Оно

11




Сушилка отключилась. Умолк и Стэн.

Трое ребят ничего не сказали — только посмотрели на рассказчика пристально. Кожа на лице у Стэна посерела и стала почти такой же, как апрельские сумерки, о которых он только что говорил.

— У-уф! — наконец выговорил Бен и со свистом выдохнул из себя воздух.

— Это правда было, — низким голосом произнес Стэн. — Богом клянусь, правда.

— Я верю, — сказала Беверли. — После того, что случилось у меня в квартире, я теперь готова всему верить.

Она порывисто поднялась, чуть не опрокинув стул, подошла к сушилке, затем принялась вынимать одну за другой тряпки и аккуратно их складывать. Бев стояла спиной к ребятам, но у Бена мелькнуло подозрение, что она плачет. Ему захотелось подойти к ней и утешить, но недостало смелости.

— Нам надо посоветоваться с Биллом, — произнес Эдди. — Билл сообразит, что делать в таких случаях.

— Делать? — обернувшись к нему, переспросил Стэн. — Что, по-твоему, тут можно сделать.

Эдди посмотрел на него и замялся.

— Ну, разное можно.

— Я не хочу ничего делать, — произнес Стэн и устремил на Эдди немигающий свирепый взгляд. И Эдди, не выдержав, даже поежился. — Я хочу все забыть, вычеркнуть из памяти, чтобы больше уже не вспоминать.

— Это не так-то просто, — обернувшись к ребятам, спокойно возразила Беверли. Бен оказался прав: жаркие лучи солнца, проникающие сквозь грязные стекла окон, осветили яркие следы слез на лице Бев. — Это дело касается не только нас. Я слышала голос Ронни Гроуган. А до того раздавался голос ребенка… Мне кажется, это был малыш Клементсов. Тот самый, который уехал на трехколесном велосипеде и не вернулся.

— Ну и что? — вызывающе спросил Стэн.

— А если чудовище на них не остановится? — сказала Бев. — Если последуют новые жертвы, погибнут еще дети?

Горящие карие глаза Стэна вперились в синие глаза Бев, в них она читала безмолвный ответ: «Ну и что с того! Пусть!»

Но Беверли не потупила взгляда, не отвернулась, и наконец Стэн опустил глаза: оттого ли, что Бев все еще плакала, или оттого, что ее беспокойство придавало ей силу.

— Эдди прав, — сказала она. — Нам надо поговорить с Биллом. А потом, может быть, сообщить начальнику полиции…

— Ну да, конечно, — произнес Стэн. Если он пытался выразить своим тоном презрительную издевку, то издевки не получилось, в голосе прозвучала только усталость, и ничего больше. — Трупы детей в башне. Кровь, которую видят лишь дети, а взрослые не замечают. Клоуны, расхаживающие по льду Канала. Воздушные шары, летящие против ветра… Мумии. Прокаженные под верандами. Бортон обхохочется, а потом упрячет нас в психушку.

— Если мы придем к нему все, — с беспокойством возразил Бен, — если мы все придем…

— Ну-ну… Продолжай, — усмехнулся Стэн. — Лучше напиши об этом книгу. — Он поднялся, засунул руки в карманы и подошел к окну. Вид у него был расстроенный, злой и испуганный. Несколько секунд он смотрел в окно, плечи под аккуратно заправленной рубашкой напряглись и застыли. — Напиши для меня роман ужасов, — не оборачиваясь, добавил он.

— Нет, — спокойно возразил Бен. — Книги писать — это по части Билла.

Стэн резко обернулся и устремил на Бена удивленный взгляд. На лице у Бена появилось возмущенное, удивленное выражение, как будто он ненароком залепил сам себе пощечину.

Бев сложила вчетверо оставшиеся тряпки.

— Птицы, — проговорил Эдди.

— Что? — одновременно спросили Бев и Бен.

— Так, значит, тебе удалось выбраться из этой башни только потому, что ты выкликал названия птиц? — обратился Эдди к Стэну.

— Вероятно, — неохотно ответил Стэн. — А может, дверь заклинило, а потом она поддалась.

— Но ты ведь не прислонялся к ней. Ты ведь ее не толкал, — возразила Бев.

Стэн пожал плечами. Не то чтобы этот вопрос навел его на тяжелые размышления, он просто не помнил, что выражает этот жест.

— Мне кажется, дверь оттого отворилась, что ты выкликал перед этими существами названия птиц, — предположил Эдди. — Но почему? В кино в таких случаях держат перед собой крест.

