Оккульттрегер

– Вот, – Прасковья достала из кармана смятый листок. – Звони. Утешим девку, облегчим ей жизнь на новом месте. А то как-то не очень приветливо ее наш город встретил, согласись?

– Мне кажется все же, это не город наш, а мы его, – поправила Надя.

– Пусть так, – легко согласилась Прасковья, стараясь не думать о том, что ждет ее завтра.





Глава 8




Стоило прибыть на место, и тут же вся дорога – ранний подъем, пересадки, ожидание между пересадками – схлопнулась в мимолетное, очень компактное воспоминание, где не было места неудобству и усталости. А меж тем до Серова, бывшего Надеждинска, она и гомункул добирались чуть ли не двенадцать часов. Усталости не было, а вот мрачные мысли сами собой лезли в голову, подстегиваемые невольным страхом.

Названный в честь разбившегося летчика город и сам был будто упавший, засыпанный снегом самолет. Прасковья поймала себя на том, что жутко предвзята. Сугроб, свесившийся с козырька краснокирпичного, да еще и покрашенного в красный цвет автовокзала, казался ей умирающим и тоскливым. Над волнистой шиферной крышей, над заснеженной посадочной площадкой, обнесенной забором, закрытой воротцами, проходными от безбилетников и террористов, возвышалась узкая информационная панель на двух толстых столбах, эта панель и эти столбы походили разом и на японские ворота тории, и на два могильных креста, поставленных впритык горизонтальными перекладинами друг к другу. Поймав себя на сравнении с могильными крестами, Прасковья подумала: «Веселая я сегодня, однако». Когда выходила из темного автобуса по узкому проходу между двумя рядами высоко стоящих кресел, зачем-то взяла гомункула за руку, будто боясь, что он может потеряться. При этом, когда поглядывала на серьезные лица остальных пассажиров, успела несколько раз подумать: «Тут, похоже, весь город нужно переосмысливать разом».

Она вышла из замкнутого сумрака автобуса на пасмурный полумрак улицы, вдыхала воздух сразу носом и ртом, чтобы избавиться от привкуса автомобильной смазки, что отдавала рыбой, – этот запах преследовал ее всю дорогу, им, казалось, была пропитана даже медитативная мелодия, негромко сопровождавшая пассажиров всю дорогу; под этот запах, эту мелодию Прасковье, когда она заваливалась в сон, виделся неторопливый рыбий косяк, медленно скользивший в мутноватой глинистой воде. Вдогонку пришло воспоминание о шторках на окнах автобуса: темные, с такими же темными кистями, они выглядели так, словно их совсем недавно перевесили с зеркал, закрытых на время траура.

Вокруг стояли домишки, торчали облетевшие деревья, но при взгляде поверх жести, покрывавшей двускатные крыши частных домиков, туда, откуда поднимались белые промышленные дымы, Прасковье мерещился фэнтезийный черный за́мок, где обитал какой-нибудь рыцарь – Като – или какой-нибудь дракон, к которому так и напрашивался эпитет «злоебучий». Чем ближе было к городу, тем чаще захватывало дух, как при кошмаре перед самым пробуждением. Теперь же, когда Прасковья, не в силах отпустить горячую ладонь гомункула, стояла, уже даже не озираясь в поисках ждущей ее машины, и смотрела на то, как Ольга идет через небольшую площадь перед автовокзалом, – радостная, призывно машущая рукой, – чувство падения переросло в легкую тошноту.

Неизвестно, насколько старше Нади была Ольга, но выглядели они одногодками. Как и сестра, Ольга предпочитала светлые цвета, так что почти светилась на фоне серого серовского снега, да и на фоне расходившихся с остановки людей она выделялась: было в том, как она шла, как приветливо улыбалась, как блестели ее добрые глаза под круглой оправой очков, столько светлого и непосредственного, родного, что несколько человек с улыбкой оглянулись на Ольгу. А та подошла к Прасковье и приветливо протянула узкую маленькую ладонь, похожую на ладонь гомункула, с той лишь разницей, что у гомункула не было маникюра, а красиво сделанные ногти Ольги покрывал лак нежно-голубого цвета и милые блестяшки. И у цвета, и у блеска, возможно, были какие-то специальные названия, но Прасковья уже лет пятьдесят не занималась руками, чтобы не множить знакомства среди людей. Самостоятельно делать себе ногти она не рисковала, и хотя ничто не мешало обратиться к любой из знакомых демонов, Прасковья не хотела увеличивать свой долг перед ними.

