Охотник на шпионов
Часть 9 из 30 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– «Стрелковый Наблюдательный Адаптор».
– И что мне с ним делать?
– Налепите это себе на правый висок между бровью и ухом. Лучше повыше, под волосами, для маскировки.
– И что мне это даст?
– При легком нажатии пальцем на поверхность адаптора вы будете иметь возможность отслеживать передвижения всех живых объектов в пределах видимости человеческого глаза, на расстоянии эффективного огня из здешнего стрелкового оружия, то есть в радиусе примерно до километра. И в дневное, и в ночное время. Действие «СНА» основано на сканировании теплового фона окружающей среды и дает возможность видеть даже за естественными преградами вроде деревьев, кустов или сугробов. Недостаток – за толстым слоем железа, например за танковой броней, эффект у «СНА» нулевой. При втором, повторном нажатии на рабочую поверхность «СНА» дается сигнал «отбой», и адаптор отключается. Можете носить его постоянно или снимать и нацеплять при необходимости. Держать «СНА» включенным все время существам вида homo sapiens категорически не рекомендуется, поскольку от этого чрезмерно устают органы зрения, возникают мигрени, повышенная сонливость и прочие отклонения от нормы. Да, еще – представители той воюющей стороны, на которой находимся мы с вами, «СНА» обозначают зеленым цветом, противную сторону – красным. Посторонние объекты – желто-оранжевым.
– Это какие такие «посторонние объекты»?
– Прежде всего – зверей и птиц.
– Понятно, – сказал я и немедленно налепил «пластырь» на правый висок. Никаких неприятных ощущений не почувствовал. Потом, для проверки, высунулся из двери фургона. Слегка надавил на адаптор пальцем и действительно начал различать в отдалении четыре зеленоватых человеческих контура. Нажал повторно – контуры исчезли. При этом визуально я этих людей со своей позиции не видел – только смутно слышал за деревьями, метрах в ста от нас, отголоски какого-то разговора. Н-да, вот это действительно вещь. Штукенция прямо-таки из арсенала Джеймса Бонда!
– Здорово! – высказался вслух. – Теперь я за нас спокоен. Так что, с наступлением темноты, все-таки надо сходить на разведочку, узнать насчет этого странного танка.
– Если приказываете – сходим.
– Лыжи, у вас, как я понял, есть?
– Да, командир. Вон там. Вы же их уже видели.
При более детальном рассмотрении лыж в углу фургона оказалось четыре пары. Две – с какими-то хитрыми креплениями, похожими на финские (видимо, по легенде, – трофейные), а два других комплекта – с простыми ременными креплениями под валенки. Я в детстве на таких катался.
– Это хорошо, – сказал я, складывая лыжи на место.
– Командир! Кузнецов, Объект и Шепилов возвращаются! – доложил вдруг Смирнов.
Правильнее было бы сказать «Кузнецов, Объект и примкнувший к ним Шепилов», но здесь этого специфического юморка времен Хрущева никто не оценит, поскольку на самой верхушке советской власти не существует в природе ни пресловутой «Антипартийной группы образца 1957 года», ни, тем более, «примкнувшего к ней» члена Политбюро по фамилии Шепилов. Точнее, тот Шепилов, конечно, где-то есть, но он пока еще бесконечно далек от столь эпического падения с властного Олимпа.
Вот, интересно, как Смирнов это увидел? А еще я не понял, почему старшина Гремоздюкин говорил (причем исключительно в превосходной степени) о том, что эти «разведчики» постоянно сидят в каких-то секретах по периметру «котла», но при этом реально оба Кюнста сегодня находились в расположении? Или они эту службу несут «дистанционно», либо исключительно по необходимости?
Я нажал на пластырь и высунулся из фургона. Да, метрах в пятидесяти впереди, за кабиной «ЗиСа», мельтешили отметки от трех человеческих фигур, причем одна была более четкой и несколько желто-зеленого оттенка. Это второй Кюнст, что ли? Интересно, почему автоматика отличает их отметки от людских?
Я дал хитрому прибору отбой, влез обратно в фургон, прикрыв дверь, и, сняв шапку, сел на скамью лицом к входу.
Дверь открылась, и внутрь влезли трое. Один был практически вылитый Смирнов, одетый и вооруженный абсолютно аналогично ему. И вот здесь я понял, что дорогие работодатели, похоже, особо не заморачивались не только с внятной легендой, но еще и с внешностью Кюнстов. Просто взяли за основу типичный «словесный портрет» русского человека с минимальными изменениями в мелких деталях. Поэтому только что вошедший Кузнецов выглядел практически как близкий родственник Смирнова. Смирнов был шатен, Кузнецов – блондин (подозреваю, что третий в их компании, для разнообразия, был либо жгучим брюнетом, либо рыжим), у Смирнова нос был картошкой, а у Кузнецова – с горбинкой, плюс разный цвет глаз и форма бровей – и на этом все. Халтурщики они там, в этом будущем, вот что.
