Оккульттрегер

– Еще одна племянница твоя? Похожа на тебя, в отличие от других… Тоже вроде кошки. Только ты драный, а она мокрая.

Женщина была трезвая, что сразу же объяснила, хотя Прасковья и не успела ее ни о чем спросить:

– А мы тут расписались, никто даже не появился, родственнички… Ребеночка ждем скоро.

Сергей, стерильный, как все херувимы, переглянулся с Прасковьей, не выказывая печали, та в свою очередь не показала ни сочувствия, ни насмешки, пока жена херувима стаскивала с Прасковьи одежду, натягивала на ее ноги шерстяные носки, здоровенную кофту откуда-то притащила и накинула на гостью, сунула ей в руки полбутылки полусладкого красного, шикнула на Сергея, когда он издал горлом протестующий звук.

– Чего глазки друг другу строите? – заметила их гляделки жена Сергея. – Секреты какие-то семейные?

– Да какие секреты? – Сергей уютно скрипнул голосом посередине слова «секреты». – Вот, заскочила девка. Видно, неприятности.

Как только гомункул прекратил быть полностью Прасковьиным, херувим перестал видеть ее постоянно, не сидел у нее в голове. Для того чтобы узнать, где она, что с ней, ему нужно было совершить некоторое усилие, которого он делать, очевидно, не желал. Сергею было абсолютно лень заниматься телепатией и узнавать, насколько Прасковье грустно или плохо либо, наоборот, легко и хорошо. Один отвалившийся от его мозга местный оккульттрегер снял часть груза с безостановочно работавшей головы, что Сергея, очевидно, не огорчало. Прасковья почесала висок указательным пальцем, со значением поглядывая на Сергея, предлагая ему прочитать ее мысли, но он мягко улыбнулся, вздохнул и едва заметно покачал головой, тогда Прасковье пришлось сказать вслух:

– Всё в порядке. Просто давно не виделись. Может быть, вам как-нибудь помочь? Теми же деньгами…

– Ты сама-то как, помощница? – иронично спросила Прасковью женщина. – Что-то незаметно, что у тебя самой все хорошо по деньгам. Вон какая ты вся.

Прасковья все еще стучала зубами, поэтому женщина чуть ли не насильно опрокинула в нее часть вина из бутылки.

– Я серьезно, – сказала Прасковья, обращаясь к женщине. – Вам на карту можно скинуть? Это без проблем, потому что у меня тут удачная халтура подвернулась. Лучше даже вам, потому что дядя Сережа их на… – Прасковья глянула на Сергея, не желая обидеть его еще больше, чем он и так был обижен жизнью, – …на какие-нибудь пустяки потратит.

Женщина увидела эту заминку в словах Прасковьи и так заразительно рассмеялась в потолок, что и Прасковья не сдержала улыбки.

– Ой, я не могу! – обняла женщина Прасковью. – Что он вам такого хорошего сделал, раз вы к нему ходите, девочки? «На пустяки»! Да, на пустяки он может! Он их на пустяки и тратил все эти дни, пока погода хорошая была. Только и ходила за ним, чтобы он башку свою дурную где не свернул!

– Вообще-то я тоже зарабатываю, – негромко вступился за себя херувим.

– А никто и не спорит, котик! – отозвалась жена Сергея. – Господи, конечно, зарабатываешь! Но согласись, что всякое у тебя бывает бесячее, вот как недавно.

– Тут не поспоришь, – согласился херувим, улыбнувшись одной половиной рта. – Но я ведь сразу предупреждал, что не могу без этого. Ты вроде не против была.

– Да я и сейчас не против, если без концертов.

