Охота на охотника

Лизавета вздохнула.

А князь открыл-таки глаза.

– Вот упрямец, – почти восхитилась Аглая, впрочем, рук своих с головы Навойского не убрав. – И главное, какая поразительная устойчивость к внушению… Спи уже.

Спать князь не собирался. Его взгляд зацепился за Лизавету, и губы растянулись в нелепой улыбке:

– Ты… рыжая… знаешь, у рыжих глаза должны быть зелеными.

– Почему? – тихо спросила она.

– Потому что так положено. Но твои мне нравятся больше. Темные. Как вишня. Я вишню люблю. Она кислая… а ты…

– Тоже кислая?

– Рыжая… бесстыжая…

Захотелось одновременно и заплакать, и побить князя подушкой. Тоже придумал – бесстыжая…

– Он не совсем чтобы в себе, – Одовецкая пальцы отняла. – Спутанность сознания – это нормально. Хотя… моя тетушка говорила, что люди, когда бредят, не лгут…

– И целоваться ты толком не умеешь…

Лизавета почувствовала, как вспыхнули щеки.

Целоваться? Не умеет?

– Но я научу, – князь таки закрыл глаза. – Потом… устал что-то…

– Значит, надо отдыхать.

– Буду… только ты не уходи, ладно?

– Не уйду, – пообещала Лизавета, мысленно проклиная себя и за слабость, и за язык чересчур длинный.

– Хорошо… Только в следующий раз я тебя лучше клубникой накормлю, с клубникой целоваться будет вкуснее, чем с огурцом.

Одовецкая сделала вид, что занята исключительно содержимым своего кофра, за что Лизавета была ей невероятно благодарна.

А еще Лизавету не оставляло ощущение, что она забыла о чем-то важном.



Лешек вышел из круга.

Огляделся.

Тьма была кромешной, но не для внука Полоза. Он коснулся стены, пробуждая камень к жизни, и тот слабо засветился.

– Митька! – Лешек весьма надеялся, что у старого приятеля хватило выдержки дождаться его возвращения. В пользу того говорила приятная пустота подземелий.

Ни магов-поисковиков, ни войска. Ни обеспокоенного папеньки. Ни, что характерно, самого Митьки.

Лешек прислушался к камню и, крутанувшись, шагнул туда, где почуял живое человеческое тепло.

– Митька, зараза ты этакая… – он запнулся.

Митьки не было.

В уголке, прижимаясь к холодной стене, сидела девушка вида самого разнесчастного и баюкала в руках револьвер.

– Не подходи, – сказала она, револьвер поднимая, – а то стрельну!

– Зачем?

Девица была смутно знакомой.

Где-то он определенно видел ее, но вот где, когда? Среди красавиц? Или просто во дворце… Неважно, главное, что в подземельях девице точно было не место.

– Митька где? – поинтересовался он.

А девица ответила:


– Унесли.

– Кто?

– Девочки. Он раненый был. И Одовецкая сказала сперва, что он умрет…

Сердце кольнуло.

– А потом Лизавета его позвала, и Одовецкая ему голову разрезала…

Душа перевернулась.

Митька умереть не может. Он, конечно, не древнего рода, но маг, и силы изрядной. И не может он умереть, и все тут!

– Она там кости правила, – девица коснулась пальчиками виска, но револьвер не убрала. – А потом сказала, что его можно уносить.

– И унесли?

Она кивнула, уточнив:

– Асинья… тропу открыла…

– А ты?

Девица вздохнула печально-препечально, признаваясь:

– А меня забыли…

Ага. Забыли. Взяли и…

– Они не виноваты, – она опустила взгляд. – Просто… дар у меня такой, меня и родные – маменька трижды на ярмарке забывала. Там людей много, я пугалась, и вот… последнего раза меня два дня искали. И маменька сказала, что больше на ярмарку брать меня не станет, потому что у нее нервы слабые. А я же не виновата. Дар просто… я чуть отошла, там блеснуло что-то, а когда вернулась, то их… Не успела. И куда идти, не знаю.

Лешек протянул руку:

– Я знаю.

Ее ладошка оказалась теплой, а пальцы дрожали, и вид у девицы был на редкость неподходящий для этаких прогулок. Вон платье тоненькое, коротенькое, когда сидит, то и коленки ободранные видны. И девица смутилась, потянула за подол, эти самые коленки прикрывая.

Зря. Лешек бы еще поглядел.

– Звать-то тебя как, чудо?

– Дарья, – сказала она и, тихонько вздохнув, добавила: – Только вы ж все равно забудете… Все забывают.

Лешек не стал расстраивать: у змей память на редкость хорошая. А еще от девицы пахло молочным янтарем и самую капельку – медом. Мед Лешек любил, особенно если гречишный.

Волосы у Дарьи аккурат такого вот колеру, темненькие и завиваются.

– Папенька вот… Он же с даром тоже, от него и братьям моим передалось, но с ними, он говорил, всяко попроще будет, а я… Я когда пугаюсь, оно особенно сильно получается, непроизвольно. А пугаюсь я часто.

Она шла рядышком, и набойки туфелек цокали по камням, что копытца.

Невысокая. Аккуратная вся какая-то. Личико вот остренькое, с подбородком мягким и огромнючими глазами золотого колера.

Лешек даже сглотнул, до того вдруг захотелось заглянуть в них и убедиться, вправду ль золотые. Но удержался.

– Мне настойку делают. Только я от нее спать все время хочу. Не знаю, что хуже, спать или постоянно теряться. Теряться-то я с большего привыкла, приучилась сама.

– А во дворце чего делаете?

Лешек остановился и, сняв испачканный, местами драный, а то и вовсе обгоревший пиджачишко, набросил на плечи новой знакомой.

Мед. И нефрит молочный, той редкой породы, которая не каждому мастеру глянется. И еще собственно молоко, парное, с высокой шапкой пены.

– Так конкурс же… Матушка захотела. Я ведь… мне ведь двадцать три почти, и матушка говорит, что в двадцать три неприлично безмужней быть. Она хотела сговорить меня, но сперва забывала тоже, а после… Знакомиться стали, и понимаете, у нас и соседи есть хорошие, и матушкины приятельницы, только они, когда говорят, меня помнят, а взгляд отведут, и все… То есть знают, что я есть, но вот зачем я им надобна…

И правильно, и хорошо… А то знаем мы эти нравы провинциальные, сговорили б девчонку, едва десятый год ей пошел, а в четырнадцать и вовсе сговор в церкви скрепили, неразрушимым делая. И была б она теперь замужем, а не шлялась по подземельям в сомнительной компании.

Правда, тут же Лешек решил, что он-то аккурат компания наиподходящая.

– Маменька пробовала женихов и к нам приглашать, и нам ездить гостеваться… Только я…

– Пугалась?

Дарья кивнула и поникла: