ели вообще, а не только по пятницам. Оладьи были вкусные. Быстро орудуя вилкой, Брайди ела в охотку. Младшие братья по очереди подбрасывали поленья в очаг. За столом их было семеро детей; могло быть девять, но двое умерли младенцами. Впервые в жизни Брайди подумала, что без тех двоих груз на душе капельку легче.

Куинн рассказывал о своей победе на конкурсе по географии, комната полнилась голосами, смехом, чадом, запахом обжаренного в масле лука. Слава богу, в этой кутерьме никто не замечал, что у Брайди глаза на мокром месте. Она понимала, что родную кухню вновь увидит не скоро.

Отца не было дома. Семья уже не ждала его застольной молитвы. «Ешьте без меня, – как-то сказал он матери. – На моем грешном горбу будет одной святой обязанностью меньше». И мать обходилась без его благословения пищи. Она всегда ставила его тарелку во главе стола, но бывало, что место его так и пустовало всю трапезу. Но даже когда его не было, все ощущали его присутствие, словно с отцовского стула на них осуждающе смотрел его призрак.

Расправившись с оладьями, братья откинулись на стульях и закурили. Тут и пришел отец. По тому, как он долго стягивал башмаки, все поняли, что он крепко выпивши.

Мать кинулась за его порцией ужина, которую держала на плите. Брайди облегченно вздохнула, когда отец, пошатываясь, прошел к столу. Иногда он шел прямо в спальню и, не раздеваясь, падал поверх одеяла. А вот если садился к столу, значит, был пьян, но не в стельку. Отец со скрежетом отодвинул стул, мать поставила перед ним тарелку. Отец сел, взял ложку, подхватил горячую оладью и понес ко рту. Брайди представила, как в его желудке добрая мамина еда сражается со спиртным.

В Америке ей не придется видеть отца таким.

Братья тихонько переговаривались, а Кэтлин, потянувшись к солонке, посолила отцовские оладьи – он чувствовал вкус только очень соленого или очень сладкого.

Теперь домашние обязанности Брайди лягут на плечи сестры. Горько, но что поделаешь?

Первый билет в Америку будет для Кэтлин. Как только бедная мама без нее справится? По старшинству Кэтлин вторая после Брайди. Сестра шьет, убирает, готовит и делает многое другое, причем с удовольствием, не в пример ей, Брайди, всегда норовившей улизнуть с книжкой. Прежде чем всё это закрутилось, Брайди представляла себя городской продавщицей в красивых туфлях и шляпке.





3

Брайди




«Мавритания»

Апрель, 1908



На речном причале корабль выглядел белой сверкающей громадиной. Лишь недавно он совершил свой первый рейс, поведал контролер, проверявший у трапа билеты. На фоне неказистых суденышек, перевозивших почту, табак и другие грузы, корабль смотрелся прекрасным белым лебедем в окружении невзрачных серых утят. Далеко не все его пассажиры покидали Ирландию навсегда, как Брайди и Том. Были и такие, кто в отпуск ехал посмотреть на заморские диковины, чтоб потом описать их в своих дневниках или почтовых открытках с яркими марками, которые друзья и родные иногда получали уже после того, как сами путешественники вернулись домой.

Но эти люди ехали первым классом, тогда как Том и Брайди – третьим.

Брайди ежилась, следом за Томом по узкому железному трапу спускаясь на самую нижнюю пассажирскую палубу, которая тем не менее была много выше уровня причала. Даже в пальто и шляпке Брайди зябла. Пасхальный наряд ее был не новый, он достался ей от кузины Агнес, служившей стенографисткой в Лондоне. Одежда, вполне приемлемая для графства Керри, там не годилась.

– Ирландок всегда отличишь по неказистым платьям, которые сидят на них как на корове седло, – смеялась Агнес, когда в Рождество приехала повидать домашних.

Через матушку она передала Брайди и ее сестрам коробку с отвергнутыми вещами, и те еще долго их донашивали. Но Брайди не роптала, ибо кузина обладала неведомо как развившимся вкусом, хоть и выросла в том же жалком приходе, где в домах, не имевших отопления, всё было покрыто слоем сажи от чадящих печей. Увидишь ее на церковной службе и решишь, что она прямо из Парижа.

