Оно

Но вместо того, чтобы вернуться к воротам, сесть на велосипед, поехать домой и приняться за дело, Майк почему-то пошел дальше по следу. Все чаще попадались пятна запекшейся крови. Небольшие, впрочем. И по размерам не больше, чем у скамейки, которую он поправил.

Послышалось тихое журчание Канала. Немного погодя из тумана выступил край бетонного парапета.

Тут снова в траве показалось нечто. «О Боже, сегодня, как видно, день находок», — мелькнула у Майка сомнительно благодушная мысль.

Где-то в тумане прокричала чайка. Майк вздрогнул: он снова подумал о птице, которую он видел на руинах чугунолитейного завода ровно год назад.

«Что бы там ни лежало в траве, не хочу даже смотреть», — сказал он себе искренне, однако почему-то нагнулся, опершись руками о колени, и стал смотреть.

Оказалось, клочок материи с каплей крови.

Снова крикнула чайка. Майк оторопело уставился на закапанный кровью клочок материи и тут вспомнил, что случилось с ним прошлой весной.





5




Каждый год, начиная с апреля по май включительно, ферма Хэнлонов пробуждалась от зимней спячки.

Обыкновенно Майк узнавал о приходе весны не по первым цветкам крокуса под окнами кухни, не по лягушкам, которых ребята приносили весной в школу, и даже не по открытию бейсбольного сезона, когда первую игру проводили сенаторы из Вашингтона, уходившие с поля все в синяках от ушибов. Нет, он узнавал о приходе весны, когда отец кричал, чтобы Майк помог выкатить из сарая обшарпанный самодельный грузовик. Передняя его часть была от «форда» старой модели, а задняя — от старого грузовика-пикапа, при этом задний откидной борт был сделан из двери курятника. Если зима была теплой, они с отцом заводили грузовик с ходу, толкая его сзади. Кабина была без дверцы и без ветрового стекла. Сиденье смастерили из старого дивана, который Уилл Хэнлон притащил со свалки.

Они, бывало, становились по разные стороны бампера и выталкивали грузовик на дорогу. Если он шел хорошо, Уилл вскакивал в кабину, рукой включал зажигание, ногою — сцепление, дергая рычаг со стеклянным набалдашником от кухонной двери, ставил первую скорость, а затем орал во все горло: «Подтолкни-ка еще!» Он отжимал сцепление — и старенький фордовский двигатель принимался кашлять, пыхтеть, тарахтеть, давать сбои, порой набирал скорость, поначалу рывками, а потом работал ровно.

Мотор ревел как зверь, Уилл катил в сторону фермы Рулинов, поворачивал в объезд по их дороге (если бы Уилл поехал через ферму Бутча, полоумного отца Генри Бауэрса, тот, вероятно, пальнул бы в него из обреза). Возвращался он так же, с ревущим мотором без глушителя. Завидя грузовик, Майк, бывало, кричал, прыгал от радости, а мама стояла на пороге, вытирала руки кухонным полотенцем и изображала на лице отвращение, хотя на самом деле была очень рада.

Но чаще грузовик не заводился с ходу, и Майку приходилось ждать, пока отец сходит в сарай; спустя какое-то время, бормоча что-то про себя, Уилл появлялся, держа в руках заводную ручку. Майк был почти уверен, что отец бормочет ругательства, и в эти минуты он побаивался отца. Вскоре во время одного из бесконечных посещений больницы, куда Уилла положили в бессознательном состоянии, Майк узнал, что бормотание отца объяснялось страхом: он опасался заводной ручки. Однажды он не удержал ее и она, бешено раскручиваясь, вылетела и разорвала ему край рта.

— Отойди-ка, Майк, — говорил он, бывало, вставляя ручку в гнездо внизу радиатора. И когда допотопный «форд» наконец заводился, отец всякий раз говорил, что в следующем году продаст эту рухлядь и купит «шевроле», но так и не продал. Автомобильный гибрид по-прежнему занимал свое привычное место в сарае, весь облепленный сорняками.

