Опережая некролог
Часть 8 из 30 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Правда, телевидение – уже не главное СМИ. Главное СМИ – Сексуально-матерный Интернет. Но с матом борются. В стране, где все в норме, проблема ненормативной лексики выходит на первый план. Очень хочется послать ханжей по направлению, с которым они борются. Куда деть матерные эпиграммы Пушкина, «Луку Мудищева», Баркова? Если подсуетиться, можно собрать большую библиотеку матерной классики. Нашей матерщиной пользуется в экстренных случаях весь мир. Она – национальное достояние, наш золотой запас. Потому что, когда посылают к черту, то это не адрес, это очень близко и мягко. В спектакле Театра сатиры «Где мы?∞!..» молодой телеведущий, которого играет Саша Олешко, в полемическом задоре спрашивает старого клоуна, которого играю я: «Чем занималось ваше поколение?» Тот, подумав, честно отвечает: «Херней!» Если бы он сказал «фигней», это было бы детским садом и – главное – враньем. Ужас как раз в том, что занимались мы именно херней.
Подобные кампании уже были. Начальник советского телевидения Сергей Лапин не разрешал никакой растительности на лицах в кадре. Несчастные ведущие и комментаторы, вне зависимости от пола, сбривали бороды и усы и все, что где-нибудь росло. Во время антиалкогольной кампании из классических кинокартин вырезали все емкости, в которых могло быть налито что-нибудь спиртосодержащее, включая кефир. Сегодня на сцене нельзя курить, даже электронные сигареты. В спектакле «Орнифль» я курил сигару. Мне сказали: «Нельзя». Я сослался на автора пьесы Жана Ануя, чей герой не вынимает изо рта сигару. И вышел с сигарой на сцену. На следующий день к театру подъехали четыре пожарные машины начальников. Чуть ли не со шлангами начальники бросились в здание. Дирекции – огромный штраф. Еле отбились.
Интернет для меня загадка. Наверное, из-за той же старости. А с гуглом – вообще катастрофа. Само звучание слова «гугл» ассоциируется у меня только с ГУЛАГом или ГУМом. Я прошу правнучку узнать у гугла, что, где, почем. Правнучка вздыхает и помогает.
Завернув подагру в плед,
Влез тихонько в Интернет.
Там средь срани и побед
Мой язвительный портрет.
Я постоянно наблюдаю двухлетних детей, которых не видно за гаджетами, но они уже играют на них в бесконечные войны. Мне становится страшно. Не оттого, что они плохие дети, а оттого, как они растут. Если бы кто-то написал пьесу «Гадкий гаджет», я тут же бросился бы ее ставить.
Сегодня время технического скачка, дикого ускорения – от телефона с диском до смартфона. Человек совершил немыслимое. Куда это его приведет?
Мечты о Луне – от тупика на Земле. Инопланетяне раньше прилетали и смотрели на нас, а сейчас камни бросают. Причем бросают точечно. Ждут, может, опомнится Земля. Она накалилась, без сомнения. Нострадамус предсказал, что тогда-то случится конец света, но обошлось. Сейчас же, мне кажется, апокалипсис уже случился. Недаром мелкие гейзеры и крупные вулканы, спавшие столетиями, проснулись. Но лучше погибнуть при апокалипсисе, чем индивидуально.
Несколько лет назад, 4 ноября, мне давали какую-то очередную награду. Что-то великое великому от великих. Это удачно совпало с Днем народного единства, празднованием в честь Казанской иконы Божией Матери и 100-летием Великого Октября. И пели «Широка страна моя родная…». Все это – на полном серьезе в одной куче.
Спонтанно-сентиментальный Брежнев, завешанный до колен орденами, воспринимается сегодня как карикатура. А мои залежи статуэток на дачных антресолях – не анекдот для следующих поколений?