Следом за Кузнецовым в фургон влезли двое в летних, не по сезону, галифе, сапогах и грязных ватниках, испятнанных там и сям многочисленными следами машинного масла и копоти, с перекрещенными молотком и разводным ключом на черных петлицах просматривающихся под телогрейками гимнастерок. Меня поразило, что эти двое сразу же вспотевших в тепле ребятишек были без многодневной щетины на физиономиях, похоже, ремонтники блюли культур-мультур и таки иногда брились. Один из них выглядел чуть постарше, светловолосый, с небольшими усиками под носом и двумя треугольниками на петлицах – по виду то ли сверхсрочник, то ли бывалый человек, выдернутый из запаса. Ну а второй, молодой и коротко остриженный брюнет с задумчивым выражением лица и густыми бровями домиком, петлицы которого были украшены одиноким эмалевым треугольничком, явно был тем самым Объектом. Из-за которого тут все, собственно говоря, и заварилось.
– Здравия желаем, товарищ майор! – отрапортовал усатый блондинчик. Правда, с паузой в несколько секунд. Похоже, некоторое время у него ушло на точное визуальное определение моего воинского звания. При напрочь лишенной петлиц шинели, да еще и с натянутым поверх (ну явно непривычная вещь для здешней «моды») маскхалатом понять, что я майор и вообще командир Красной армии, можно было разве что по вороту гимнастерки. При этом Шепилов по-уставному вскинул ладонь к запачканному еловой смолой с приставшими иголками козырьку суконной буденовки (явные следы смолы были и на его ватнике – интересно, где это он накануне валялся?). То же самое «на автомате» проделал и Объект. Изобразил нечто, похожее на приветствие, и пресловутый Кузнецов.
– И вам не хворать, – ответил я совершенно не по-армейски. – Так, закройте дверь поплотнее и присаживайтесь. Вы оба из 13-го армейского ремонтно-восстановительного батальона, товарищи?
– Так точно! Сержант Шепилов! Младший сержант Игнатов! – представились оба, прежде чем сесть, и вторично козырнули.
– Тогда, для начала, ознакомьтесь вот с этим, – сказал я, развернув перед ними извлеченный из кармана приказ.
Пока парочка читала и соображала медленно оттаивающими в тепле извилинами, повисла небольшая пауза.
– И что все это значит? – спросил наконец Шепилов, изучив бумаженцию. Похоже, оказанная им «честь» его скорее напугала, нежели обрадовала. Хорошо, что реальное тогдашнее командование 8-й армии РККА подобных странноватых приказов не сочиняло.
– То, что я – майор Ухватов. Сегодня прибыл из штаба 8-й армии и сегодня же вынужденно принял командование здешним «сводным отрядом». Окружающая обстановка такова, что в ближайшие сорок восемь часов я, видимо, поведу данное подразделение на прорыв. Если не удастся прорваться большой группой, то попробуем вывести из «котла» хотя бы вас.
– Почему именно мы? Зачем? – высказался будущий академик Игнатов, демонстрируя явную интеллигентскую склонность к обсуждению приказов.
– Все детали мне неведомы. Не по чину. А если коротко – на Карельском перешейке готовится главный удар с последующим прорывом «линии Маннергейма», а с починкой подбитой техники, как обычно, есть некоторые проблемы. Ну и, тем более, раз уж на вас не поленились выписать отдельный приказ, его надо выполнять. Или вы с этим не согласны?
– Да нет, почему же не согласны, согласны, – ответил Шепилов. – Только что-то поздно про нас вспомнили, товарищ майор, когда из пятерых осталось двое…
Сказано это было с некой, похоже, застарелой обидой на начальство.
– Это хорошо, что вы согласны, – продолжил я разговор и спросил у молодого: – Так, если не ошибаюсь, это вы – Игнатов?
– Да, – подтвердил младший сержант.
– Замечательно. Тогда давайте-ка выйдем на несколько минут на свежий воздух. У меня к вам есть один вопрос личного характера. Остальных попрошу пока оставаться на своих местах.
Я надел шапку, и мы с ним вылезли из фургона. Было видно, что возвращаться на мороз будущему академику очень не хочется. В окружающем лесу постепенно темнело, на снег ложились длинные синеватые тени – зимний день вообще короток.
– Так, – сказал я, когда мы с Объектом отошли метров на десять от замаскированного «ЗиС‐6» и я присел на ствол поваленной здесь, видимо, задолго до этой войны (дерево не было спилено, а по какой-то естественной причине рухнуло набок, демонстрируя из-под снега облепленные замерзшей грязью корни) не слишком толстой елки, возле которого, судя по характерным желтым разводам на снегу, неоднократно справляли малую нужду. – Товарищ Игнатов, я попрошу вас отвечать на мои вопросы четко и быстро, не растекаясь мыслью по древу. Мой интерес к вам объясняется одним-единственным обстоятельством: на финской стороне фронта неожиданно обнаружился некий человек, которого по неизвестной причине почему-то связывают то ли с вами, то ли с вашей семьей. Как такое могло случиться? У вас что, есть какие-нибудь неизвестные нам родственники за границей?
– А это вам зачем? – удивился будущий академик, а ныне младший сержант, особенно упирая на «вам». По его сразу же изменившемуся выражению лица и слегка задрожавшему голосу было понятно, что подобный вопрос его как минимум озадачил.
– Интерес, увы, не праздный, товарищ Игнатов. Вы не бойтесь, я не чекист. Я всего лишь журналист из «Красной Звезды» с несколько расширенными полномочиями. Главная закавыка в том, что в этой связи некоторый интерес к вашей персоне проявили и особый отдел, и армейское политуправление. – С этими словами я расстегнул шинель и предъявил опешившему Игнатову бумажку, подписанную якобы самим Мехлисом.
На сей раз в глазах моего собеседника появился уже откровенный испуг, переходящий в непонимание. С одной стороны, я вроде как действительно не представляю карающий орган, а с другой – ведь зачем-то именно сейчас я забрел в эти промороженные леса по его душу. На его месте я бы тоже крепко задумался.
– Только этого не хватало. Ну, вообще-то… – начал было Игнатов, но тут же резко оборвал сам себя: – Да нет, не может такого быть! Это же полная чушь! Ерунда!
– Чего именно «не может быть»? – уточнил я как можно более ласковым голосом. – Давайте-ка лучше я сам буду решать, что в данном случае чушь, а что нет!
– Понимаете, товарищ майор… А, ладно, черт с ним… Лучше уж я вам про это расскажу, чем потом, с подобными вопросами, опять придут к моему отцу. Года полтора назад его уже таскали в Большой Дом, расспрашивая в основном о тех, вместе с кем ему пришлось служить в Гражданскую. И не скажу, что он от этого был в восторге. Даже чемодан собрал…
Полтора года назад. Ну да, пресловутый 1937 год. При этом фатер Объекта оказался довольно крепким орешком, раз уж сумел отскочить от этой остервенелой рубки леса с большим разлетом щепок. Ведь пресловутый чемодан ему, судя по всему, так и не понадобился. Но расспрашивать подробности про это я, разумеется, не стал.
– А что, ваш почтенный родитель успел отметиться какими-то связями с врагами народа? – уточнил я.
– Да какие там связи?! Кто, черт возьми, мог предположить, что те, кто командовал Балтфлотом в 1919-м, сейчас вдруг, да еще чуть ли не поголовно, окажутся этими самыми врагами народа?
– Действительно, кто бы мог подумать. Какая неприятность… А ваш отец, он вообще кто?
– Странно, что вы этого не знаете…
– Ну я же вам сказал – я не сотрудник НКВД. Я человек из армейской прессы и вовсе не обязан знать ваши анкетные данные. Просто в штабе 8-й армии, узнав, что я собираюсь любой ценой добраться сюда, попросили меня заодно кое-что выяснить. При этом, когда я сообщил о своих планах, меня там посчитали за сумасшедшего и были вовсе не уверены, что прорвусь сюда. Предполагаю, что штабные лентяи могли даже поспорить на пол-литра – убьют меня при этом или не убьют. Но я прошел…
– Вообще-то мой отец, Парамон Петрович Игнатов – преподаватель Высшего Военно-Морского инженерного ордена Ленина училища имени Феликса Эдмундовича Дзержинского.
– Ого. Уважаю. Хотя, по-моему, должность у него все-таки не того масштаба, чтобы таскать человека в Большой Дом.
– Он еще в Гражданскую орден боевого Красного Знамени получил…
Ну да, для выдумщиков из НКВД тут получалось весьма интересное сочетание. Если он преподаватель, значит, звание у него должно быть где-то на уровне капраз-капдва, да еще и орден, который он на Балтфлоте, видимо, получил в первой если не десятке, то точно двадцатке. А в 1930-е годы заслуги времен Гражданской войны были уже не индульгенцией, а скорее наоборот – компроматом и поводом для лишнего спроса.
– Неслабо, – согласился я. – И за что такая честь?
– 4 июня 1919 г., в Копорском заливе, будучи старшим механиком эсминца «Азард», участвовал в потоплении английской подводной лодки L‐55. А вообще отец – потомственный инженер-кораблестроитель.
Это был известный боевой эпизод периода «зари красного Балтфлота», поскольку ту британскую подлодку подняли, отмыли от ила, изучили, восстановили, и потом она долго служила в том же КБФ. Правда, поскольку реально L‐55 подорвалась на своем же минном поле, участие «Азарда» в ее потоплении представляется специалистам ну очень сомнительным. Однако ордена участникам сей «виктории» вручили самые что ни на есть настоящие.
– А вы, товарищ младший сержант, чего же тогда на флот не подались? В соответствии с семейными традициями?
– Ну не всем же там быть, – шмыгнул носом Игнатов и надвинул буденовку поглубже на уши. Чувствовалось, что не любит он на эту тему разговаривать. – Флот не резиновый. Да и вообще… У меня еще в детстве обнаружилась склонность к морской болезни, я даже катание на лодочке по пруду плохо переношу. Так что в этом смысле я человек скорее сухопутный. В общем, мою маму, Ларису Федоровну, папа встретил в том же, 1919 году, когда служил в действующем отряде Балтфлота…
– И что с того? – спросил я, отметив про себя резкий переход рассказчика с «отца» на «папу». Видимо, из него наконец поперло что-то действительно сугубо личное. Чем-то это слово «папа» напомнило мне древний фильм «Мы из Кронштадта», а конкретно одного из его персонажей, некоего матросика Валентина Беспрозванного и его реплику: «соцпроисхождение подкачало, папа офицер, а мама его кухарка».
– Я вас прошу, товарищ майор, лучше слушайте и не перебивайте, а то я чего-нибудь ненароком забуду. Так вот, для папы это единственный и официальный брак. Но, задолго до того как он мне сам как-то рассказывал, у него случилась… Ну, в общем, он назвал это «юношеская любовь» или «любовная связь»…
– А если точнее?
– Поймите меня правильно, я про это очень мало знаю, только то, что папа сам рассказывал. В общем, когда папе было семнадцать лет, у него была, как он сам выражается, «платоническая связь» с некой девятнадцатилетней Аделаидой Дюгамель, чуть ли не графиней из какого-то «знатного курляндского рода»…
Произнесенная им фамилия была, без сомнения, дворянской, но вот чтобы графской – сомнительно. Хотя много ли я вообще смогу вспомнить навскидку графьев, да еще и курляндских?
– Эва как! – сказал я вполне искренне, поскольку выходило, что в молодости наш Парамоша был вполне себе азартен и где-то даже любвеобилен: – Ага! Так сказать, «морганатический брак»? Мэзальянс-с? И, позвольте полюбопытствовать, как же сей «брак» протекал?
– Да называйте как хотите. И какой там, к чертовой матери, мог быть брак?! Папа тогда был воспитанником Морского инженерного училища Императора Николая I, а она, если я все верно запомнил, – курсисткой. И встретились они на каком-то рождественском балу под Новый, 1899 год.
Я прикинул: Морское техническое училище, – это солидное учебное заведение, вроде Императорского Морского Корпуса, но выпускавшее инженеров и механиков, которых царские строевые флотские офицеры (надо сказать, те еще чистоплюи, воображавшие себя некой отдельной «кастой», – ох, не зря они потом Цусиму столь позорно продули!) традиционно не уважали. Кузница отечественных кораблестроителей. Стоп! Получается, папашка нашего Объекта потом пришел преподавать в свою альма-матер? Интересно – он об этом всю жизнь мечтал или просто не хотел больше лезть в тонкости колебаний генеральной линии партии, разного рода политику и прочие, связанные с реальной военно-морской службой, дурно пахнущие коллизии?
– Так, – сказал я. – Ну, допустим, бал, длинные платья, парадные мундиры, Рождество, шампанское, танцульки, это все понятно, а дальше?
– Папа говорит, что это была любовь с первого взгляда.
– Ну да, с первого всегда любовь, а со второго уже как бы и нет. А, кстати, ваша мама в курсе этих отцовских похождений?
Будущий академик Игнатов нехорошо посмотрел на меня при этих словах.
– Ну, вообще, он этого от нее особо не скрывал и не скрывает, хотя и подробностей не рассказывает. Просто мама и папа мало интересуются тем, что было до революции, и не любят вспоминать про те времена…
Н-да, вспоминать про «проклятое», дореволюционное прошлое в СССР середины Хокинс века было чревато. Скажем, услышит случайно про то, что ты еще до революции погоны носил, кто-нибудь тебя сильно недолюбливающий (например, сосед по коммунальной квартире, завистливый дальний родственник или обойденный очередным чином подчиненный на службе), да еще и страдающий при этом избытком полученной на Ликбезе грамотности – и доказывай потом, что ты не верблюд. Подобных примеров тогда, увы, хватало. А еще из последней фразы будущего академика можно было сделать вывод о том, что его мамаша – женщина либо святая, либо партийная. Принимая во внимание год, когда происходил наш с ним разговор, скорее напрашивалось второе…
– Ваша мама партийная? – уточнил я на всякий случай.
– Да, член ВКП(б) с 1921 года. Сейчас работает в издательстве «Ленинградская Правда».
Ну да, небось из тех, кто по молодости лет на кронштадтский лед сходил и там последние мозги отморозил. Их там таких довольно много было, разных делегатов, поэтов и брюнетов. А на Балтфлоте в 1919-м она, небось, помаленьку комиссарила, в стиле той известной пьесы Всеволода Вишневского.
– И что мне с ним делать?
– Налепите это себе на правый висок между бровью и ухом. Лучше повыше, под волосами, для маскировки.
– И что мне это даст?
– При легком нажатии пальцем на поверхность адаптора вы будете иметь возможность отслеживать передвижения всех живых объектов в пределах видимости человеческого глаза, на расстоянии эффективного огня из здешнего стрелкового оружия, то есть в радиусе примерно до километра. И в дневное, и в ночное время. Действие «СНА» основано на сканировании теплового фона окружающей среды и дает возможность видеть даже за естественными преградами вроде деревьев, кустов или сугробов. Недостаток – за толстым слоем железа, например за танковой броней, эффект у «СНА» нулевой. При втором, повторном нажатии на рабочую поверхность «СНА» дается сигнал «отбой», и адаптор отключается. Можете носить его постоянно или снимать и нацеплять при необходимости. Держать «СНА» включенным все время существам вида homo sapiens категорически не рекомендуется, поскольку от этого чрезмерно устают органы зрения, возникают мигрени, повышенная сонливость и прочие отклонения от нормы. Да, еще – представители той воюющей стороны, на которой находимся мы с вами, «СНА» обозначают зеленым цветом, противную сторону – красным. Посторонние объекты – желто-оранжевым.
– Это какие такие «посторонние объекты»?
– Прежде всего – зверей и птиц.
– Понятно, – сказал я и немедленно налепил «пластырь» на правый висок. Никаких неприятных ощущений не почувствовал. Потом, для проверки, высунулся из двери фургона. Слегка надавил на адаптор пальцем и действительно начал различать в отдалении четыре зеленоватых человеческих контура. Нажал повторно – контуры исчезли. При этом визуально я этих людей со своей позиции не видел – только смутно слышал за деревьями, метрах в ста от нас, отголоски какого-то разговора. Н-да, вот это действительно вещь. Штукенция прямо-таки из арсенала Джеймса Бонда!
– Здорово! – высказался вслух. – Теперь я за нас спокоен. Так что, с наступлением темноты, все-таки надо сходить на разведочку, узнать насчет этого странного танка.
– Если приказываете – сходим.
– Лыжи, у вас, как я понял, есть?
– Да, командир. Вон там. Вы же их уже видели.
При более детальном рассмотрении лыж в углу фургона оказалось четыре пары. Две – с какими-то хитрыми креплениями, похожими на финские (видимо, по легенде, – трофейные), а два других комплекта – с простыми ременными креплениями под валенки. Я в детстве на таких катался.
– Это хорошо, – сказал я, складывая лыжи на место.
– Командир! Кузнецов, Объект и Шепилов возвращаются! – доложил вдруг Смирнов.
Правильнее было бы сказать «Кузнецов, Объект и примкнувший к ним Шепилов», но здесь этого специфического юморка времен Хрущева никто не оценит, поскольку на самой верхушке советской власти не существует в природе ни пресловутой «Антипартийной группы образца 1957 года», ни, тем более, «примкнувшего к ней» члена Политбюро по фамилии Шепилов. Точнее, тот Шепилов, конечно, где-то есть, но он пока еще бесконечно далек от столь эпического падения с властного Олимпа.
Вот, интересно, как Смирнов это увидел? А еще я не понял, почему старшина Гремоздюкин говорил (причем исключительно в превосходной степени) о том, что эти «разведчики» постоянно сидят в каких-то секретах по периметру «котла», но при этом реально оба Кюнста сегодня находились в расположении? Или они эту службу несут «дистанционно», либо исключительно по необходимости?
Я нажал на пластырь и высунулся из фургона. Да, метрах в пятидесяти впереди, за кабиной «ЗиСа», мельтешили отметки от трех человеческих фигур, причем одна была более четкой и несколько желто-зеленого оттенка. Это второй Кюнст, что ли? Интересно, почему автоматика отличает их отметки от людских?
Я дал хитрому прибору отбой, влез обратно в фургон, прикрыв дверь, и, сняв шапку, сел на скамью лицом к входу.
Дверь открылась, и внутрь влезли трое. Один был практически вылитый Смирнов, одетый и вооруженный абсолютно аналогично ему. И вот здесь я понял, что дорогие работодатели, похоже, особо не заморачивались не только с внятной легендой, но еще и с внешностью Кюнстов. Просто взяли за основу типичный «словесный портрет» русского человека с минимальными изменениями в мелких деталях. Поэтому только что вошедший Кузнецов выглядел практически как близкий родственник Смирнова. Смирнов был шатен, Кузнецов – блондин (подозреваю, что третий в их компании, для разнообразия, был либо жгучим брюнетом, либо рыжим), у Смирнова нос был картошкой, а у Кузнецова – с горбинкой, плюс разный цвет глаз и форма бровей – и на этом все. Халтурщики они там, в этом будущем, вот что.
Следом за Кузнецовым в фургон влезли двое в летних, не по сезону, галифе, сапогах и грязных ватниках, испятнанных там и сям многочисленными следами машинного масла и копоти, с перекрещенными молотком и разводным ключом на черных петлицах просматривающихся под телогрейками гимнастерок. Меня поразило, что эти двое сразу же вспотевших в тепле ребятишек были без многодневной щетины на физиономиях, похоже, ремонтники блюли культур-мультур и таки иногда брились. Один из них выглядел чуть постарше, светловолосый, с небольшими усиками под носом и двумя треугольниками на петлицах – по виду то ли сверхсрочник, то ли бывалый человек, выдернутый из запаса. Ну а второй, молодой и коротко остриженный брюнет с задумчивым выражением лица и густыми бровями домиком, петлицы которого были украшены одиноким эмалевым треугольничком, явно был тем самым Объектом. Из-за которого тут все, собственно говоря, и заварилось.
– Здравия желаем, товарищ майор! – отрапортовал усатый блондинчик. Правда, с паузой в несколько секунд. Похоже, некоторое время у него ушло на точное визуальное определение моего воинского звания. При напрочь лишенной петлиц шинели, да еще и с натянутым поверх (ну явно непривычная вещь для здешней «моды») маскхалатом понять, что я майор и вообще командир Красной армии, можно было разве что по вороту гимнастерки. При этом Шепилов по-уставному вскинул ладонь к запачканному еловой смолой с приставшими иголками козырьку суконной буденовки (явные следы смолы были и на его ватнике – интересно, где это он накануне валялся?). То же самое «на автомате» проделал и Объект. Изобразил нечто, похожее на приветствие, и пресловутый Кузнецов.
– И вам не хворать, – ответил я совершенно не по-армейски. – Так, закройте дверь поплотнее и присаживайтесь. Вы оба из 13-го армейского ремонтно-восстановительного батальона, товарищи?
– Так точно! Сержант Шепилов! Младший сержант Игнатов! – представились оба, прежде чем сесть, и вторично козырнули.
– Тогда, для начала, ознакомьтесь вот с этим, – сказал я, развернув перед ними извлеченный из кармана приказ.
Пока парочка читала и соображала медленно оттаивающими в тепле извилинами, повисла небольшая пауза.
– И что все это значит? – спросил наконец Шепилов, изучив бумаженцию. Похоже, оказанная им «честь» его скорее напугала, нежели обрадовала. Хорошо, что реальное тогдашнее командование 8-й армии РККА подобных странноватых приказов не сочиняло.
– То, что я – майор Ухватов. Сегодня прибыл из штаба 8-й армии и сегодня же вынужденно принял командование здешним «сводным отрядом». Окружающая обстановка такова, что в ближайшие сорок восемь часов я, видимо, поведу данное подразделение на прорыв. Если не удастся прорваться большой группой, то попробуем вывести из «котла» хотя бы вас.
– Почему именно мы? Зачем? – высказался будущий академик Игнатов, демонстрируя явную интеллигентскую склонность к обсуждению приказов.
– Все детали мне неведомы. Не по чину. А если коротко – на Карельском перешейке готовится главный удар с последующим прорывом «линии Маннергейма», а с починкой подбитой техники, как обычно, есть некоторые проблемы. Ну и, тем более, раз уж на вас не поленились выписать отдельный приказ, его надо выполнять. Или вы с этим не согласны?
– Да нет, почему же не согласны, согласны, – ответил Шепилов. – Только что-то поздно про нас вспомнили, товарищ майор, когда из пятерых осталось двое…
Сказано это было с некой, похоже, застарелой обидой на начальство.
– Это хорошо, что вы согласны, – продолжил я разговор и спросил у молодого: – Так, если не ошибаюсь, это вы – Игнатов?
– Да, – подтвердил младший сержант.
– Замечательно. Тогда давайте-ка выйдем на несколько минут на свежий воздух. У меня к вам есть один вопрос личного характера. Остальных попрошу пока оставаться на своих местах.
Я надел шапку, и мы с ним вылезли из фургона. Было видно, что возвращаться на мороз будущему академику очень не хочется. В окружающем лесу постепенно темнело, на снег ложились длинные синеватые тени – зимний день вообще короток.
– Так, – сказал я, когда мы с Объектом отошли метров на десять от замаскированного «ЗиС‐6» и я присел на ствол поваленной здесь, видимо, задолго до этой войны (дерево не было спилено, а по какой-то естественной причине рухнуло набок, демонстрируя из-под снега облепленные замерзшей грязью корни) не слишком толстой елки, возле которого, судя по характерным желтым разводам на снегу, неоднократно справляли малую нужду. – Товарищ Игнатов, я попрошу вас отвечать на мои вопросы четко и быстро, не растекаясь мыслью по древу. Мой интерес к вам объясняется одним-единственным обстоятельством: на финской стороне фронта неожиданно обнаружился некий человек, которого по неизвестной причине почему-то связывают то ли с вами, то ли с вашей семьей. Как такое могло случиться? У вас что, есть какие-нибудь неизвестные нам родственники за границей?
– А это вам зачем? – удивился будущий академик, а ныне младший сержант, особенно упирая на «вам». По его сразу же изменившемуся выражению лица и слегка задрожавшему голосу было понятно, что подобный вопрос его как минимум озадачил.
– Интерес, увы, не праздный, товарищ Игнатов. Вы не бойтесь, я не чекист. Я всего лишь журналист из «Красной Звезды» с несколько расширенными полномочиями. Главная закавыка в том, что в этой связи некоторый интерес к вашей персоне проявили и особый отдел, и армейское политуправление. – С этими словами я расстегнул шинель и предъявил опешившему Игнатову бумажку, подписанную якобы самим Мехлисом.
На сей раз в глазах моего собеседника появился уже откровенный испуг, переходящий в непонимание. С одной стороны, я вроде как действительно не представляю карающий орган, а с другой – ведь зачем-то именно сейчас я забрел в эти промороженные леса по его душу. На его месте я бы тоже крепко задумался.
– Только этого не хватало. Ну, вообще-то… – начал было Игнатов, но тут же резко оборвал сам себя: – Да нет, не может такого быть! Это же полная чушь! Ерунда!
– Чего именно «не может быть»? – уточнил я как можно более ласковым голосом. – Давайте-ка лучше я сам буду решать, что в данном случае чушь, а что нет!
– Понимаете, товарищ майор… А, ладно, черт с ним… Лучше уж я вам про это расскажу, чем потом, с подобными вопросами, опять придут к моему отцу. Года полтора назад его уже таскали в Большой Дом, расспрашивая в основном о тех, вместе с кем ему пришлось служить в Гражданскую. И не скажу, что он от этого был в восторге. Даже чемодан собрал…
Полтора года назад. Ну да, пресловутый 1937 год. При этом фатер Объекта оказался довольно крепким орешком, раз уж сумел отскочить от этой остервенелой рубки леса с большим разлетом щепок. Ведь пресловутый чемодан ему, судя по всему, так и не понадобился. Но расспрашивать подробности про это я, разумеется, не стал.
– А что, ваш почтенный родитель успел отметиться какими-то связями с врагами народа? – уточнил я.
– Да какие там связи?! Кто, черт возьми, мог предположить, что те, кто командовал Балтфлотом в 1919-м, сейчас вдруг, да еще чуть ли не поголовно, окажутся этими самыми врагами народа?
– Действительно, кто бы мог подумать. Какая неприятность… А ваш отец, он вообще кто?
– Странно, что вы этого не знаете…
– Ну я же вам сказал – я не сотрудник НКВД. Я человек из армейской прессы и вовсе не обязан знать ваши анкетные данные. Просто в штабе 8-й армии, узнав, что я собираюсь любой ценой добраться сюда, попросили меня заодно кое-что выяснить. При этом, когда я сообщил о своих планах, меня там посчитали за сумасшедшего и были вовсе не уверены, что прорвусь сюда. Предполагаю, что штабные лентяи могли даже поспорить на пол-литра – убьют меня при этом или не убьют. Но я прошел…
– Вообще-то мой отец, Парамон Петрович Игнатов – преподаватель Высшего Военно-Морского инженерного ордена Ленина училища имени Феликса Эдмундовича Дзержинского.
– Ого. Уважаю. Хотя, по-моему, должность у него все-таки не того масштаба, чтобы таскать человека в Большой Дом.
– Он еще в Гражданскую орден боевого Красного Знамени получил…
Ну да, для выдумщиков из НКВД тут получалось весьма интересное сочетание. Если он преподаватель, значит, звание у него должно быть где-то на уровне капраз-капдва, да еще и орден, который он на Балтфлоте, видимо, получил в первой если не десятке, то точно двадцатке. А в 1930-е годы заслуги времен Гражданской войны были уже не индульгенцией, а скорее наоборот – компроматом и поводом для лишнего спроса.
– Неслабо, – согласился я. – И за что такая честь?
– 4 июня 1919 г., в Копорском заливе, будучи старшим механиком эсминца «Азард», участвовал в потоплении английской подводной лодки L‐55. А вообще отец – потомственный инженер-кораблестроитель.
Это был известный боевой эпизод периода «зари красного Балтфлота», поскольку ту британскую подлодку подняли, отмыли от ила, изучили, восстановили, и потом она долго служила в том же КБФ. Правда, поскольку реально L‐55 подорвалась на своем же минном поле, участие «Азарда» в ее потоплении представляется специалистам ну очень сомнительным. Однако ордена участникам сей «виктории» вручили самые что ни на есть настоящие.
– А вы, товарищ младший сержант, чего же тогда на флот не подались? В соответствии с семейными традициями?