В дорогу Брайди надела серое пальто, пуговицы и обшлага которого были обшиты клетчатой тканью. Оно ей нравилось, хоть пальто это, не сгодившееся для Лондона, вряд ли сгодится и для Нью-Йорка. Но Брайди понимала: даже самой красивой одеждой не скроешь того, что она – девушка из ирландской глубинки. И ей было жалко, что пальто уезжало вместе с ней, а значит, не перейдет к сестрам, как и все прочие вещи, доставшиеся от Агнес.

При первой возможности она пришлет сестренкам туфли на каблуках, шелковые чулки и платья, виденные в журналах. Том и Брайди шли узкими коридорами, отыскивая свою каюту. Наверное, на все эти двери и стенные панели извели целый лес.

Оглушительно ревели паровые турбины, за их шумом не слышно ни слова.

Наконец отыскалась узкая дверь с номером 2435А. Едва Том и Брайди вошли в каюту, как дверь сама захлопнулась. Ясно, она останется открытой, только если чем-нибудь ее подпереть. В каюте, не имевшей иллюминатора, царил полумрак. Узкая двухъярусная койка, подставка для багажа, столик с привинченной лампой. На десять дней это их дом. Брайди огляделась – чем бы подпереть дверь, чтоб было светлее? Том ее обнял.

– Иди ко мне, миссис Флинн. – Он развязал ее шарфик и поцеловал в шею. Том и раньше так делал, но сейчас Брайди запаниковала. Вроде бы нет причин его останавливать – мать с отцом не застукают, не возникнет констебль с дубинкой, из-за дерева не выскочит братец Дэн с криком «пиф-паф!».

Но дело в том, что она вовсе не миссис Флинн. Наверное, это можно исправить? На пароходе определенно должен быть священник.

– Том, не надо… – начала Брайди, но любимый не дал ей договорить. От его теплого дыхания, щекотавшего шею, Брайди будто пронзили огненные стрелы.

– Я люблю тебя, – прошептал Том. – Мы начинаем нашу совместную жизнь.


Верно. Они навеки принадлежат друг другу. Неужели еще нужна бумажка, это подтверждающая?

Брайди лишь смутно представляла, чего он от нее ждет. Тонкостей она не знала. Не имелось взрослой подруги или старшей сестры, которая просветила бы ее о таинстве брачной ночи. Но у нее-то не брачная ночь. Руки Тома делали свое дело, а мысль эта буквально парализовала Брайди. Плотская близость с мужчиной, который тебе не муж, – это смертный грех, и женщина, себя осквернившая, немедленно будет осуждена на вечные муки. Тут без вариантов, в катехизисе сказано ясно. И если ты, замаранная смертным грехом, вдруг умрешь без покаяния, у Господа не останется иного выхода, как определить тебя в ад. Ничего нет страшнее ада, говорили монахини. Одним грешникам уготован огонь, другим – мерзлота. Что-то выпадет ей, Брайди? Для нее всего нестерпимее холод.

– Я жутко замерзла, – сказала Брайди. Ее трясло от страха, который она старалась не выказать.

– Давай накроемся. – Том откинул одеяло в чистом пододеяльнике. Он начал расстегивать рубашку, но Брайди отпрянула и плотнее запахнула пальто. Мысль о том, чтоб обнажиться перед Томом, привела ее в ужас. Он это подметил и застегнул пуговицы.

Не снимая пальто, Брайди присела на матрац, плоский, как камбала. Том подсел рядом. Она хотела отодвинуться, но сообразила, что это выйдет грубо. Легкость между ними исчезла. Брайди казалось, будто ее поселили вместе с незнакомцем. Раньше и мысли не возникало, что любовь их может иссякнуть. Потерять Тома было бы страшнее всего. Брайди представила, как через десять дней корабль причалит к американскому берегу. И если Том ее разлюбит, каждый пойдет своим путем. Брайди заплакала. Куда ей деваться? Воображение нарисовало ночлежку. В сумраке Том отер ей мокрые щеки.

– Мы ничего не станем делать против твоей воли, – ласково сказал он.

Одетые, они лежали рядышком и вскоре уснули, убаюканные размеренным покачиванием вкупе со скрипами и клацаньем корабля.

Среди ночи Брайди, вся в поту, проснулась от тошноты. Она не сразу поняла, где находится, но потом, сообразив, подумала: наверное, это Бог ее наказывает за то, что разделила ложе с тем, кто ей не муж. Тома тоже мутило. Пососать мускатный орех оба забыли. Скатившись с койки, Том упал на четвереньки, его вырвало прямо на пол. Вскоре и Брайди, составив ему компанию, содрогалась в волнах рвоты, набегавших одна за другой до тех пор, пока желудку уже нечего было отдать. Качка продолжилась и наутро, что весьма отвлекало от прочих тревог.