Прасковья любила наблюдать за отношениями алкогольных херувимов и обычных женщин, хотя такое происходило на ее памяти не слишком часто. Каждая из них умудрялась облагородить помятого дружка, даже если сама не являлась образцом добропорядочности. Прасковья увидела явное благополучие, которым оброс Сергей с того времени, когда она видела его последний раз. Сергей был выбрит, стрижен, цвет лица у него стал как будто здоровее, опять же треники на нем были то ли чистые, то ли новые – даже и непонятно! – футболка белая, носки, пушистые тапки в клеточку – пусть все это сидело на Сергее неровно, косо, будто неправильно сшитое, но херувим и не должен был выглядеть привлекательно, он на это не подписывался. Правда, женщины среди бесов порой находили в ангельской внешности что-то безумно возбуждающее интерес и вообще. Если херувим не тыкал в такую заточкой, когда она приближалась, если возникал взаимный интерес, вот тогда происходило то, на что Прасковья без содрогания смотреть не могла. Оба превращались в обычную пьющую парочку, женщина-черт буквально сгнивала за несколько лет до самого непотребного состояния, и ничего нельзя было с этим поделать, такие у реальности были правила. Сторонние люди обычно говорили на это: «Такая девушка была, что она в нем нашла? Во что превратилась!»

Жена Сергея бесом не была, поэтому посвежела, будто пила соки из херувима, но и он, похоже, пил из нее соки, такой у них происходил взаимовыгодный обмен. Прасковья добилась, чтобы херувимова супруга продиктовала ей номер своей карты. Затем Прасковья поборолась с банком, который сначала заблокировал платеж в двести тысяч, требуя подтверждения, а стоило деньгам уйти, как в кармане халатика хозяйки дома коротко прозвучало эсэмэс, и оказалось, что сообщение упало на довольно обширный смартфон. Такую вещь Прасковья в обычном своем состоянии позволить себе не могла. Прасковья, не скрывая удивления, посмотрела на Сергея и только тогда заметила, что карман его треников оттягивает здоровенный четырехугольник мобильного телефона.

– Да ты с ума сошла! – воскликнула жена Сергея. – Куда столько? Ты сама на что жить собираешься?

– У меня есть, – спокойно обернулась к ней Прасковья. – Не переживайте.

После этого ее, несмотря на протесты, накормили ужином, опять же, несмотря на протесты, оставили ночевать, в результате чего снова вынута была бутылочка, впрочем, Сергей и Прасковья пили настолько помалу, что жена херувима даже удивилась, что муж ее так осторожничает и скромничает с алкоголем. Прасковья избегала рассказывать о себе, опасаясь, что может ляпнуть при незнакомом человеке что-нибудь не соответствующее возрасту, на который выглядела. Она задавала вопросы про то, как живет ее дядя, чем живет, как у них с Ириной (так звали жену херувима) дела. Смеялась в тех местах, которые жена Сергея обозначала голосом как юмористические, грустно супилась, если Ирина говорила о неприятных событиях, которых, впрочем, было немного: сдох старый кот, прорвало батарею, очереди в поликлинике. Вскоре женщина устала рассказывать, стала часто зевать, сказала: «Ну вас, полуночники» – и пошла спать.

Сергей для виду начал травить в пустоту байку из своего рабочего быта, а развлекал он себя тогда как раз тем, что прибился сантехником к местной жилконторе, у этой конторы имелся клиент, который назло соседям раз в неделю платил за то, чтобы воду по его стояку перекрывали по средам с часу до пяти. И что было делать? Клиент имел на это право. Деньги, опять же, он платил, не жалел на это баловство полутора тысяч рублей. А люди гневались, конечно, обещали поколотить вредного соседа. Сантехникам грозили расправой. Прасковья настолько заинтересовалась историей, что забыла, зачем пришла, но Сергей, не прерывая своего спокойного, с иронией повествования, тем же самым тихим голосом свел рассказ на Прасковью:

– И этому чудику уже дверь его антивандальную расписали разными словами, сначала краской, а когда он стер краску, кто-то гвоздем накорябал буквы. Когда и это не дошло, то и вовсе сваркой прошлись: хотели внутри его запереть, а он, наоборот, где-то гулял, так что внутрь потом попасть не мог. Вот так и ты с этим Егором. Тебя же никто не в это влезать. Ты добровольно голову в петлю суешь. Чё бы Наташку не привлечь. Чертей знакомых. Бессмертная дохуя? Толпой бы как-нибудь уработали паренька. Или кто он там. А так я даже удачи тебе желать не собираюсь. Туда тебе и дорога, если что. Хорошо бы, если бы вас всех разом вот так вот что-нибудь накрыло. И сразу конец векам несправедливости, обездоленности. Этому всему тоже крышка, этим блядям с самых верхов, что на вашем горбу столетиями катаются.