– Ну не всем же там быть, – шмыгнул носом Игнатов и надвинул буденовку поглубже на уши. Чувствовалось, что не любит он на эту тему разговаривать. – Флот не резиновый. Да и вообще… У меня еще в детстве обнаружилась склонность к морской болезни, я даже катание на лодочке по пруду плохо переношу. Так что в этом смысле я человек скорее сухопутный. В общем, мою маму, Ларису Федоровну, папа встретил в том же, 1919 году, когда служил в действующем отряде Балтфлота…
– И что с того? – спросил я, отметив про себя резкий переход рассказчика с «отца» на «папу». Видимо, из него наконец поперло что-то действительно сугубо личное. Чем-то это слово «папа» напомнило мне древний фильм «Мы из Кронштадта», а конкретно одного из его персонажей, некоего матросика Валентина Беспрозванного и его реплику: «соцпроисхождение подкачало, папа офицер, а мама его кухарка».
– Я вас прошу, товарищ майор, лучше слушайте и не перебивайте, а то я чего-нибудь ненароком забуду. Так вот, для папы это единственный и официальный брак. Но, задолго до того как он мне сам как-то рассказывал, у него случилась… Ну, в общем, он назвал это «юношеская любовь» или «любовная связь»…
– А если точнее?
– Поймите меня правильно, я про это очень мало знаю, только то, что папа сам рассказывал. В общем, когда папе было семнадцать лет, у него была, как он сам выражается, «платоническая связь» с некой девятнадцатилетней Аделаидой Дюгамель, чуть ли не графиней из какого-то «знатного курляндского рода»…
Произнесенная им фамилия была, без сомнения, дворянской, но вот чтобы графской – сомнительно. Хотя много ли я вообще смогу вспомнить навскидку графьев, да еще и курляндских?
– Эва как! – сказал я вполне искренне, поскольку выходило, что в молодости наш Парамоша был вполне себе азартен и где-то даже любвеобилен: – Ага! Так сказать, «морганатический брак»? Мэзальянс-с? И, позвольте полюбопытствовать, как же сей «брак» протекал?
– Да называйте как хотите. И какой там, к чертовой матери, мог быть брак?! Папа тогда был воспитанником Морского инженерного училища Императора Николая I, а она, если я все верно запомнил, – курсисткой. И встретились они на каком-то рождественском балу под Новый, 1899 год.
Я прикинул: Морское техническое училище, – это солидное учебное заведение, вроде Императорского Морского Корпуса, но выпускавшее инженеров и механиков, которых царские строевые флотские офицеры (надо сказать, те еще чистоплюи, воображавшие себя некой отдельной «кастой», – ох, не зря они потом Цусиму столь позорно продули!) традиционно не уважали. Кузница отечественных кораблестроителей. Стоп! Получается, папашка нашего Объекта потом пришел преподавать в свою альма-матер? Интересно – он об этом всю жизнь мечтал или просто не хотел больше лезть в тонкости колебаний генеральной линии партии, разного рода политику и прочие, связанные с реальной военно-морской службой, дурно пахнущие коллизии?
– Так, – сказал я. – Ну, допустим, бал, длинные платья, парадные мундиры, Рождество, шампанское, танцульки, это все понятно, а дальше?
– Папа говорит, что это была любовь с первого взгляда.
– Ну да, с первого всегда любовь, а со второго уже как бы и нет. А, кстати, ваша мама в курсе этих отцовских похождений?
Будущий академик Игнатов нехорошо посмотрел на меня при этих словах.
– Ну, вообще, он этого от нее особо не скрывал и не скрывает, хотя и подробностей не рассказывает. Просто мама и папа мало интересуются тем, что было до революции, и не любят вспоминать про те времена…
Н-да, вспоминать про «проклятое», дореволюционное прошлое в СССР середины Хокинс века было чревато. Скажем, услышит случайно про то, что ты еще до революции погоны носил, кто-нибудь тебя сильно недолюбливающий (например, сосед по коммунальной квартире, завистливый дальний родственник или обойденный очередным чином подчиненный на службе), да еще и страдающий при этом избытком полученной на Ликбезе грамотности – и доказывай потом, что ты не верблюд. Подобных примеров тогда, увы, хватало. А еще из последней фразы будущего академика можно было сделать вывод о том, что его мамаша – женщина либо святая, либо партийная. Принимая во внимание год, когда происходил наш с ним разговор, скорее напрашивалось второе…
– Ваша мама партийная? – уточнил я на всякий случай.
– Да, член ВКП(б) с 1921 года. Сейчас работает в издательстве «Ленинградская Правда».
Ну да, небось из тех, кто по молодости лет на кронштадтский лед сходил и там последние мозги отморозил. Их там таких довольно много было, разных делегатов, поэтов и брюнетов. А на Балтфлоте в 1919-м она, небось, помаленьку комиссарила, в стиле той известной пьесы Всеволода Вишневского.