Оно

— Конечно, рано или поздно Фуллер прикрыл бы нашу лавочку. Если бы нас разогнали раньше, не было бы стольких жертв. Пришли бы эти хмыри из муниципалитета и конфисковали бутылки. Кое-кому из нас, правда, не поздоровилось бы: угодил бы в каторжную тюрьму в Рае, в лучшем случае перевели бы в другую часть. Но Фуллер не торопился принимать меры. По-видимому, боялся того же, что и мы: если нас закроют, в городе некоторые поднимут крик. Мюллер больше к нему не наведывался, а майор, должно быть, побаивался сам ехать в муниципалитет на беседу с Мюллером. Он был трусоват, бесхребетный какой-то, хотя на словах бодрился, этакий орел.

К сожалению, закрыть нас не успели — так бы, по крайней мере, не было жертв. Нас спалили живьем — спалил «Белый легион». В начале ноября они пришли в своих белых балахонах.

Отец вновь замолчал, но не стал пить — только хмуро уставился в дальний угол палаты. Затем продолжил:

— Часть их проникла на базу через рощу со стороны Вест-Бродвея. Там в одном из домов они, по-видимому, собрались, переоделись в балахоны, взяли факелы. Другие подъехали на машинах по Риджлайн-роуд — иначе до базы не добраться. Прибыли на новеньком «паккарде», уже облаченные в свою униформу. Через КПП их пропустили.

Была суббота. Танцы в разгаре. В клубе собралось человек двести — триста. Эти типы приехали на бутылочного цвета «паккарде» — человек шесть — восемь. Да из рощи высыпала целая толпа. Большинство было уже в годах; иногда, вспоминая случившееся, я думаю: сколько же их, этих хмырей, на следующий день заболело ангиной, у скольких открылась язва. Они, поди, молодость-то свою забыли.

«Паккард» остановился на холме и дважды просигналил фарами. Из него вышли четверо и присоединились к толпе. У некоторых были двухгалонные канистры с бензином, и каждый держал факел. Один остался за рулем «паккарда». У Мюллера, между прочим, был «паккард». И, кстати, тоже зеленый.

Легионеры собрались позади клуба, зажгли факелы. Возможно, хотели только попугать. Мне все говорят о поджоге, но слышал я и такое мнение. Я все же думаю, что поджигать они не собирались — не хочется в это верить даже сейчас.

Вероятно, у кого-то из этих типов протек бензин на рукоять факела, когда он его зажигал. Он запаниковал и бросил горящий факел. Как бы то ни было, подошли они к нам с горящими факелами. Некоторые держали их высоко, иные даже размахивали ими, и с факелов слетала горящая пакля. Эти сволочи хохотали. Несколько человек бросили факелы в раскрытые окна кухни. Не прошло и минуты, как кухня заполыхала.

Легионеры, в остроконечных белых колпаках, кричали: «Выходи, черномазые! Выходи, черномазые!» Может, они хотели нас попугать, но я все же склонен думать, что они предупреждали нас о пожаре. Точно так же я не могу поверить, что это был предумышленный поджог, — не верится. Бросили для острастки факелы на кухню и, струхнув, закричали «Спасайтесь!»

Однако дело было уже сделано. В клубе стоял шум и гам. Веселились вовсю — ничего не слышали. Никто из нас и не подозревал, что случилась беда, пока помощник повара — им был в тот вечер Джерри Маккру — не открыл дверь на кухню. В то же мгновение в него угодил горящий факел. Вырвалось пламя, куртка Джерри сгорела мгновенно, вспыхнули волосы.

Я сидел с Тревом Доусоном и Диком Халлоранном у восточной стены. Поначалу мне показалось, что взорвалась газовая плита. Не успел я подняться со стула, как меня сбили, у двери началась давка: по моей спине прошло много ног — человек двадцать пять ринулись к выходу. Пожалуй, за все время пожара это единственный раз, когда я испугался не на шутку. Клуб горел, слышались визги и крики. Только попытаешься встать — снова придавят и по спине, как по мостику. Кто-то наступил мне огромным ботинком на затылок — в глазах заискрило. Так придавили, что нос уткнулся в свежепокрашенный пол. Грязь, вонь, не продохнуть, больно, а тут еще чихать начал. Опять пробежали, и прямо по позвоночнику. Потом, представляешь, лежу и вдруг чувствую: женский каблук впился в ягодицу. От такой клизмы взвоешь, на стенку полезешь. До сих пор болит.

Сейчас смешно, а тогда я чуть не отдал Богу душу. Так топтали, пинали, что на следующий день спину не мог разогнуть. Кричал, голосил, но в такой давке разве услышат.