* * *


Через день-другой они слегка оправились. Пришел матрос, шваброй протер пол и чем-то заклинил дверь, чтоб проветрить провонявшую каюту. По окончании уборки Том и Брайди направились в столовую третьего класса. Они втиснулись на скамью за длинным столом, где уже сидели другие пассажиры, изрядно оголодавшие за дни морской болезни. Значит, мы не одни такие, подумала Брайди. Официант выдал им железные миски, кружки и ложки, предупредив: посуда дается на весь рейс, мыть самим, хранить у себя. Раздали меню, Том и Брайди выбрали еду. Том предпочел соленую кашу, а Брайди захотела попробовать неизведанные яства, названия которых так красиво смотрелись на листке: грейпфрут и чернослив. Потом она пыталась уговорить Тома отведать их божественный вкус, но тот не отрывался от миски с кашей.

Официант, забравший их кружки, чтоб принести воды, долго не возвращался. Том спросил у соседа разрешения хлебнуть из его кружки и потом предложил Брайди сделать глоток, но она, хоть изнывала от жажды, дождалась прибытия их собственной посуды.

Покончив с завтраком, узкой лестницей они поднялись на палубу третьего класса (розовые билеты не давали права подняться выше), где толпа пассажиров ждала своей очереди подойти к бортовому ограждению. Когда Брайди и Том были вдвоем, он виделся ей высоким, а в толпе вдруг оказалось, что это далеко не так. Себя же она почувствовала вообще булавочной головкой, когда им наконец удалось протиснуться к ограждению, плотно унизанному пассажирами. Впервые за дни пути Том и Брайди увидели небо. Они наслаждались солоноватым ветерком и брызгами, взлетавшими с лазурной глади океана, как будто бескрайнего. Однако край у него был, и на том краю осталась невидимая отсюда Ирландия. «Доведется ли вновь увидеть родную страну?» – вслух подумала Брайди. Наверное, да, ответил Том, ведь мы захотим показать нашим детям, откуда мы родом. От этих его слов ее охватило теплом. Через пару минут их оттеснили другие пассажиры, жаждавшие насладиться видом, и они встали в очередь к лифту, о котором и не подозревали. Лифтом можно было спуститься на свой этаж, минуя шесть лестничных маршей. Однако он не работал. Лифтера тошнило. Пришлось спускаться пешком.

Идти было некуда, кроме как в свою каюту. Вонь выветрилась. Том позволил двери захлопнуться. Они сели на койку, поскольку больше сидеть было негде. Видимо, свежий морской воздух пробудил в них нечто первобытное. Том обнял Брайди за шею и поцеловал, она не сопротивлялась, чувствуя себя не в силах противостоять собственному желанию. Наверное, Том это угадал, потому что привлек ее к себе и крепко обнял, а потом осторожно уложил на койку, примостившись рядом. Он ждал знака и получил его, когда, не встретив возражений, стал расстегивать ее блузку, пропуская костяные пуговки сквозь обметанные петли. И вот блузка распахнулась, явив сорочку – единственную преграду между его рукой и корсетом. Нырнув под ткань сорочки, рука устроилась на животе, укрытом фортификацией из крючков, пуговиц и планок настолько устрашающей, что порой сама хозяйка впадала в отчаяние, снимая эту защиту. Похоже, рука испугалась сего укрепрайона, ибо покинула его и тотчас забралась под юбку, где не стала разыскивать застежку, но, двигаясь вверх по ноге в черном хлопчатобумажном чулке, достигла участка обнаженной плоти, после чего медленно-медленно скатала чулок, сначала один, потом другой. Затем, исследовав кружева панталон, стала нежно поглаживать ткань над сокровенным местом. В ответ тело Брайди встрепенулось каждой клеточкой. Но потом рука отчего-то замешкалась. Сквозь полуопущенные ресницы Брайди увидела, что глаза Тома закрыты, и тогда ей хватило духу отдать команду своим праздно лежавшим рукам. Она расстегнула корсет и обнажила грудь. Жадное изумление, возникшее на лице Тома, ей польстило.

– Какая же ты красивая… – прошелестел он.