«Вот и поговорили, – с насмешкой подумала Прасковья. – Но чего я, собственно, ожидала?»

Сергей смотрел без малейших признаков сердитости, его нос и глаза даже мирно поблескивали в зеленоватом свете пластмассового кухонного светильника.

– Вы же вроде знамен этого ебучего миропорядка, – продолжил Сергей в том же духе. – Как до вас не дойдет? Не люди вы, но ведь были вы когда-то людьми. Неужели так трудно перестать существовать, чтобы все изменилось? Видно же, что ты в чем-то самоотверженная. Но ты же самоотверженная ради вот этой придуманной для самой себя хуйни. Главного ты никак сделать не можешь.

– Ты правда думаешь, что если уничтожить всех несчастных на Земле, то мир станет лучше? – поинтересовалась Прасковья, заранее зная, что́ Сергей ответит, как она сама ему возразит и что́ произнесет Сергей после ее слов.

– Конечно, все изменится в лучшую сторону, если всех угнетенных, обиженных и несчастных смести разом, – сказал херувим. – Это будет совсем другой мир на совсем других началах.

– Спартанский подход, – одобрительно заметила Прасковья.

– Я понимаю, о чем ты, – сказал Сергей. – Да, подход, названный спартанским. Но, во-первых, ведь неизвестно, что было бы, если бы спартанцы действительно были такими, какими их описывают. Вот прямо такими суровыми молчунами, которые сдавали детей в коллективные казармы, со страшной силой драли за малейшую провинность и все такое, воспитывали в обстановке лютого милитаризма. Но ведь это, как и большинство того, о чем греки трепались, – сказки, сплетни. Страшилки. Про спартанцев страшилки. Про персов. Глупости это все. Люди везде одинаковые в своей природе. «Со щитом или на щите» мужик придумал для красного словца. То, что спартанцы всегда при оружии таскались, – ну так будешь тут ходить, когда за любым кустом тебя илоты мечтают камнем по башке приголубить.

– А во-вторых… – мягко подсказала Прасковья, когда Сергей задумался.

– А что там, кстати, во-вторых у нас в этом месте?

– Все обездоленные и так умирают, просто в медленных мучениях, а быстрая смерть прервала бы страдания, которые длятся поколениями, – подсказала Прасковья, и голос ее дрожал оттого, что она пыталась сдержать смех.

– А! Ну да! – спохватился херувим. – Точно! А ты потом такая говоришь, что тебя смущает не то, что это мое мнение, а то, что я, по сути своей, не самостоятельное существо, а как бы письмо, отпущенное сверху. Но…

Сергей с выражением удовольствия слегка отклонился, поглядывая на Прасковью чуть издали, будто дальнозорко приглядывался к ней, хитро погрозил пальцем:

– …есть надежда, что я только черновик, который случайно выпал сюда из мусорного ведра.


– Но если так, то почему все остальные послания сюда – тоже черновики? – спросила Прасковья. – Ни одного, который бы однозначно говорил слова утешения. Всё какие-то уведомления о сносе нашего неказистого домика, в котором мы все неплохо обжились, а кто-то даже счастлив. Вот как мы сейчас.