Когда же он был на ходу, Майк сидел в кабине рядом с отцом и вдыхал пряный запах масла и синих выхлопных газов. Свежий ветер, залетевший в оконное отверстие, где когда-то было ветровое стекло, бодрил и будоражил. «Весна пришла, — думал тогда Майк. — Мы все пробуждаемся от спячки». И в груди у него нарастал безмолвный крик ликования, от которого сотряслись бы стенки кабины. Он чувствовал любовь ко всем, особенно к отцу, а тот оборачивался к нему и кричал: «Держись, Майк! Все-таки раскрутили мы нашу малютку. Эх, прокатим сейчас с ветерком!»

И они мчались по шоссе. Задние колеса допотопного «форда» отплевывали черную грязь и серые ошметки глины, а Майк с отцом тряслись на диванном сиденье в открытой кабине и хохотали, как олигофрены. Уилл пускал грузовик по высокой полевой траве, которая затем шла на сено, и они катили в сторону южного (картофельного) поля или к западному, засеянному кукурузой и фасолью, или к восточному, где росли горох, тыквы и кабачки. Из травы, почти из-под колес, с испуганным писком выпархивали птицы. Однажды вылетела куропатка — великолепная птица цвета осенних дубовых листьев, и отрывистый звук хлопающих крыльев слышался даже сквозь стук мотора.

Эти поездки были для Майка как бы окном в природу, тогда-то он и узнавал, что на дворе весна.

Весенняя страда начиналась с уборки камней в поле. Каждый день в течение недели они убирали камни, которые могли бы повредить лезвие плуга во время вспашки. Иногда грузовик увязал в весенней грязи — и Уилл принимался что-то бормотать себе под нос. «Не иначе, он ругается», — думал Майк. Некоторые дурные слова он знал, другие — «у, блудливая», — напротив, его весьма озадачивали. Это слово встречалось в Библии. Насколько Майк понял, блудницей называли женщину родом из Вавилона. Он уже хотел было поинтересоваться у отца, но в этот момент машина увязла в грязи, и отец стал мрачнее тучи, поэтому Майк отложил свой вопрос до лучших времен. Дело кончилось тем, что в конце того года он поинтересовался у Ричи Тоузнера, кто такая блудница, и тот ответил, что отец ему объяснял так: «Блудницей называют женщину, которая вступает в сексуальные отношения с мужчинами и получает за это деньги». «А как понять — вступает в сексуальные отношения?» — недоумевал Майк, и Ричи, схватившись за голову, не говоря ни слова, ушел.

Как-то Майк поинтересовался у отца, почему всякий раз в апреле камней в поле не только не убывает, а даже прибывает, несмотря на то, что каждую весну их выбирают.

То был последний день уборочной страды. Они стояли у горы камней. С западного поля сюда, в овраг, где протекал ручей Кендускиг, вела наезженная грязная дорога, хотя язык не поворачивался назвать ее дорогой. Овраг за многие годы превратился в настоящую свалку камней, и все с поля Уилла. Уилл посмотрел сверху на залежи, образовавшиеся благодаря его одиночным стараниям, а также стараниям сына. Он знал, что где-то под этими камнями скрывались гнилушки пней, которые он выворотил еще до того, как начал обрабатывать свои поля. Он закурил сигарету и ответил сыну:

— Мне отец говорил: из всех созданий Бог больше всего любит камни, оводов, сорную траву и бедных людей. Вот почему он сотворил их так много.

— Но кажется, каждый год они возвращаются на прежнее место, эти камни, — заметил Майк.

— Похоже на то, — согласился Уилл. — Иначе как объяснить, что они опять появляются.

С другого берега Кендускига, темно-оранжевого от догорающего заката, послышался какой-то дикий крик. Затем наступила гробовая тишина, и Майк почувствовал, как руки у него покрылись гусиной кожей.

— Я люблю тебя, папа, — произнес он внезапно, и от избытка чувств на глаза его навернулись слезы.

— Я тоже тебя люблю, Майк, — ответил отец и крепко обнял его. Майк почувствовал, как щеки коснулась рубашка из грубой фланели.

— Ну что, не пора ли домой? Только-только успеем принять ванну, а там уже мама соберет нам ужин.

— Угу!