Отвернувшись, Том расстегнул ремень и стащил брюки. Брайди слегка испугал размер его мужского достоинства, сильно отличавшегося от висюлек братцев, которые она прикрывала подгузником, дабы не оросили ее во время пеленания.

Том навис на ней, Брайди зажмурилась и напряглась как струна.

– Расслабься… – шепнул Том.

Ну да, расслабишься тут, когда всё сплошь ужас и восторг и в тебе возникает такое, о чем ты даже не подозревала.

Том попытался проникнуть в нее, но у него не вышло. Потом получилось, и ее ожгло болью.

Больше всего ей понравилось лежать в его объятьях, вдыхая его запах и странный аромат того, что они содеяли. Так на его руке она и уснула.

Они прикинули вариант венчания у корабельного священника, но решили не рисковать – ведь тогда выявится, что они занимают отдельную каюту, не будучи супружеской парой. Вдруг их переселят в четвертый класс, где нет кают, но одно большое помещение, вроде конюшни, и все вместе, мужчины, женщины и дети, спят на деревянных лавках? Слава богу, брат Тома не поскупился на третий класс.





* * *


Утром Тома лихорадило.

Поначалу Брайди не обеспокоилась. Жар она сбила тысячелистником, который вместе с другими травами хранила в стеганом мешочке с ленточкой-завязкой, сшитом ею специально для поездки. Несколько раз на дню Брайди с ложки поила больного отваром, и лихорадочный румянец на его щеках угас, липкая испарина на остудившемся лбу просохла.

Но потом питье перестало помогать. Когда к высокой температуре добавилась иссушающая жажда, Брайди бросилась за корабельным врачом, но тот не обслуживал пассажиров третьего класса, а к фельдшерице, к которой они могли обратиться, уже была огромная очередь. Брайди стучалась во все каюты своего коридора в поисках кого-нибудь, хоть как-то связанного с медициной. Соседка миссис Ахерн – она путешествовала с маленькой дочкой, которую младенцем оставила в Ирландии, а теперь забрала, – посоветовала наливать воду из баков для пассажиров второго класса, ибо рассохшиеся бочонки для пассажиров третьего-четвертого классов содержали всякую заразу.

Опасаясь подцепить инфекцию и, не дай бог, заразить дочку, миссис Ахерн отказалась заглянуть к больному, но дала деревянное распятие, которое велела положить ему на грудь. Освященное в Лурде, оно обладало целебными свойствами.

Баки для второго класса оказались недоступны.

На ночь Брайди укрыла Тома чем только можно – грубым шерстяным одеялом, на котором было крупно проштемпелевано название парохода, своим и его тонкими пальто – и легла рядом, свернувшись калачиком. Она следила, чтоб распятие не соскользнуло с груди Тома, и шепотом бормотала псалмы, запомнившиеся из «Ключа от царствия Небесного» – маленького молитвенника, на конфирмацию подаренного бабушкой. Читала молитвы. «Отче наш». И особую молитву Иуде Фаддею, покровителю отчаявшихся.

Она использовала все уловки, которым научилась у мамы, не одного ребенка оттащившей от края смерти. Брайди попросила официанта сварить луковицу в молоке, сдобренном перцем, и тот согласился взамен на ответную услугу – написать письмо его девушке в Лимерике. Парень скрывал от любимой, что он неграмотен.

Полыхая жаром или дрожа в ознобе, Том не вставал с узкой койки, временами проваливаясь в забытье. Спал он, как ангел, как невинный младенец – не всхрапнет, не шелохнется. Порой его неподвижность тревожила Брайди, и тогда она подставляла палец ему под нос – так делала мать, проверяя, дышит ли ее ребенок.

Чтоб поддержать силы, Брайди заставляла себя выпить бульон. Если свалится и она, позаботиться о Томе будет некому.

Часами она смотрела на его лицо, освещенное привинченной к столику лампой – единственным источником света в каюте. Но вскоре пришлось ухаживать за больным в темноте, ибо всякий свет причинял ему боль. В углу каюты, где стенки сходились неплотно, из коридора сквозь щель пробивалась узенькая полоска света, но даже она доставляла ему невыносимое страдание. Выходя из каюты, чтобы опорожнить горшок Тома или самой воспользоваться уборной, Брайди старалась молнией проскользнуть в коридор и лишний раз не мучить больного. Крохи света сквозь щели в расшатанных качкой панелях не радовали, а скорее раздражали. Она понимала, что корабль движется, но порой казалось, будто он застрял на месте либо пятится назад.