– Ну здравствуй! – просто и радостно выдохнула Ольга. – Столько про тебя слышала и наконец увидела. Вася так впечатлен, что даже застеснялся вот сразу выходить. Мужчины… А тут у нас кто?

Ольга слегка наклонилась к гомункулу:

– Как зовут юношу?

Несколько взвинченная Прасковья поняла вопрос не так и чуть не одернула Ольгу, чуть не сказала, что настоящее имя гомункула – это только между Прасковьей и гомункулом, но гомункул сам успел ответить. Широко улыбнувшись, показав белые верхние резцы, которые выглядели так, будто вместо зубов у него подушечки «Орбит», он тоже протянул Ольге руку и сказал:

– Миша.

– Миша-медведь может песеночки петь, – по-хорошему усмехнулась Ольга, и Прасковья ощутила, что страх пусть и остался, но слегка сбавил обороты.

Как это обычно бывает при встрече, если при этом имеется знакомство, вокзал или аэропорт, ждущая неподалеку машина либо такси, возникла суета, торопливый обмен необязательными вопросами про то, как доехали, нет ли желания перекусить, а когда оказались в машине, то будто не через двери в нее попали, а телепортировались прямо на сиденья, колыхнули подвеску и, почему-то пыхтя, стали торопливо пристегиваться.

– Прасковья – Василий. Василий – Прасковья, Миша, – представила всех Ольга.

– Угумс. Очень приятно. Наслышаны, – пошевелился и повернулся к пассажирам муж Ольги.

Для солидности Василий выглядел лет на тридцать пять. Конечно, все было при нем. И легкая щетина на физиономии, которая вовсе будто и не щетина, и прямой нос, и подбородок – не волевой, но близкий к такому, чтобы не выглядеть совсем уж солдафоном из кино, и юмористическое поблескивание зеленых глаз, и несколько растрепанная на современный манер прическа, словно муж Ольги буквально только что вымыл голову, вытер ее полотенцем, но не успел пригладить волосы. При взгляде на него в памяти Прасковьи шевельнулись несколько неопределенных воспоминаний, поскольку Василий даже чем-то походил на тот неуловимый образ, каждая мысль о котором вызывала в сердце содрогание тоски и утраты, но все же чего-то Василию не хватало, чтобы быть именно тем чертом, который выделял забытого демона из знакомых ей чертей.

– Сейчас позвоню этой выдре, – сообщила Ольга, – а то наверняка беспокоится… Кстати, а что это она сама погостить не приехала?

– Да я Надю и так задергала, – объяснила Прасковья. – Сколько можно.

– Весело у вас там, – одобрительно заметил Василий, который, очевидно, был в курсе приключений Прасковьи, Нади и всех причастных. – Хорошо хотя бы то, что у этого мужчины не СПИД. А то как бы лечили?

– Никак, – тут же отозвался гомункул. – Ближайший терапевт для бесов с иммунодефицитом – во Владивостоке.

– Бывает же, – неопределенно заметил Василий.

Безо всяких объяснений, куда они едут, муж Ольги тронул машину с места, а сама Ольга уже болтала с Надей, всячески успокаивая ее, обещая вернуть Прасковью в целости и сохранности.

«Если что случится, вы ведь и не вспомните», – подумала Прасковья почти спокойно, потому что вид на город из окна машины оказался уютнее, чем из окна автобуса. Что говорить, эти густые тополя, тянущиеся вертикальными ветвями к проводам городского освещения, эти пятиэтажки и трехэтажки, будто проявленные в городском пейзаже с черно-белой пленки, цветные окна с еще не убранными гирляндами, шторами, кухонными гарнитурами, чугунное литье оград вокруг достопримечательностей, – если не вглядываться, то почти ничем улицы Серова не отличались от улиц всех других городов, и уж тем более не очень много было отличий между ним и таким же уральским городком Прасковьи.

Меж тем Василий считал иначе.

– Вроде и железнодорожные пути на нас сходятся, и трасса, и газопровод, и всякие-то у нас предприятия, но почему-то не очень притязательно всё. Вроде бы попадаются здания, арену собираются отгрохать. Но вот улица Карбышева довольно печальна. Понятно, что гаражи и не должны удивлять разнообразием дизайна, но все равно. Какая-то средняя температура по больнице неутешительная, если целиком на город взглянуть. Так что наступивший ужас – это лишь следствие ужаса повсеместного.

– Да, – подтвердила Ольга. – Неудивительно, что у нас никого не осталось. Попробуй-ка переосмысли такое.

– Так что случилось? – не выдержала Прасковья. – Что за секретность такая нездоровая? Конечно, Наташи со мной нет. Но вашу я как-нибудь уговорю. Как ее там? Вдвоем как-нибудь вытащим это дело.

– Ага, – неопределенно вздохнула Ольга, чем вызвала у Прасковьи новый приступ беспокойства.

– Пять сек. Уже подъезжаем, – успокаивающе сказал Василий. – Ох, неловко получилось, Иван Иваныч уже стоит. Вот зачем он нас ждет? Хоть бы в подъезд зашел… Подхватит пневмонию, будет совсем хорошо.

– Кажется, он хочет помочь мешки с продуктами занести, – сказала Ольга.

Высадились у трехэтажного дома.


С тростью, но уверенно к ним подошел высокий херувим лет шестидесяти в длинном черном пальто с двумя рядами пуговиц, шарф у него был черный, перчатки черные, вязаная шапка – тоже, а узкое лицо бодрое, розовое, с аккуратно подстриженными седыми усами и седыми же бровями. Из-под этих бровей смотрели на Прасковью спокойные, внимательные светлые глаза неопределенного цвета.

– Огромное спасибо, что вы согласились, – сказал он тихим простуженным голосом.

По легкой гримасе Иван Иванович догадался, какие слова Прасковья хотела сказать, но не сказала, и поправился:

– То есть, простите, вы не совсем в курсе и можете отказаться. Но спасибо, что вы хотя бы приехали.

Он едва заметно улыбнулся, увидев, что Прасковья смолчала еще несколько слов, и добавил:

– Да, ситуация патовая. Вам без нас никак, нам без вас тоже. Так что никуда мы друг без друга вроде бы не денемся, да.

Он тихо рассмеялся, и у Прасковьи мурашки пробежали по спине и рукам, слезный ком необъяснимого восторга и счастья застрял у нее в горле – настолько смех Ивана Ивановича был похож на то, как смеялись престолы, когда принимали человеческое обличье на экране.

Впрочем, это было пусть и светлое прекрасное чувство, некоторым образом даже обнадеживающее, ведь иметь при себе херувима в адеквате было приятнее, чем если бы на пороге очередного дела ошивалось бы рядом подобие Сергея, страдающее от похмелья, вострящее лыжи к ближайшему источнику синьки, но это ощущение продлилось недолго. Хватило его буквально на то, чтобы отобрать у Ивана Ивановича пакет с продуктами, который херувим и правда пытался взять на себя, поднять этот пакет на второй этаж, на то, чтобы услышать от Ивана Ивановича: «У меня есть ключ, у вас есть сглаз, но давайте все же позвоним – невежливо без предупреждения». И еще с десяток секунд все было хорошо и казалось декорацией и сценарием советского фильма середины семидесятых, про каких-нибудь сознательных товарищей, что пришли на выручку члену своего трудового коллектива – все такие бодрые, хорошо одетые, переглядывающиеся в предвкушении: какой сейчас сюрприз устроят, какое принесут утешение.

Последовало шевеление у дверного глазка со стороны квартиры, звук решительно открываемого замка, дверь распахнулась.

– Заходим! Заходим! А то сквозняк! – почему-то торжественно произнес Иван Иванович.

– Так что случилось-то? – спросила Прасковья, уже повесив пальто и разматывая шарф. – Где, собственно?..

– А вот, собственно! – будто даже и с энтузиазмом произнес Иван Иванович и показал рукой через прихожую.

В прихожей стоял в тапочках и халате гомункул в обличье девочки и непроницаемо наблюдал за Прасковьей, а на пороге одной из двух комнат, тоже в халате и тапках, стояла девочка лет десяти, глядела слегка угрюмо, грызла ноготь на мизинце. Один из карманов ее халата оттягивал здоровенный смартфон, на колене был цветной пластырь с уточками.

Молчание затянулось.

Иван Иванович осторожно сказал:

– Мы решили, что если вы будете знать, как у нас тут все обстоит, то откажетесь.