Помимо того что я народный артист РСФСР, профессор, сопредседатель совета попечителей Московского Английского клуба, академик Российской академии кинематографических искусств, Российской академии искусств, член Союза театральных деятелей России, старшина Столичного цеха деятелей культуры, лауреат Международной премии Станиславского, премий «Золотая маска», «Хрустальная Турандот», «Звезда Театрала», «Театральный роман», «Скрипач на крыше», полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством», я удостоен еще 35 немыслимых наград типа орденов «Миротворец» I степени, «Пламенеющее сердце» II степени, медалей «За боевое содружество», «За особый вклад в развитие Кузбасса» III степени и нагрудного знака «За отличие в борьбе с преступностью», а также наград «За сбережение народа», диплома «Бриллиант доброжелательности» и других. Казалось бы, бред, тем не менее я с нетерпением жду медали «За особый вклад в развитие Кузбасса» уже II степени.
Чем меньше платят, тем больше нужно вешать лент. Это не вчера придумали. Россия испокон веков была завешана лентами, орденами и медалями. Такой менталитет. Например, в Центральном театре Советской армии у каждого артиста было множество званий. Они ездили по разным крупным мероприятиям, выступали перед военными. Вел эти встречи красавец с бархатным голосом Владимир Сошальский. Поехали они куда-то с очередным концертом, к Сошальскому подходит литератор и артист того же театра Петр Полев. «Володя, – говорит он. – В зале министр, весь генералитет, а я без званий. Подай меня как-то». И Сошальский объявляет: «Александр Штейн. “Океан”, сцена из первого акта. Действующие лица и исполнители: Платонов – народный артист СССР, лауреат Сталинской премии Андрей Попов, Часовников – лауреат Сталинской премии Владимир Зельдин». И так далее. В конце он нежно произносит: «Шкипер – участник Всесоюзной переписи населения Петр Полев». Получилось звание.
Тем, кто принимает решение о присвоении званий и вручении наград, необходимо быть осторожнее и как-то отрегулировать длительность процесса. Например, как начальник я знаю, что такое добиться присвоения почетного звания артисту. Это обсуждается десятилетиями. Раньше каждый второй был трижды лауреат и четырежды народный. Потом кто-то решил, что тем самым звания девальвируются и надо ужесточить процедуру. И ужесточили до такой степени, что теперь для получения звания заслуженного артиста нужно проработать в профессии не меньше 20 лет и, если тебя за это время не выгнали из театра и ты что-то сыграл, надо собрать документы и послать их, чтобы дали добро, всем, начиная от дворника: в префектуру, департамент культуры, мэрию, Министерство культуры, управделами президента, наградную комиссию – и так до президента. И вот наконец выходит указ о присвоении звания или вручении награды. Между указом и собственно вручением иногда проходит больше полугода. Поэтому транзит «указ – грудь – подушечка» замедляется. В конце мая 2019 года вышел указ президента о награждении меня орденом «За заслуги перед Отечеством» I степени. В этом же указе было написано, что таким же орденом награждается космонавт Алексей Леонов. В сентябре он мне позвонил и сказал: «Что-то нам не вручают». Я говорю: «Что ты волнуешься? Дадут». В начале октября он умер. Цепочка «указ – грудь – подушечка» была нарушена: после указа у Леонова сразу получилась подушечка.
Помимо этого, есть вековой протокол вручения высоких наград. Если повезет, награждаемому предлагают сказать несколько ответных слов. И здесь важно удержаться от стандарта. Я, по-моему, удержался и сказал: «Есть вечные стереотипы ответных слов с этой высокой трибуны. Обязательно говорят, что награду собираются разделить с родным коллективом. Но я столько разделил с родным коллективом, что это хочется оставить себе. Кроме того, принято говорить, что награду рассматривают как аванс доверия. Какой аванс после 85 лет? Звучит подозрительно. Я всегда завидую, когда сюда выходят поджарые ребята и без всяких длинных речей произносят: “Служу России!” Я тоже говорю: “Смешу Россию!”»
Недавно мы с Ромой Виктюком получали Международную премию Станиславского. Это хорошая награда, профессиональная. А профессиональная награда всегда дает некоторый стимул. Станиславский, правда, имеет ко мне относительное отношение. Но, очевидно, всех подлинных продолжателей системы уже перебрали и наградили, дошло до нас с Виктюком.