— Или творят Иисусову молитву, — добавил Бен.

— Или читают двадцать третий псалом, — вставила Бев.

— Я не знаю двадцать третий псалом, — сердито проговорил Стэн. — Я ведь еврей, иудей, а не христианин. Мне бы это не помогло.


Ребята в смущении отвернулись: они почувствовали неловкость, оттого ли, что Стэн родился евреем, или оттого, что забыли, что он еврей.

— Птицы! — снова проговорил Эдди. — Ей-богу, дело в них! — Он вновь виновато взглянул на Стэна, но тот угрюмо смотрел через дорогу на дом, где находилась контора бангорской электростанции.

— Билл подскажет, что делать, — неожиданно произнес Бен, как будто наконец согласившись с доводами Бев и Эдди. — Могу поспорить на любые деньги.

— Послушайте, — окинув ребят серьезным взглядом, возразил Стэн. — О чем речь! Если хотите, можно, конечно, рассказать Биллу. Но дальше имейте в виду: я ни в чем не участвую. Можете считать меня малодушным трусом, мне все равно. Я знаю, что я не трус. Просто эти существа, которых я видел в водонапорной башне…

— Если бы ты их не боялся, ты бы, наверное, сошел с ума, — мягко возразила Бев.

— Да, я был напуган, но не в этом дело, — запальчиво ответил Стэн. — Я не о том говорю. Разве непонятно?

Они смотрели на Стэна в ожидании, в глазах их была тревога и вместе с тем смутная надежда, но Стэн вдруг обнаружил, что не может выразить свои мысли. Он никак не мог подобрать слова. Тяжкий камень на сердце не давал дышать. Стэн чувствовал, что у него спирает в горле дыхание. Каким бы аккуратным и уверенным в себе он ни был, он всего лишь одиннадцатилетний мальчишка, который недавно закончил четвертый класс.

Он хотел рассказать им, что есть вещи похуже страха. Можно испугаться, что тебя чуть не сбила машина, когда ты ехал по улице на велосипеде, можно бояться полиомиелита, когда тебе еще не сделали прививку, можно бояться сумасшедшего Хрущева, можно бояться утонуть, если прыгаешь с вышки. Всего этого можно бояться и тем не менее жить.

Но эти существа в башне…

Стэн хотел рассказать, что эти мертвецы, которые, шаркая и хлюпая ногами, спустились по винтовой лестнице, не просто испугали, но что гораздо хуже: оскорбили его.

Да-да, оскорбили, унизили. Иных слов он просто не мог подобрать. Но если он скажет так, ребята будут смеяться. Стэн знал, что нравится им, что они считают его своим человеком, но тем не менее при этом признании они будут смеяться. Как бы то ни было, есть вещи, которых быть не должно. Эти упыри оскорбляют чувство здравого смысла и любовь к порядку, присущие каждому человеку. Они покусились на самую краеугольную идею. Ведь Творец, придав Земле определенный наклон относительно ее оси, отмерил так, чтобы сумерки на экваторе длились около двадцати минут, тогда как в ледяной пустыне, где живут эскимосы, они затягиваются на полтора часа.

И после того, как Он сотворил Землю и людей, Творец сказал: «Ну вот, если вы сумеете вычислить угол наклона, то вы сможете высчитать все что угодно.

Потому что даже свет обладает весом. Когда гудок поезда неожиданно обрывается, это так называемый эффект Доплера; когда самолет преодолевает звуковой барьер, его грохот — не рукоплескания ангелов и не метеоризм дьявола, а всего лишь колебания воздуха, возвращающегося на свое место. Я дал вам угол наклона, а теперь взираю на плоды Своего труда. Мне нечего больше сказать вам. Разве что повторить, что дважды два — четыре, небесные огни — это звезды; если проливается кровь, то ее видят и взрослые и дети, а если мальчики умирают, то так мертвыми и остаются».

«Наверно, можно жить со страхом в душе, — сказал бы Стэн. — Можно не все время, но довольно долго. Невозможно, вероятно, вынести оскорбление: оно ломает строй твоих мыслей, и в изломе, в трещине, если туда заглянуть, видишь живых существ с желтыми, немигающими глазами; в этой тьме стоит нестерпимая вонь, и вскоре тебе начинает казаться, будто там, в этой трещине, умещается целая вселенная, только другая, странная, где на небе восходит квадратная луна, звезды закатываются ледяным смехом, у треугольников — четыре стороны, а у иных — пять-шесть. В этой вселенной могут расти поющие розы. Все принимает любую форму, — сказал бы Стэн своим друзьям, если бы мог выразить свои чувства. — Одно дело пойти в церковь и слушать там рассказы о том, как Иисус Христос шел по воде. Но если бы я увидел, как какой-то тип делает то же самое, я бы закричал во весь голос. Потому что для меня это было бы не чудо, а оскорбление».