— То-то «угу», — сказал Уилл Хэнлон, и они оба рассмеялись. Они устали, но настроение было хорошее. Они отлично потрудились, но не перенапряглись: руки, загрубевшие, черные после камней, не болели.

«Весна пришла», — думал Майк, засыпая у себя в комнате, пока родители рядом в гостиной смотрели по телевизору «Молодоженов». «Слава Богу, весна. Слава Тебе, Господи!» И, погружаясь в дремоту, Майк снова услышал истошный вопль, но он растворился в сновидениях. «Весна — пора хлопот, но время чудесное».

После того как с камнями было покончено, Уилл ставил свой грузовик в густую траву на задворках и выводил из сарая трактор. Боронили поля. Отец сидел за рулем, а Майк ехал сзади, держась за железное сиденье, либо шел вдоль колеи и подбирал камни, которые он раньше не выбрал, и отшвыривал их в сторону. Затем начиналась посевная, потом летние работы. Изо дня в день мотыжили землю. Мать набивала соломой и обряжала огородные пугала — Лэрри, Моу и Керли, а Майк с отцом прилаживали к их соломенным головам трещотки: консервные банки с оторванными верхом и дном. Банки подвешивались на натертую воском и канифолью веревку, и от дуновения ветра они издавали резкий звук — дребезг, карканье и вой. Птицы быстро сообразили, что чучела не представляют для них угрозы, но трещоток все-таки боялись.

Начиная с июля наряду с прополкой собирали урожай, сначала горох и редис, затем салат и помидоры, в августе — кукурузу и фасоль, а в конце сентября — тыквы и кабачки. Где-то в разгар уборочной страды собирали молодой картофель. Дни становились короче, ветер крепчал. Майк с отцом увозили с полей чучела, зимой они куда-то исчезали, видно к весне придется готовить новые.

Осенью Уилл приглашал соседей — Нормана Сэдлера с сыном (оба они были глухие), и Норман приезжал со своей картофелекопалкой.

В последующие три недели убирали картофель. Кроме того, Уилл нанимал трех-четырех старшеклассников и платил им по четвертаку за баррель. Допотопный «форд» медленно курсировал вдоль грядок на южном поле — оно было самым большим. В кузове стояли бочки с наклейками, на каждой из которых стояло имя сборщика. В конце рабочего дня Уилл доставал свой старенький сморщенный кошелек и расплачивался с каждым наличными. Получали свое и Майк с матерью, это были их личные деньги: Уилл никогда не допытывался, на что они их потратили. Когда Майку исполнилось пять лет, Уилл завел ему личный счет в банке, куда отчислял пять процентов дохода от фермы. В ту пору Майк уже отличал сорняки от ростков гороха. Каждый год в День Благодарения отец прибавлял ему по одному проценту: Уилл высчитывал долю Майка с прибыли и перечислял деньги в банк, но Майк никогда не видел этих денег. Они должны были пойти на оплату обучения в колледже, и их нельзя было трогать ни при каких обстоятельствах.


Наконец Норман Сэдлер увозил домой свою картофелекопалку, дни в ту пору стояли серые, холодные; оранжевые тыквы, положенные у сарая, покрывались инеем. Майк, бывало, стоял в палисаднике, засунув руки в карманы джинсов, и наблюдал, как отец заводит в сарай сначала трактор, а затем допотопный грузовик.

«Ну вот, готовимся к зимней спячке, — думал он. — Весна прошла, лето пролетело. Уборка закончилась». Да и осень была на исходе, это даже не осень, а какой-то огрызок осени: голые деревья, скованная морозом земля, корочка льда у берегов Кендускига. В полях вороны садились на плечи Лэрри, Моу и Керли и отдыхали на них в свое удовольствие. Чучела были безголосы и безобидны.

Нельзя сказать, чтобы Майка пугала мысль о быстротечности времени: в свои десять лет он был еще слишком мал, чтобы так думать о смерти. Будущее сулило множество удовольствий и развлечений: катание с ледяных горок в Мак-Кэррон-парке, каток, снежные баталии, снежные крепости. Было время подумать о том, как они с отцом отправятся в лес за рождественской елкой, время подумать о лыжах «Нордикс», которые отец, возможно, подарит ему на Рождество.