Спас меня Трев — протянул свою здоровенную руку, я схватил ее, как утопающий. Трев поволок меня к выходу. И тут в шею мне угодила чья-то нога. Вот в этом месте. — Отец дотронулся до шеи у самого уха и потер. Я кивком головы показал, что вижу. — Адская была боль, я потерял сознание и не приходил в себя, наверное, с минуту. Но руки Трева не отпустил, да и он держал меня крепко. Наконец, очухавшись, поднялся на ноги — и в этот момент перегородка между кухней и залом рухнула. Огонь метнулся на людей. Смотрю: все в ужасе кинулись к выходу. Иные вырвались, но многих накрыло пламя. Горта Сарториса придавило — он сгорел на моих глазах. На мгновение из-под горящих досок высунулась его рука, разжала пальцы и сникла. У одной девушки, белой, лет двадцать ей было, не больше, сзади вспыхнуло платье. Она была со студентом, кричит: «Помоги!» Тот стал сбивать пламя, два раза хлопнул рукой, бросил и рванулся к двери. Девчушка стоит, визжит — платье на ней полыхает.

На месте кухни был кромешный ад. Пламя такое яркое, что слепило глаза. И жар невыносимый: кожа на лице так и горит, прямо чувствуешь, как волоски в ноздрях опаляются и сворачиваются.

«Надо вырваться! — кричит Трев. — Бежим». И поволок меня вдоль стены.

Тут его хватает за руку Дик Халлоранн, глаза вытаращенные, как бильярдные шары. Лет девятнадцать ему было, а умнее нас оказался. «Куда, дурни! Вон туда бегите!» И показывает на горящую эстраду.

«С ума сошел! — орет Трев. Голос у него был зычный, как у быка, но в сумятице, когда кругом трещат доски, визжат люди, еле слышен. — Хочешь сгореть? Гори, а мы с Вилли сматываем».

Трев вновь потянул меня к выходу, хотя там скопилось столько народу, что даже двери не видно. Меня же как будто оглушило — ничего не соображаю: тащат, и ладно, а куда — неважно. Главное, чтобы подальше от этого пекла.

Дик схватил Трева сзади за волосы и, когда тот обернулся, шлепнул его по щеке. Помню, Трев ударился головой о стену. Ну, думаю, Дик совсем спятил, а Дик кричит: «Хочешь сгореть, лезь туда, в давку! Они же так приперли, что дверь не откроешь».

«Брось заливать!» — кричит Трев, и в этот момент — бамс! — как будто шутиха пальнула, это лопнул от жара барабан Мартина Деверо. Пламя побежало по верхним балкам — загорелся крашеный пол.

«Точно! — орет Дик. — Я знаю».

Он схватил меня за другую руку, потянул к себе. Трев пялил-пялил глаза на толпу, а затем решил последовать за Диком. Дик рванул к окошку, схватил стул, чтобы выбить стекло, но не успел замахнуться, стекло само лопнуло от жара. Он схватил Трева за штаны и притянул к себе. «Лезь! — кричит. — Лезь … твою мать!» Трев влез на подоконник и вверх тормашками полетел на землю.

Затем Дик подтолкнул меня, я тоже кое-как влез, уцепившись за раму. На следующий день все руки у меня были в волдырях: рама уже дымилась. Я вывалился вниз головой и если бы Трев не подхватил меня, то, вероятно, сломал бы себе шею.

Мы обернулись, смотрим в зал — ни в одном кошмарном сне такого не увидишь. Рама вся пожелтела, раскалилась. Жестяная крыша в нескольких местах прогорела, и оттуда взвиваются кверху языки пламени. В зале визжат люди.

Смотрю, из окна высунулись две коричневые руки — машут прямо перед пламенем. Дик. Трев подтолкнул меня к окну, я просунул руки и схватил Дика. Когда я вытаскивал его, то прижался животом к стене — как будто к раскаленной печке прикоснулся. Появилось лицо Дика, на мгновение мне показалось — не вытяну. Он наглотался дыма — еще немного, и отдаст концы. Губы потрескались, рот раскрыт, как у рыбы. Рубашка сзади дымится. Я чуть было не отпустил его руки — пахнуло жареным человеческим мясом. Говорят, похоже на запах жареной свиной грудинки, но, по-моему, нет. Скорей, знаешь, как холостят лошадей… Перед кастрацией разводят костер, а потом бросают в него лошадиные яйца, и они хлопают в огне, как каштаны. И такой запах… Так же и паленая человеческая плоть, когда пылает на теле одежда. Ну думаю, еще немного — не выдержу, дернул Дика за руки изо всех сил, вытянул — он был без ботинка.

Я повалился на руки Трева, затем упал на землю. Дик шлепнулся на меня — шлепнулся, не то слово. Черепком своим как стукнет. У меня уже дыхалка сдала — не могу отдышаться, катаюсь в грязи из стороны в сторону, держусь за живот — опалил, хоть волком вой.

Вскоре оклемался, стал на колени, поднялся. Смотрю, к роще бегут какие-то фигуры. Поначалу подумал: призраки, потом гляжу: в ботинках. Эти суки, легионеры, улепетывают. Тут я сообразил: они ж в балахонах белых. Один что-то замешкался, и я увидел…

Голос отца оборвался. Больной облизнул губы.

— Что ты увидел, папа?

— Так, ничего, неважно. Дай-ка попить, Майк.

Я протянул стакан. Отец сделал глоток и зашелся кашлем. В палату заглянула сестра.

— Что-нибудь нужно, мистер Хэнлон?

— Другие анализы не дадите? Каких-нибудь получше нет у вас для меня, а, Рода?

Сестра нервно улыбнулась, словно засомневалась, — ничего не ответила и пошла дальше. Отец отдал мне стакан, и я поставил его на тумбочку.

— Рассказывать долго, вспоминаешь куда быстрее. Ты перед уходом не нальешь мне воды?

— Конечно, папа.

— Тебе кошмары не будут сниться после моего рассказа?

Я уж было раскрыл рот, чтобы сказать «нет», но передумал. Теперь мне кажется, что если бы я солгал, отец не стал бы рассказывать дальше. Он и так почти выговорился, правда, не до конца.


— Да похоже, что будут, — ответил я.

— Ну что же, не так уже плохо. Кошмары страшны наяву. А так, во сне… пускай себе снятся.

Он протянул руку, я взял ее и отпустил только тогда, когда отец кончил рассказывать.

— Я оглянулся, смотрю: Трев с Диком побежали к крыльцу. Я кинулся следом. Из клуба успели вырваться человек сорок — пятьдесят. Одни заливались слезами, иных рвало, многие голосили, а некоторые плакали, кричали и блевали одновременно. Другие, наглотавшись дыма, лежали в траве точно мертвые. Дверь была закрыта; слышно было, как за нею голосят люди, кричат, чтобы их выпустили. Входная дверь была только одна, если не считать двери на кухне, но кухня вся полыхала. Входная дверь открывалась вовнутрь.

Некоторым удалось выбраться, затем началась давка, дверь захлопнулась. Сзади напирала обезумевшая от ужаса толпа. Передних прижало, и они никак не могли потянуть дверь на себя. Так что люди оказались в ловушке, а огонь бушевал, подступая все ближе и ближе.

Если б не Тревор Доусон, сгорело бы не восемьдесят человек, а, наверное, двести, но медалью за спасение людей его не наградили — упекли в каторжную тюрьму. В тот момент к клубу подкатил грузовик, за рулем — кто бы ты думал? — мой старый знакомый сержант Уилсон, тот самый «специалист по окопам». Уилсон вылез из кабины и давай костерить всех направо и налево, раскомандовался, порет какую-то ерунду, все равно никто не слышит. Трев схватил меня за руку и бегом к сержанту. Дика Халлоранна я к тому времени потерял из виду и встретил только на следующий день.

«Сержант, грузовик надо бы!» — кричит в лицо Уилсону Трев.

«Прочь с дороги, черномазый!» Отталкивает Трева и опять орет не поймешь что. Все на него ноль внимания, Тревор подскакивает — как врежет ему по зубам.

Трев умел вломить, удар у него был мощнейший. Другой бы сразу вырубился, а у того падлы, верно, не голова была, а чугун. Поднялся — изо рта и носа кровища хлещет. «Ах ты, сука! Убью!» Трев не долго думая всадил ему под дых изо всех сил, и я по загривку добавил. Конечно, только трусы бьют сзади, но на пожаре каждая секунда дорога. И честно говоря, Майк, я покривил бы душой, если б сказал, что не испытал удовлетворения, когда мы вырубили этого сукина сына.

Уилсон — с копыт, в отключке, а Трев мигом в кабину, включил мотор и гонит к входной двери, только левее, прямо на стену, а там толпа.

«Атас, ребята!» — кричу я.

Все врассыпную, каким-то чудом Трев никого не задел. На полной скорости — а разогнался он миль тридцать в час — Трев врезал в стену и ударился лицом о баранку. Помотал головой, смотрю: у него из носа кровь хлещет. Трев включил реверс, отогнал грузовик ярдов на пятьдесят и снова пошел на таран. Бамс! Стенка была не прочнее ржавой консервной банки, со второго удара она завалилась. Проломили мы душегубку — оттуда пламя рванулось. Как только люди там находились, — ума не приложу, однако выстояли. Хочешь верь, хочешь нет: человек живуч. Ты бы видел, что там творилось. Как в плавильной печи, пекло адское, но люди выстояли, высыпали толпой. Трев даже побоялся дать задний ход, чтобы ненароком кого не сбить. Вылез, подбежал ко мне, а грузовик так у стены и торчит.

Трев подошел, мы стали смотреть, как догорает наш клуб. Через пять минут все было кончено, а нам показалось: вечность. Последние двенадцать человек, кто выбрался из этого пекла, полыхали, как факелы: на них горела одежда, волосы. Их хватали, бросали на землю, и они катались из стороны в сторону, чтобы потушить пламя. Мы подошли к пролому, заглянули в горящий зал, там еще оставались люди. Они пытались вырваться, но было очевидно, что это им не удастся.

Мы с Тревом невольно взялись за руки, стиснули друг другу пальцы. Вот точно так, как мы с тобой в эту минуту, Майк. Капли крови стекали у него из разбитого, сломанного носа, глаза распухли, сузились, видны одни щелки.

Там, в огне, люди казались призраками. Они пытались добрести до пролома, но не могли: одежда на них полыхала, а сами они походили на горящие факелы. На их лицах опалялась и сворачивалась кожа, вспыхивали костром волосы. Один за другим они падали в огонь, перевернутся и замрут, охваченные пламенем. И мы теряли их из виду.

Под конец мы увидели женщину. Платье и комбинация на ней занялись огнем. Женщина горела как свечка. На мгновение мне показалось, что она смотрит на меня. Я заметил, что веки ее в огне.

Она упала, спасти ее было невозможно. Пламя взвилось столбом. Когда подъехали пожарные машины — две с базы и две из пожарного депо, что на Мейн-стрит, на месте клуба были одни головешки. Вот, Майк, я и рассказал тебе про пожар на «Черном пятне».

Отец допил остатки воды и дал мне стакан, чтобы я налил ему из фонтанчика в коридоре.

— Сегодня ночью, наверно, потоп в постели устрою, — усмехнулся он.

Я поцеловал его в щеку и вышел в коридор. Когда вернулся, отец уже впал в полуобморочное состояние, глаза остекленели. Я поставил стакан на тумбочку, отец еле пробормотал «спасибо». На часах «Вестклокс», что стояли на тумбочке, было почти восемь, пора домой. Нагнулся поцеловать отца на прощание, но неожиданно для себя шепотом спросил:

— Так что ты видел? Ты не досказал.

Глаза отца уже слипались, он едва приподнял веки. Возможно, он узнал мой голос, а может, принял за какой-то другой, погрузившись в свои мысли.

— А?

— Что ты видел? — снова прошептал я. Мне вовсе не хотелось услышать признание отца, но я чувствовал, что должен услышать, что бы то ни было. Меня бросало то в жар, то в холод, глаза горели, руки стали как ледышки. Я должен услышать. Точно так жена Лота должна была обернуться и посмотреть, как рушится Содом.

— Птицу, — проговорил отец. — Над головой последнего убегающего легионера. Может быть, это был ястреб. Только огромный. Я никому о том не рассказывал. Меня бы посадили в психушку… Размах крыльев — футов шестьдесят. Как японский самолет. Но я разглядел ее глаза… И кажется, она заметила меня…

Голова его откинулась набок, к окну — на улице уже смеркалось.

— Она камнем упала на легионера, схватила его за балахон и взмыла. Я слышал, как хлопали ее крылья… знаешь, как во сне. Потом она зависла в воздухе… Я подумал: как же так, птицы не зависают, а эта… эта зависла, потому что…

Он умолк.

— Почему, папа? Почему она зависла? — прошептал я.

— Она не зависла, — проговорил отец.

Наступило молчание. Я решил, что отец погрузился в сон. Никогда в жизни я не испытывал такого страха: ведь четыре года тому назад я видел эту самую птицу. Невероятно, но с одиннадцати лет я ни разу не вспоминал ее. Мне напомнил отец.

— Она не зависла, — неожиданно произнес он. — Она парила, словно плыла по воздуху. И к крыльям ее были привязаны воздушные шары. Огромные связки.

И с этими словами отец забылся сном.



1 марта 1985 года



Оно вернулось. Теперь я в этом уже не сомневаюсь. Подожду еще немного, хотя чего ждать, и так сердцем чую, знаю наверное. Не уверен, что выстою при встрече с ним. В детстве как-то удавалось, но дети есть дети. Они устроены по-другому.