Но Стэн не мог выразить свои мысли подобным образом, а потому повторял:

— Дело не в том, что я трушу. Я просто не хочу ввязываться в такие дела, после которых окажусь в психушке.

— Может быть, ты, по крайней мере, пойдешь с нами и объяснишь Биллу суть дела. Просто послушаешь, что он скажет? — спросила Бев.

— Ладно, — сказал Стэн и рассмеялся. — Может, надо принести орнитологический атлас?

Все рассмеялись, и стало немного легче.





12




Беверли простилась с ребятами у прачечной и понесла домой пакет с тряпками. Родители еще не пришли. Бев положила тряпки под кухонную раковину и закрыла стенной шкаф; затем остановилась и посмотрела в сторону ванной.

«Не пойду туда, — решила она. — Буду смотреть телевизор. Может, там будет что-нибудь интересное».

Она прошла в гостиную, включила телевизор, но через пять минут выключила его: Дик Кларк рекламировал достоинства ваты «Стридекс» и показывал, сколько жира можно снять с лица подростка благодаря чудодейственному тампону. «Если вы считаете, что можно легко обойтись водой и мылом, — провозгласил Дик, держа грязный тампон перед объективом телекамеры, — и при этом привести свое лицо в полный порядок, вы ошибаетесь. Хорошенько посмотрите на эту вату».

Бев снова направилась на кухню, открыла стенной шкаф, где у отца лежали инструменты. Среди них она обнаружила ленту с дюймовой разметкой. Бев спрятала ее в похолодевшую ладонь и пошла в ванную.

Ванная сверкала чистотой. Было тихо. За стеной слышалось, как миссис Дойон кричит сыну, чтобы он немедленно шел домой.

Бев подошла к раковине и заглянула в темный глазок.

Какое-то время она стояла неподвижно; ноги похолодели, как мрамор; соски, казалось, заострились и затвердели настолько, что ими можно было резать бумагу; губы пересохли. Бев ждала, когда послышатся голоса.

Но голосов не было.

У Бев вырвался судорожный вздох. Она начала засовывать стальную складную ленту в отверстие. Лента входила легко, словно меч в пищевод факира, показывающего фокусы на деревенской ярмарке.

Шесть дюймов, восемь, десять. Лента остановилась, застряла. «Загнулась в колене трубы», — подумала Беверли. Она пошевелила ленту, пытаясь протолкнуть ее дальше, и наконец лента пошла. Шестнадцать дюймов, два фута, три фута.

Беверли наблюдала, как желтая лента выскальзывает из желтого хромированного барабана, почерневшего с боков от долгого употребления. Девочка представила, как лента скользит по черному каналу трубы, обрастая липкой грязью и счищая чешуйки ржавчины. Скользит туда, где никогда не светит солнце, где ночь нескончаема. Бев представила, как стальная заклепка размером с ноготь уходит в темноту все дальше и дальше. «Что ты делаешь?» — прозвучало в сознании. То был крик души, не обращать на него внимания было невозможно, но Бев была не в силах на него откликнуться. Она вообразила, как конец ленты спускается в канализационную трубу, бьет о ее стенки, и только Бев это представила, лента снова застряла.

Бев пошевелила ее, и лента, тонкая и податливая, издала вдруг высокий пугающий звук, напомнивший Беверли всхлип пилы, когда сгибаешь ее о колено. Бев представила, как заклепка скребет о стенку другой трубы, более широкой, покрытой керамической плиткой. Бев удалось протолкнуть ленту.

Лента погрузилась в трубу на шесть футов. Семь. Девять.

И вдруг — она побежала меж пальцев сама собой, как будто кто-то сидел в трубе и дергал ее на себя. Даже не дергал, а схватил и побежал. Вытаращив глаза, Бев безмолвно смотрела, как убегает лента. Губы у Беверли приняли форму буквы «О», выражающей даже не удивление, а страх, ужас. Ведь знала же она, что нечто подобное непременно произойдет.