– Ну я-то понятно почему счастлив, – сказал херувим, разлив вино по двум стаканам. – Если я вроде письма, которое должно было дойти до какого-то адресата, то меня вернут обратно. Потому что, совершенно очевидно, до адресата я не дошел. Я уже прожил неплохую жизнь, а сейчас она разворачивается еще более чудесным образом. Разговариваю тут с тобой, как с человеком, и ты правда человеком кажешься. У меня замечательная жена. Где найти такую, что меня вытерпела бы? А вот нашлась! У меня ребенок будет. А почему ты счастлива? Не знаю. Ты ведь даже теперь не из ваших этих, когда у тебя мелкого отобрали. То есть ты изгой среди изгоев. Самое дно. А тебе будто и этого мало – Егор! Если это не алкоголь и не самообман…

– То что? – спросила Прасковья.

Сергей поднял стакан, чтобы чокнуться, а когда Прасковья тюкнулась кромкой своего стакана в его, сказал, как тост:

– Ты просто дура, Параша, я так думаю. Тупая, пиздец.

Будто не совсем удостоверившись в том, что Прасковья поняла его слова правильно, он дополнил:

– Причем не дурочка, нет. Не блаженная какая-нибудь, а просто дура конченая.

Он покачал головой, в его глазах светилось что-то вроде восторга, как если бы идиотизм Прасковьи, который она вполне себе осознавала, являлся чудовищной крутизны и глубины каньоном, который Сергей мог наблюдать, находясь на безопасном расстоянии от края обрыва.





Глава 15




Множество других воспоминаний почти заслонили от Прасковьи день, когда она стала той, кем стала, но момент, когда она вдруг ощутила себя кем-то вроде кошки, которая сразу знает, зачем ей жить, куда прятаться, как подкрадываться, на кого охотиться, – это чувство она почему-то забыть так и не смогла. Запах первого убежища тоже навсегда отпечатался в памяти – там пахло чесноком и подгоревшей кашей. Прасковья не помнила, как она выглядела тогда: кажется, в убежище не висело ни одного зеркала, редкостью они были или еще что – неизвестно. А вот гомункула в первом его воплощении Прасковья помнила так, словно только что от него отвернулась, настолько отчетливо воспроизводились перед внутренним взором спустя множество лет внимательный взгляд темных, казавшихся голодными глаз, лохмы изжелта, с легким уклоном в рыжину, торчащие уши, лицо, грязное и загорелое. И, что странно, много чего забыла Прасковья, но никак не сумела забыть, как она взглянула на этого как бы ребенка, а уже знала, как его зовут, что имя его нельзя говорить никому, поскольку его имя – это теперь единственное на свете, что Прасковье принадлежит, а значит, она сама принадлежала имени гомункула. Она теперь навсегда была это имя, а все остальное – в ее внешности, в ее дурной голове – так, пустяки, всякая ерунда, наносимая временем.

Да. Имя.

Относительное бессмертие в обмен на «стеклянный потолок» – то есть невозможность получать и тратить на себя больше, чем было предусмотрено реальностью. В случае Прасковьи эта сумма равнялась примерно пятнадцати-семнадцати тысячам рублей в месяц, получаемым в разгар 2019 года. Что было неплохо, являйся она молодым педагогом, живущим в родительском доме, но не слишком хорошо, учитывая убежище, почему-то жравшее воду и электричество, как за троих. Работа с вредными херувимами в обмен на постоянное жилище, такое, словно оттуда только что отъехала на кладбище какая-нибудь бабушка. Дружба с демонами в обмен на вероятность того, что очередная муть распылит ее до полного забвения. Был еще сглаз – умение взламывать все на свете, от замков до паролей; да что там – сетчатка, отпечаток пальца тоже Прасковью остановить не могли. Сглаз давался взамен неизвестно чего.