Зима — это хорошо… но посмотришь, как отец загоняет в сарай грузовик

(весна прошла, лето пролетело, уборка закончилась)

и всякий раз становится грустно; так всякий раз он с грустью провожал стаи птиц, улетающих зимовать на юг; или порой от одного только света наклонных солнечных лучей у него вдруг непонятно отчего наворачивались на глаза слезы. «Снова готовимся к зимней спячке».

Однако в жизни Майка была не только учеба и работа по хозяйству. Уилл Хэнлон не раз говорил жене, что мальчику нужно выкроить время для рыбалки, даже если у него будут другие планы. Когда Майк приходил из школы, он первым делом клал учебники на телевизор в гостиной, затем готовил что-нибудь поесть на скорую руку (он питал пристрастие к бутербродам с маслом из арахиса и луком — сочетание, которое маму повергало в трепет). Затем читал записки с инструкциями: прополоть такие-то грядки, собрать то-то и то-то, перенести корзины, подмести сарай и многое, многое другое. Но, по крайней мере, раз в неделю, а иногда и дважды отец не оставлял записки. В эти дни Майк ходил на рыбалку или занимался чем-нибудь еще.

Это были чудесные дни: не надо отправляться куда-то по делам, никакой спешки и суеты.

Иногда отец оставлял ему короткую записку: «Ничего по дому сегодня делать не надо». Или: «Поезжай в Оулд-Кейп, посмотри на трамвайные рельсы». И Майк отправлялся в Оулд-Кейп, где еще сохранились трамвайные пути. Он внимательно их разглядывал и с удивлением думал: как странно, что трамваи, похожие на поезда, разъезжали по середине улицы. Вечером Майк с отцом иногда обсуждали дневную экскурсию, и отец показывал фотографии Дерри, где действительно когда-то ходили трамваи. На вагонах расклеены плакаты с рекламой сигарет. А как-то раз отец отправил Майка в Мемориал-парк, где стояла водонапорная башня, посмотреть, как купаются птицы в птичьем бассейне. Однажды они с отцом ходили в городской суд поглядеть на адскую машину, которую шеф полиции Бортон обнаружил на чердаке почтенного учреждения. Это был «электрический стул», отлитый из стали, с ручными и ножными креплениями наподобие кандалов. Из спинки и сиденья стула торчали круглые набалдашники. Майку вспомнилась фотография из какой-то книги: фотография «электрического стула» в тюрьме Синг-Синг. Бортон разрешил Майку сесть на «электрический стул» и опробовать наручники.

После того как прошло первое зловещее ощущение непривычности, Майк вопросительно посмотрел на отца и шефа Бортона: ему было непонятно, почему для бомжей, ошивавшихся в городе, как выразился Бортон, полагалось в двадцатые — тридцатые годы столь суровое наказание. На шарообразных выступах стула сидеть было неудобно, а из-за пут металлических креплений невозможно было принять нужное положение, но…

— Мда, ты еще малец, — сказал Бортон и хохотнул. — Сколько ты весишь? Фунтов семьдесят — восемьдесят? Большинство бродяг, которых сажал в это кресло шериф Сэлли, весили в два раза больше. Посидят этак часок — приятного мало, часа два-три — уже хреново, а часиков пять-шесть — хоть волком вой. Через семь-восемь часов начнут визжать как недорезанные, а часиков через шестнадцать-семнадцать — льют слезы. А когда закончится их суточное пребывание в нашем городе, они готовы поклясться чем угодно, хоть самим Господом Богом, что ноги их больше не будет в Дерри. И насколько я знаю, редко кто из них испытывал судьбу во второй раз. Провести сутки на «электрическом стуле» — это тебе не фунт изюму.

Майку вдруг показалось, что стул словно обрастает выступами, они впивались в зад, в позвоночник, в поясницу, в шею. «Можно я слезу с этого стула?» — вежливо спрашивал он, и Бортона снова разбирал смех. Был момент, одно памятное мгновение, когда Майку показалось, что шеф сейчас покачает ключами у него перед носом и скажет: «О чем разговор… я тебя выпущу… но сутки ты у меня все-таки посидишь».

— Зачем ты меня сюда привел, папа? — спросил Майк по дороге домой.

— Вот подрастешь — узнаешь, — ответил Уилл.

— Такой противный этот шеф Бортон. А тебе он нравится?

— Мне он тоже не нравится, — произнес отец. Так резко, что Майк не осмелился больше задавать вопросы.

Но в основном места, куда водил его отец, Майку нравились. К десяти годам благодаря отцу у него пробудился интерес к истории Дерри. Когда Майк проводил пальцами по гальке на постаменте, где был бассейн для птиц, или уже когда присаживался, чтобы получше рассмотреть трамвайные пути на Монт-стрит в Оулд-Кейпе, его до глубины души поражало ощущение времени. Быть может, оно, время, обладает весом? Некоторые ребята в классе смеялись, когда миссис Грингасс рассказывала им про свет, но Майк не смеялся, его буквально ошеломила новость. «Свет, оказывается, весит? О Боже, это ужасно!» — подумал он. Да, он чувствовал, что в конечном счете будет погребен во времени.

Первая записка, оставленная отцом весной 1958 года, была написана на обороте конверта и лежала под солонкой. Воздух был по-весеннему тепл, удивительно сладок, и мама открыла все окна. «Сегодня никаких дел по дому, — говорилось в записке. — Если хочешь, поезжай на велосипеде на Пастбищное шоссе. Увидишь слева старинную каменную кладку и старую технику в поле. Посмотри по сторонам и привези мне какой-нибудь сувенир на память. К котловану и близко не подходи. Возвращайся засветло. Почему — сам знаешь».

Что-что, а уж это Майк хорошо знал.

Он сказал маме, куда поедет, и она нахмурилась.

— Хорошо, но почему бы тебе не поехать с Рэнди Робинсоном. Он тоже, верно, захочет посмотреть.

— Ладно. Заскочу, спрошу, поедет ли он, — ответил Майк.

К Робинсону он заехал, но тот, оказалось, укатил в Бангор за семенной картошкой. И Майк отправился на Пастбищное шоссе один. Туда ехать-то всего ничего — каких-то четыре мили. Когда Майк наконец прислонил велосипед к старому деревянному забору по левую сторону от Пастбищного шоссе, было около трех часов. Он перелез через ограду и двинулся через поле. Час походит, посмотрит, что тут интересного, а потом домой. Если он возвращался к шести, когда мама обычно накрывала стол к обеду, она не сердилась, что он запоздал, но один памятный случай в этом году научил его быть пунктуальным. Как-то он опоздал к обеду, и с мамой была истерика. Она схватила посудную тряпку и ударила его по лицу, когда, раскрыв рот, он стоял у порога кухни, поставив на пол корзину с радужной форелью.

— Больше меня так не пугай! — кричала она. — Слышишь? Не смей!

И всякий раз это «больше» оборачивалось мокрой посудной тряпкой. Майк думал, что отец вмешается и остановит мать, но отец не вмешивался. Может быть, он знал, что в этом случае ее звериная ярость обрушится и на него. Майк хорошо усвоил этот урок — довольно было одного удара тряпкой. «Возвращайся домой засветло». «Хорошо, мам».

Он дошел до середины поля, где находились развалины какого-то исполинского сооружения. Это были остатки чугунолитейного завода Китченеров. Майк, случалось, не раз проезжал мимо них, но ему и в голову не приходило осматривать здешние достопримечательности. Да он и не помнил, чтобы ребята ему рассказывали что-нибудь про эти места. Теперь же, нагнувшись, чтобы рассмотреть полуразрушенную кладку, Майк догадался, почему это место предпочитают объезжать стороной. Поле было ослепительно яркое в лучах весеннего солнца, временами, правда, набегало облако и поле захватывала тень; но все равно что-то пугало и настораживало в этой картине, и прежде всего тишина, нарушаемая только порывами ветра. Майку казалось, будто он исследователь, обнаруживающий останки какого-то легендарного древнего города.

Впереди справа из высокой полевой травы торчала огромная цилиндрическая конструкция, выложенная плиткой. Майк подбежал, чтобы рассмотреть ее получше. Оказалось, главная дымовая труба завода. Он заглянул в ее отверстие сверху и почувствовал, как по спине пробежал холодок. Отверстие трубы было до того огромно, что в нее можно было войти. Но Майку этого совсем не хотелось: Бог знает какая гадость может налипнуть на прокопченных стенках, какие клопы или ползучие гады обитают там внутри. Задул ветер. Когда он попал в трубу, раздался звук, похожий на дребезжание консервных банок на пугалах, которые Майк с отцом наряжали каждую весну. Майк опасливо отошел от трубы: он вспомнил вчерашний фильм «Родан» в программе «Ранний сеанс». Ничего фильм, интересный. Папа то и дело смеялся и, когда на экране появлялась огромная птица Родан, кричал: «Шлепни эту птицу, Майк!» — и Майк вскидывал палец, точно прицеливался из пистолета, и кричал «Пиф-бац!», пока в дверях не показывалась мама. Она сказала, чтобы они немедленно замолчали, а то у нее от шума раскалывается голова.

Сейчас было совсем не до смеха. В фильме Родана выпустили из недр земли японские шахтеры, копавшие самый глубокий в мире туннель. Глядя в черное жерло трубы, Майк невольно представил в дальнем ее конце птицу-монстра. Сложив, словно летучая мышь, кожаные крылья, она вперила в круглое лицо Майка свои золотистые глаза.

Майк вздрогнул — отпрянул назад.

Он двинулся вдоль трубы, наполовину вросшей в землю. Взойдя на пригорок, Майк, поддавшись порыву, влез на трубу. Сидеть на ней было не так страшно, как стоять у ее жерла. Майк поднялся и, раскинув руки в стороны, двинулся по верху трубы; она была достаточно широка, и Майк мог не опасаться упасть, но он вообразил себя канатоходцем в цирке. Ветер приятно ерошил ему волосы.

Майк прошел всю трубу, спрыгнул и начал исследовать достопримечательности. Кругом валялись кирпичи, искривленные литейные формы, какие-то доски и бревна, ржавая техника. «Привези мне сувенир», — попросил отец в записке. Надо подобрать что-нибудь стоящее.

Майк подошел к зияющей воронке, разглядывая обломки и стараясь не порезаться о битые стекла. Их было кругом полно.

Он не забывал о наставлении отца и не подходил к краю котлована. Помнил он и о том, что на этом месте некогда в одночасье погибли пятьдесят человек. «Если в Дерри и есть место, где обитают призраки, — думал он, — то прежде всего здесь». Но то ли вопреки этому, то ли по этой причине Майк решил повременить с отъездом, пока не найдет подходящий сувенир.

Тихим шагом он хладнокровно направился к котловану, огибая кучи железного лома. И тут внутренний голос предостерег его, что он подошел слишком близко к обрыву, что из-за весенних дождей края котлована размыты и он может оступиться и упасть на дно, где в него вонзится несчетное количество острых железок, проколов его, точно булавки жука. А это значит долгие, страшные мучения.

Майк поднял с земли оконный переплет и отшвырнул его в сторону. Рядом лежал литейный ковш размером со стол какого-нибудь великана. Ручка его была искривлена и искорежена; казалось, ее обжег адский огонь. В стороне валялся поршень — его не то что поднять, с места не стронешь — такой он огромный. Майк перешагнул через поршень и…

«А что, если я найду череп, — внезапно мелькнуло у него в голове. — Череп одного из ребят, которых накрыло взрывом, когда они искали здесь шоколадные пасхальные яйца. Когда это было! Бог весть когда».

Майку стало не по себе, и он оглядел залитое солнцем поле. Ветер шумел в ушах, как, бывает, шумит раковина. Поле пересекла безмолвная тень, точно тень огромной летучей мыши… или птицы. Майк снова почувствовал, как тихо в поле, как странно смотрятся в нем эти кирпичные развалины и раскиданные повсюду стальные конструкции. Казалось, некогда здесь происходило жестокое сражение.