Оккульттрегер

За окнами меж тем совсем стемнело, все они засобирались провожать Надю, заодно зайти за чипсами и соком, и Надя уже оделась с гомункулом, и одетая Прасковья одевала Варю, когда родители Нади позвонили и напомнили, что теперь уже точно пора бы вернуться под родную крышу.

– А мы уже выходим! – ответила Надя, опять включив громкую связь.

– Вот и выходи, – сказали ей. – А то мы тоже выйдем. Но не на улицу, а из себя.

Прогулялись к дому через улицу в несильном вечернем холодке, таком, когда снег еще не превращается в кашу, перемешанную с водой, но еще не мерзнут руки и нос. У подъезда чужого дома стоял Надин отец, показал на окно, в котором уже мигали огоньки по периметру.

– Приятно познакомиться, – произнес он, с улыбкой и недоверием вглядываясь в молодую с виду Прасковью. – А то мы столько про вас слышали, что жена у меня даже ревнует заранее.

– Напрасно, – ответила Прасковья приветливо. – Мы тут ненадолго. Собираемся в феврале переезжать.

– …Что мы будем делать, когда Варя в школу пойдет? – в который раз спросила Прасковья у гомункула на обратном пути.

– Не знаю, – беззаботно ответил гомункул, лепя снежок голыми руками. – Будем память стирать, пока совсем не застираем. Там посмотрим.

Он заходил чуть вперед и зачем-то заглядывал в коляску, которая Прасковье казалась загруженной сеткой с картошкой, настолько Варя потяжелела в последнее время. Прасковья с девочками надеялись, что Варя будет расти не по дням, а по часам, но та развивалась, как обычный ребенок.

– А ты не помнишь, что бывает, когда память стирают! – улыбнулся гомункул Прасковье, он зачем-то держал снежок возле рта.

– Ты еще откуси от него, – посоветовала Прасковья. – Гадость какая, ты знаешь, сколько там этой пыли в снегу, всякой заводской дряни. Нет, не помню. Хотя нет, погоди, когда тебе память стирают, ты в больничке просыпаешься весь разобранный и в гипсе.

– Не-е-ет! – рассмеялся гомункул на ходу, у него даже ноги слегка подогнулись от смеха.

Он по-девчачьи размахнулся и выбросил снежок, взял Прасковью за локоть, заглядывая ей в глаза, сказал:

– Когда память стираешь и не вовремя момент подобрал, человек идет, например, на кухню и забывает, зачем шел.

– Тогда мне ее постоянно кто-то стирает.

– Это не я! – рассмеялся гомункул, и Прасковья, не прекращая толкать коляску с тяжелой Варей, приобняла его за плечи одной рукой.

– Не съездили мы в этом году во Владивосток, – вздохнула она. – Пошел мой отпуск по одному месту.

Тут позвонили с незнакомого номера, Прасковья не стала брать трубку, решив, что это опять какая-нибудь реклама, опрос или про подозрительные транзакции с ее карты начнут спрашивать. Однако звонивший был настойчив, он не вовремя принялся названивать, когда Прасковья тащила под мышкой Варю, а другой рукой волокла за собой коляску, спотыкавшуюся на каждой ступеньке, – поднимала все это добро в убежище. Затем позвонили, когда она уже дома валялась с Варей под боком, мирно улыбалась елке и телевизору с включенным ютьюбом, – выбирала, какую дурь посмотреть под настроение, а гомункул валялся на полу, опершись на локти, скрестив ноги, в длинной, как платье, футболке и шерстяных носках, стрелял на нее глазами, ожидая, что она выберет.

Еще раз ее набрали примерно через час. Прасковья уже забросила телевизор, отдала его на откуп гомункулу, сама же взялась за книгу. Так вышло, что последние пару недель ей то в интернете попадалось упоминание Проппа, его морфология волшебной сказки, то Надя вскользь посоветовала, дескать, полезно было бы для переосмысления приобщиться (будто что-то понимала, крыса), то в очереди в супермаркете кто-то упомянул впереди стоящий, вот Прасковья и решила послушаться действительности, приобрела Проппа в книжном, но все не могла продвинуться дальше вступления. «Ну не судьба быть тебе прочитанным, Владимир Яковлевич», – подумала Прасковья, когда заиграла мелодия телефонного вызова, и взяла трубку.

Это оказался Сергей.

– Здравствуй, Параша, – приветливо пробухтел он. – Как дела? А то я сижу тут, Ира с мелким к своим опять ушла хвастаться, подумал поговорить.

– Будто ты не знаешь как, – ответила Прасковья. – У тебя как?

– С серединки на половинку, – сказал Сергей. – Все как у людей. Марию тут недавно видел. Она не то что твоя подруга.

– Да уж куда Наде до твоей Марии, да! – с некоторой долей злорадства, но отчасти искренне сказала Прасковья. – Что она? Прокаженных спасает? Исцеляет прикосновением?

– Нет, она просто хорошая, – констатировал Сергей. – А вокруг тебя все какая-то дрянь крутится. Что Надя, что Наташа, что Варя. Егор вот был. А подружки все твои, они ведь все как этот Егор, просто не такие явно злые. Но плохая у тебя компания. Одно только у тебя хорошо. Но это ты не сама выбирала, оно к тебе пришло.

– Ты забыл себя упомянуть в моей компании. Ты почему, кстати, с нового телефона звонишь? Я с прошлого раза номер запомнила.

– Проебал, – коротко ответил херувим.

– Вот видишь, – заключила Прасковья. – А то хорошее, что у меня есть, оно тоже вон с ума сходит, между прочим.

Действительно, получив пульт, гомункул включил научпоп, а сам достал из пакета с елочными игрушками один пластмассовый шарик, давал его в руки Варе, та бросала его на пол, гомункул подбирал его, снова давал ей, и это пока не прекращалось. Шарик со звуком мячика от настольного тенниса отскакивал от пола, если попадал не на половик, Прасковью это слегка раздражало, но нравились радостный смех Вари и довольная возня гомункула.

– В общем, не умеешь ты друзей выбирать, – упрекнул Сергей, а Прасковье почему-то было хорошо от его упрека.

Все было, в принципе, как раньше, футболка у гомункула была синяя, с большим белым смайликом на животе и двумя иероглифами на спине. Сергей был сварливый и даже противный, такой же, как всегда.

– Ты не знаешь, что стало с Егором? – спросила она. – А то мне престол рассказал, но не особо распространялся.

– Вот еще престол до тебя снизошел, – вспомнил Сергей. – К стольким достойным не приходит, а тебя, идиотку, спас, хотя ты сама башку свою дурную сунула. Попробуй в следующий раз, может, он тебя из петли вытащит.

– Ну а все-таки?

Гомункул продолжал играть, но вроде бы навострил уши.

– Да что с вами такими может случиться? – возроптал Сергей. – Не тем ты интересуешься. О спасении бы подумала, о раскаянии, о том, чтобы самоустраниться, а не длить свое существование вопреки природе.

Он привычно распространялся какое-то время, а Прасковья слушала его, закатив глаза, как трудный подросток, ждущий, когда закончатся телефонные упреки родителей.

– …Перенесли твоего Егора в другое место и другое время, – сказал наконец Сергей. – Как всегда с вами и бывает, все ему с рук сошло почти, уроду. Даже память слегка подправили, чтобы он не помнил, как накозлил в прежней жизни.


– Мужикам всегда все с рук сходит, – заметила Прасковья. – Или сами себе все прощают, или добиваются прощения. Он устроился неплохо, ты вот тоже живешь припеваючи.

– Я-то да, – признался херувим. – Вытащил, можно сказать, счастливый билет. А он… Он все забыл почти, но чувство потери у него стирать не стали. Всю жизнь его будет беспокоить, что он кого-то потерял, хотя не будет понимать кого.

– Так себе мука, – подколола Сергея Прасковья.

– Как посмотреть, – ответил Сергей.

Елочный шарик упрыгал к тяжелой деревянной подставке, на которой стоял телевизор, гомункул кинулся туда на четвереньках, ударился головой, так что подставка сдвинулась с места, а телевизор слегка закачался.

– Миша, тьфу, то есть Маша, перестань! – попросила Прасковья.

– Она никогда не перестанет, – пошутил Сергей. – Хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…





Эпилог





1


Егор только-только поднялся к себе и только-только завозил ключами в замочной скважине, как услышал, что отворилась дверь этажом ниже, чьи-то шаги стали возносить некий икс прямо к нему, и Егор тотчас вспомнил, что утром открывал кран, но воды не было. Тут сердце Егора стало медленно заполняться тоской, и он ощутил вдруг совершенно фантастическую досаду на то, что под полом у него раз, раз, раз и еще раз поставлены друг на друга соседи.

Егор оставил ключи, обернулся, причем между «оставил ключи» и «обернулся» память успела вставить ему что-то вроде слайда из той поры, когда он был ребенком, их квартиру топило, а из розетки для радио двумя нитяными струйками сочилась вода.

Это была соседка в халатике цвета сирени (и цвета темной сирени там, где репутация халатика была подмочена), в мягких тапочках цвета земляничного мороженого и с глазами хаски. В ее руке висела серая, сырая, как бы задушенная тряпка с нелепой перламутровой пуговичкой, и у Егора возникло вдруг ощущение, что соседка поднялась затем только, чтобы надавать ему оплеух этой тряпкой.

– Сигареты у вас не будет? – спросила утопленница сиплым от усталости голосом, вернее даже не спросила, а сказала как-то утвердительно, дескать, одно к одному, и сигарет у Егора не должно оказаться, что было верно лишь наполовину. Между ними повис секундный взгляд, похожий на бельевую веревку.

– Последнюю только что… – неловко отвечал Егор. – Но дома еще… – Тут он откашлялся в холодный кулак и посмотрел на то, как начинают таять узкие брусочки снега, выбитые из ботинок в соломенный половик.

Затем и Егора, и женщину коротко привлекла поставленная в угол баночка из-под кофе, полная гнутыми и прямыми сигаретными снетками, следом за этим «затем» – пять голых красавиц и два робота (bubble gum, free stickers), журавлиным клином выстроенных на серых дверцах электрощита, после чего Егор опять посмотрел на соседку, а соседка на Егора. Ее, похоже, интересовал шрам от лоботомии на левой стороне обросшего рыжей щетиной черепа Егора. «Ранен на колчаковских фронтах», – невольно подумал Егор и хотел было сказать, но не решился. Глаза хаски, розовые колени, плечи, усыпанные обломками волос, пожженных перекисью водорода.

– Мне пару, до утра дотянуть, – сказала она.

– Сильно я вас? – поинтересовался Егор между вторым и третьим поворотами ключа, раздававшимися по всей вертикали подъезда, как щелчки затвора.

Ветер наддавал на дребезжащее подъездное окно, будто прибой.

Женщина не ответила, но зато, когда дверь открылась, забавно повтягивала воздух носом, а когда Егор обернулся и, чувствуя себя очень неловко, едва не пригласил ее войти, очевидно, чтобы вместе пошлепать по лужам, она спросила:

– У вас цветов много?

Вопрос был таким нелепым, что Егор несколько смешался.

– У меня совсем мало цветов, – отвечал он, а женщина все глядела на его шов, как бы незаметно, только когда он отводил глаза, но Егор чувствовал, что она смотрит. – У меня совсем цветов нет, – сказал Егор.

– Геранью пахнет.

– Герань ведь не пахнет. – Егор уже зажег свет в прихожей и торопливо освобождался от пальто и шарфа, только посреди всего этого разоблачения сообразив, что, если бы пошел за сигаретами сразу, получилось бы не так нелепо.

– Вы разве без шапки? – спросила она его, будто разом позабыв про герань.

– Без шапки, – выцедил Егор, и нижняя пуговица его пальто упала сперва ему на ботинок, а потом уже утонула на полу. Словно в наставленных друг на друга зеркалах трюмо Егор увидел все те моменты, когда пуговица как бы намекала, что скоро отпадет. Как на грех, крюки для одежды висели налево от входа, и Егор принужден был стоять к гостье левым своим боком.

– Вам разве можно? – спросила женщина, имея в виду его уродство.

– Нам все можно, – огрызнулся Егор, поворачиваясь к ней анфас.

– Подберите пуговицу, потеряете, – напомнила женщина и тут же: – Вы, значит, друг менингита.

«Господи, что за дура», – с тоской подумал Егор, но все же ответил:

– Я сам и есть менингит. – На что она одобрительно засмеялась.

Егор не без злорадства отметил, что ей приходится сдерживать улыбку, чтобы не показать неровные зубы.

Он принес ей сигареты, извинился и пожелал спокойной ночи.