Кроме того, меня избрали старшиной Столичного цеха деятелей культуры. В эту организацию входят несколько тысяч человек и культурных учреждений – от театров и музеев до цирков и парков. То, что мне в 85 лет дали звание старшины, – это перспективно. Так, лет через пятнадцать, я майором стану. На другой день после избрания я был в поликлинике, и медсестра мне сказала: «Я вчера вас по телевизору видела. Поздравляю! Вы же теперь начальник всех московских деятелей культуры». Вот что народ обо мне думает.
Когда мне дали престижную театральную премию «Золотая маска» (не за то, что я сыграл Васю, а вообще – мне как мне), стали звонить корреспонденты с вопросом, как я реагирую на многочисленные награды. И я вспомнил историю с мамой актрисы театра «Современник», много снимавшейся в кино, Леночки Козельковой. Лет сорок назад мама Леночки болела. Диагноз никак не могли поставить. Она лежит в больнице и как-то так угасает. Леночка с трудом покупает синюшных кур, варит для нее бульончик. И вдруг ей где-то достали баночку черной икры. Она бежит к маме, дает ей икру. Мама смотрит и говорит: «Леночка, что, я умираю?» Так вот, мне дают бесконечные призы и звания – что, я умираю?
Иногда прозрения приходят к концу жизни. Леонид Каневский незадолго до своего 80-летия спросил меня, знаю ли я, что такое Мойдодыр. Я сказал, что знаю «Мойдодыра» Чуковского. Он говорит: «Нет, а что такое Мойдодыр, знаешь?» – «Знаю». Он настаивает: «Нет, ты не знаешь. Мойдодыр – это, оказывается, “мой до дыр”!» Он понял это только сейчас. Лучше поздно, чем никогда.
Со мной была похожая история. В юности я не знал, какой театр хороший, а какой плохой, и ходил в Московский театр оперетты, думая, что он самый лучший. Может, тогда так оно и было. Сейчас это не так, потому что нет оперетты. Когда я слышал, как в «Сильве», в кульминации интриги, выходил Эдвин и произносил: «Сильва в Ареску не поедет» – я не мог, в силу того что учился очень плохо, понять, где этот город Ареска находится и куда она, сука, не поедет. И только к концу жизни я выяснил, что Вареску – это ее фамилия, а не адрес ее эмиграции.
Еще со мной случился поэтический казус – где-то на третьем курсе Театрального училища имени Щукина, на предмете «Художественное слово». Один из моих сокурсников читал пушкинского «Анчара». Если помните, там милый молодой человек, превозмогая зной раскаленной пустыни, тащит яд своему владыке, после чего умирает. Меня переполняли социально-гражданская ненависть к царизму и сострадание к несчастному юноше. Единственное, что меня удивляло в Пушкине, откуда он взял такое мужское имя – Рапунок. Удивляло меня долго, пока я не решился спросить об этом исполнителя. Он интеллигентно сказал, что я му…к и не лишне было бы мне почитать литературный источник. Я обиделся, открыл Пушкина, и действительно:
«Принес – и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки».
Таким образом выяснилось, что Рапунок – это не имя, а «раб у ног». Но я не сдался, сказал однокурснику, что он сам то, за что он меня принял первоначально, и что у него жуткая дикция и с таким произношением надо не в артисты идти, а таскать яд через пустыню.
Бывает, что-то понимаешь не сразу, но все-таки догадаться можно. Лет сорок назад мы с тем же Каневским снимались в эпохальной картине студии «Арменфильм» «Восточный дантист». По классике армянской драматургии сняли двухсерийный музыкальный фильм. К сожалению, кроме меня, по-моему, его никто не видел. Хотя и я его целиком не видел. Мы снимались под палящим солнцем где-то в горах, в старинном замке с 6 утра – 18 часов подряд, и около 12 ночи нас привозили обратно, в гостиницу «Ереван», самую лучшую тогда. Рестораны в те времена работали максимум до 11 часов вечера. Однажды, по приезде со съемок, голодный, я усталой ручонкой поскребся в дверь ресторана, чтобы меня кто-нибудь из убирающих официанток увидел. Вышла милая армянка, видимо, самая главная там, узнала меня, впустила и сказала: «Я посмотрю, если что осталось». Принесла мне какую-то незамысловатую холодную закуску. Я расслабился, спросил, как ее зовут, и обнаглел до того, что поинтересовался, нет ли чего выпить. Она говорит: «Буфет закрыт». – «Ну, может, где-то осталось?» Она ушла. Через некоторое время возвращается: «Там есть только сливовая». Я говорю: «Дорогая, я ее обожаю». Она на меня с удивлением посмотрела, ушла еще раз и приносит мне графинчик. Я выпиваю. «Это не “Сливовая”», – говорю. Она уверяет: «Сливовая». И тут я догадался, что сливовая – это не из сливы, а слитая из недопитых рюмок. С тех пор я не пью сливовицу.