– Что мы у порога стоим?! – подметила Ольга бодрым голосом. – Давайте уже пройдем или в гостиную, или на кухню. Лучше в гостиную, там места больше. Чай, все такое, что-нибудь решим!

– Если судить здраво, то ведь это всего лишь внешность. Все знания и опыт не пострадали, – опять же спокойно и тихо высказался Иван Иванович.

– Пойдемте, пойдемте! – торопила Ольга.

В квартире пахло подгоревшим молоком, для Прасковьи это был запах рассеянности и ненужной в работе оккульттрегера тягостной задумчивости. «Придется одной, что бы там ни было», – сразу решила про себя Прасковья.

Так или иначе, а Прасковью все же провели внутрь квартиры, посадили на четырехколесный пуфик (такой у нее когда-то был, верх его, помнится, откидывался и открывал настолько обширную полость внутри, что Прасковья хранила в нем пылесос и принадлежности для него). Между нею и диваном, куда отсел к девочкам гомункул, находился овальный журнальный стол с отколом, обнажавшим его древесно-стружечную суть. На столе ничего не было, поскольку в доме на момент прихода гостей не осталось чистой посуды. Из кухни доносились шум в раковине, позвякивание вилок и ложек, различное посудное побрякивание. В этих звуках слышалось удовольствие: демоны сбежали, чтобы молча возиться с гелем для мытья, губкой, металлической щеткой, ненавязчиво переложив тяжесть объяснений на плечи Ивана Ивановича. А он сидел на табурете между детьми и Прасковьей, положив руки на трость, а подбородок на руки, терпеливо ждал, пока Прасковья отдышится и начнет задавать вопросы.

– Я все понимаю, – сказала Прасковья. – Но как так вышло? Это как в песне, детство, что ли, кому-то звонило многократно?

Иван Иванович охотно шевельнулся:

– Нет, никаких звонков, конечно. Всё традиционно. Вы же сами знаете, как у вас там все устроено. Убиваете – на год стареете. Умираете сами – молодеете на год.

Прасковья, раз посмотрев, не в силах была любоваться на угрюмую физиономию серовского оккульттрегера, но, чтобы не сорваться на грубость, некоторое время с некой долей сарказма любовалась на цветной пластырь с уточками, на красную шерстяную нитку, зачем-то повязанную на правое запястье девочки-гомункула. Не поворачиваясь к Ивану Ивановичу, стараясь подражать его интонации, не повышая голоса, Прасковья спросила:

– Так объясните тогда, как она у вас умудрилась до такого состояния доумирать? Она любит дорогу в неположенном месте перебегать или что?

– К сожалению, – сказал Иван Иванович, – элемента случайности тут нет.

– Помнишь передачу «Я сама»? – не без вызова обратилась к Прасковье девочка-оккульттрегер.

– Помню, что такая была. – Прасковья посмотрела на злые глаза, что мрачно сверлили ее из-под низкой темной челки.

– Ну так вот, – сказала девочка-оккульттрегер, и в голосе ее мелькнуло что-то вроде гордости. – Я сама.

Тут бы Прасковье и рассердиться, но испытывать злость к человеку, который выглядит как ребенок, она не могла, пусть этот ребенок и был старше ее самой в два раза.

– Ты несколько раз суициднулась, что ли? – запросто спросила Прасковья.

– Семнадцать, – подсказал херувим.

– Зачем? – удивилась Прасковья.

– Поживи с мое, и узнаешь, – сказала девочка-оккульттрегер с вызовом.

– Я как на работу ездил ее воскрешать, – признался Иван Иванович. – То бритва, то петля, то таблетки. Видимо, в то время в Серове были еще оккульттрегеры, потому что, ну, кто-то же помогал мне дверь в квартиру открывать, пока я копию ключей не сделал. А потом у нас муть завелась, а кроме Галины никого не осталось. И тут возникла парадоксальная проблема… Как вам сказать…

– Да говори уж как есть, Иваныч, – разрешила девочка-оккульттрегер.

– Да… – слегка смешался херувим. – Словом, Галя, я тебя ни в чем не упрекаю, мы тебя понимаем и поддерживаем, потому что такое много у кого в жизни бывает. На ум, правда, не приходит ни одного живого примера, а только библейский, с предательством Христа Петром, и почему-то эпизод из фильма «В бой идут одни старики»…