И порча тоже, видимо, опционально прилагалась к Прасковье и подобным ей, просто чтобы было. В чем это умение заключалось? Примерно раз в месяц Прасковья и ее сестры по работе умели обменять накопившуюся бодрость, если таковая имелась, на три секунды безудержного насилия по отношению к кому-нибудь вредному. Понятно, что раскидать группу захвата, стуча кулачками в щиты и каски, она не могла, от пули увернуться тоже не умела, а вот пару ебальников какой-нибудь гопоте начистить ей было вполне по силам. Тем более что как бы для надежности к каждому ее воплощению прилагался то кастет, то свинчатка. Правда, и они не всегда помогали, если попадались злодеи покрепче. Понятно, что яйца, кадык и глаза не накачаешь, но ведь до них еще добраться требовалось, а если руки у соперника были длинные и шустрые, можно было сразу получить по голове – и привет.

Возможность выключить весь этот карнавал из чертей, херувимов, потолка, сглаза, убогих убежищ, мути всегда находилась буквально под рукой. В любой момент Прасковья могла назвать настоящее имя гомункула, попросить, чтобы он исчез. Тогда она стала бы вечно молода, богата, но при этом смертна и одинока. Точных деталей такой сделки Прасковья не знала, что-то там она должна была забыть, да ведь она и так не очень отчетливо помнила свое прошлое; лишилась бы сглаза и порчи, но она нечасто ими пользовалась, да и бог бы с ними. Но вот гомункула распылить… Пусть он был и неживое существо, вообще неизвестно, что он был такое, а Прасковья не понимала, как она без него сможет существовать.

Без всех остальных, скорее всего, смогла бы.

Наташа как-то сказала: «Если бы я тебя могла распылить, чтобы уволиться, Надю, Артура – даже не задумалась бы, вы бы и секунды не прожили». Гомункула Наташа не назвала, у Наташи гомункул тоже был вынесен за скобки уничтожения. Прасковья промолчала тогда, но сама думала так же. Очевидно, что, помимо Прасковьи, Наташи и других добросовестных оккульттрегеров, существовали и такие, кому гомункул не был столь дорог, чтобы не выбрать другой путь. Прасковья не натыкалась на таких, пошедших по другой дорожке, не искала их специально, однако оказалось, что по крайней мере одна из таких других нашла ее сама. Этой другой был, как ни странно, Егор. Как получилось, что из женщины получился молодой мужчина, Прасковья пока не знала, хотя почему бы и нет? Вопрос принадлежности к такому полу, к другому, к еще какому-нибудь этакому мало ее занимал. С той самой секунды, когда Прасковья увидела на гомункуле красную футболку вечером первого января и своим условно звериным чутьем поняла, что это означает опасность непосредственно для гомункула, она очень хотела остаться один на один с тем, кто вычислил оккульттрегерское убежище, спросить: зачем, почему, все такое.

Прасковья и Егор постепенно сходились в этаком нездоровом танце, пытаясь угадать, насколько каждый из них догадывается об истинной сущности другого, сможет ли справиться, если дойдет до прямого противостояния. От того, чтобы замочить Егора прямо на крыльце ресторана, где они по-настоящему встретились лицом к лицу, Прасковью удержало только то, что, судя по всему, для Наташи он угрозы не представлял и, хотя узнал, кто она такая, не мог знать, где она живет, где работает. Под удар попадала только Прасковья, и это почему-то успокаивало, никого в эту авантюру втягивать не хотелось.

Прасковью очень волновало, что Егор оказался довольно шустрым парнем, чью слежку за собой она не заметила и не замечала, даже когда специально пыталась обнаружить, в очередной раз глядя на красную футболку гомункула во время какой-нибудь прогулки по городу, а Егора рядом не наблюдалось. Она уж было решила, что совсем растеряла навыки оперативной работы, вколоченные в нее различными мужчинами из различных спецслужб, которым она попадалась на протяжении своей протяженной жизни, ан нет! После изъятия гомункула службами опеки подвернулось что-то вроде побочной халтурки, которая вызвала у Прасковьи приступ любопытства, настолько дикого, что она решила, если получится, оставить Егора на потом и заняться сначала молодыми людьми, пасшими ее по дороге на работу и обратно, во время походов в магазин. Сколько раз она оставляла такое без внимания, и порой эти слежки заканчивались ничем, ну максимум попыткой подкатить с цветами, но после приключения с парнем из четырнадцатой квартиры она не могла уже относиться к тайному вниманию так же спокойно, как прежде. Можно было надеяться, что время когда-нибудь сгладит впечатление от того случая, однако пока не сгладило, пока сверх слежки подразумевался Егор, для которого могла понадобиться энергия, чтобы навести на него порчу, Прасковья решила припахать к халтурке кого-нибудь из чертей.