Еще иногда меня обескураживают скороговорки. Например: «В шалаше шуршит шелками желтый дервиш из Алжира и, жонглируя ножами, штуку кушает инжира». Как можно жонглировать ножами и штуку кушать? Чем эту штуку брать, если у тебя в руках острые ножи? Либо он жонглирует не руками, либо кушает каким-то другим местом.
А у Саши Черного:
«Царь Соломон сидел под кипарисом
И ел индюшку с рисом.
У ног его, как воплощенный миф,
Лежала Суламифь
И, высунувши розовенький кончик
Единственного в мире язычка,
Как кошечка при виде молочка,
Шептала: “Соломон мой, Соломончик!”»
Попробуйте высунуть кончик языка. Высунули? Скажите: «Соломончик». Сказали? Что получилось? Вот. Значит, Суламифь была шепелявой.
Русский язык настолько шикарен, что что им ни напиши, тут же возникает двойной смысл и крамольный подтекст. Вот, например, пресловутая «гражданская позиция». Позиция – это в общем-то поза, а если она поза, то гражданская позиция – это какая-то конституционная Камасутра. Аналогичный казус с «гражданской платформой». Я лично видел из окна вагона название занюханной железнодорожной станции «Платформа “Гражданская”».
Ветшающие догмы нужно употреблять с осторожностью. Например, «смелость города берет». Эту сентенцию пора официально, на уровне думской законодательности, переговорить в «трусость города берет». Потому что мудрость трусости предполагает сомнение в том, стоило ли вообще этот город брать.
Слова и словосочетания пришиты ко времени. Например, я вздрагиваю, когда слышу «нормативные акты». Есть акты действий спектакля, акты агрессии. Смутно помню, что были когда-то половые акты. Но что такое «нормативные акты»? О какой норме акта идет речь? И кто эту норму устанавливает? В общем, беда. Что касается транспорта, то я категорически настаиваю объяснить мне, откуда отправляются эшелоны власти и куда и зачем они прибывают. Или, допустим, «вневедомственная охрана». Всю жизнь я не мог проникнуть в смысл. То, что охрана, – это понятно, но чего? Если это охрана ведомств друг от друга, то нужно конкретизировать, какие это ведомства. Если это охрана вне ведомств и она предполагает бо`льшую власть одного ведомства над другими, тогда почему не объясняется, какое из них важнее? Опять беда. А угрожающий лозунг-предупреждение «охрана объектов» всегда повергал меня в агрессивно-взволнованное состояние. Но однажды по телевизору я увидел, как на каком-то полигоне совершенно замерзший генерал продрогшим ртом рассказывал о новшествах охраны. Так как скулы ему сводил 35-градусный мороз, то с дикцией было плохо. И он сказал сакраментальную фразу: «У нас сегодня очень хорошо организована служба охраны объедков». И тогда я понял, что именно мы охраняем как зеницу ока.
Где-то в середине жизни я понял, что я глупый, но спонтанно рефлексирующий и поэтому сообразительный. Это необходимо в век, когда зачинают без соития, в шахматы играют без игроков, а лучше всех оказывается двухлетний вундеркинд, знающий 46 языков. Все это бытие должно скрашиваться сарказмом. Да, и еще я находчивый. А что такое находчивость? Вовремя находиться в том месте, где надо находиться. У кого-то из классиков, кажется, у Набокова, есть определение: унылый весельчак. Вот я постепенно в него превращаюсь.
Все время еще тянет сослаться на своего любимого Сашу Черного.