Надя, судя по соцсетям, возилась с мамой; Артура, Наташиного дружка, Прасковья знала очень мало, не хотела его во все это втягивать. «Ну и хорошо, ну толкайте меня в чужие объятия!» – зачем-то мстительно подумала Прасковья и набрала начальника, который в ее телефоне уже значился Олегом. (Угрызения совести перед собственным равнодушием к окружающим, поиск собственника таксопарка по документации в интернете, сверка имени и фамилии с фотографиями ВКонтакте, воспоминаниями и списком друзей.) (Где и были одни только черти.)

– Девочка зачастила, – сказал начальник вместо приветствия. – Девочка хочет пригласить черта на свидание?

– «Валар Моргулис», – отвечала Прасковья. – Ты уже смотришь или конца сезона дождешься?

– Черт ждет конца восьмого сезона, тем более осталось-то, а пока пересматривает старые, – признался Олег. – Так чего там у тебя интересного?

– За мной кто-то следит, пареньки какие-то. Можно тоже за ними последить?

– Ой, да легко! Творить коварство легко и приятно! – радостно откликнулся Олег. – А что в итоге? Чтобы отстали? Чтобы потерялись? Еще чего-нибудь? Порочное карание со страпонами и половыми излишествами?

– Да ну тебя! – рассмеялась Прасковья. – На самом деле хорошо, если мне голову не проломят в переулке неизвестно за что. А вообще хотелось бы с ними с глазу на глаз поговорить.

– Так поговори! – бесхитростно предложил Олег. – Ты же можешь.

– Я для другого порчу берегу, – вздохнула Прасковья. – Так что? Сумеешь подстраховать?

– С моим огромным удовольствием! Пока никуда не выходи от греха, я ребят обзвоню, через час будешь под незримым колпаком, и заодно твои злодеи тоже под ним.

Прасковья послушно выждала шестьдесят минут, а потом стаскалась в кино, где самым удобным по времени оказался фильм «Шазам!», на котором она благополучно уснула, потому что не ожидала посреди апреля попасть на какую-то рождественскую историю про сироток. Последняя ее мысль перед тем, как уснуть, была: «Оливер Твист, девочка со спичками». Подумала Прасковья хотя и с сарказмом, но без Наташи и Нади чувствовала она себя действительно немножко сиротинушкой.

Зато сразу же на крыльце кинотеатра ее ждал звонок от Олега, чьему неизменно веселому голосу Прасковья начала уже симпатизировать – было в нем что-то отцовское, что ли.

– Привет любителям кинематографа! – поприветствовал начальник. – Ребята твои действительно хулиганы. И жулики.

– И что им от меня нужно? – спросила Прасковья, пытаясь угадать, что скрывается за размытыми определениями Олега. – Квартиру хотят обнести?

– Ой, давно бы обнесли, если бы хотели, – обнадежил начальник. – Нет. Чуть более высокого полета петухи. Им кто-то сливает про всяких одиночек вроде тебя, а потом они приходят и предлагают обмен твоей хаты на какую-нибудь избушку в глуши. Тем и живут. Сейчас они тебя пасут на случай, если у тебя есть папик или еще кто. А когда убедятся, что никого нет, придут, и последует предложение, от которого невозможно отказаться.

Память чуть ли не веером, чуть ли не павлиньим хвостом распахнула перед внутренним взором Прасковьи все воспоминания, касавшиеся утраты жилища. В основном это были пожары, но попались и кейсы, схожие с ее нынешним. Предвкушение злодейского возмездия – вот что она ощутила, когда Олег спросил: