Огненная кровь
Часть 65 из 111 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ты ее знаешь?
Второй, нахмурившись, покачал головой.
Улица была людной, и Тристе огляделась по сторонам, прежде чем оттянуть ворот и показать тонко вытатуированное на шее изящное ожерелье. Страж закатил глаза. Девушка шепнула еще несколько слов, и он, к облегчению Кадена, посторонился, пропуская их в лавку.
– Если подумать, может, и найдется кое-что вам по ноге, – буркнул охранник.
В лавке пахло кедром и хорошо выделанной кожей. Зеркала – дороже всех стад Ашк-лана, вместе взятых, – стояли вдоль стен, наклоненные так, чтобы каждый мог видеть свои ступни и лодыжки. Каден невольно засмотрелся на свои грубые сапожищи, но отскрести с них хоть малость грязи не успел: в помещение вошла полная женщина в платье из очень тонкого шелка. Едва взглянув на татуировку Тристе, она поманила их за занавеску в конце комнаты. Старательно не замечая Кадена и Киля, женщина провела их по длинному коридору до тяжелой деревянной двери и сняла висевший на цепочке меж грудей ключ. Громко щелкнул замок. Сняв с крючка за дверью фонарь, женщина засветила его и вручила Тристе. И все так же, не поднимая глаз, указала на уходящую вниз лестницу:
– Добро пожаловать в дом богини. Пусть каждый найдет то наслаждение, которого ищет.
Когда лестница и пятьдесят шагов по выложенному блестящей черной плиткой туннелю остались позади, Каден решился заговорить:
– Что ты им сказала?
– Назвала имя матери. Сказала, что вы оба бываете у нее. Что ты для того и носишь капюшон, чтобы не узнали, и, если они еще минуту продержат нас на улице, я добьюсь, чтоб их выпороли и оставили без жалованья.
– Взяла нахрапом? – недовольно удивился Киль. – Слабая у них охрана.
– Ошибаешься. Мне послужила пропуском татуировка. И еще то, что я… – Тристе запнулась и покраснела. – Что я выгляжу своей.
– Разве? – поднял бровь Каден.
Ожоги, глубокие язвы… Да и не видя ран, он бы никак не принял чумазую Тристе за изнеженную жрицу наслаждений.
Девушка прикусила губу:
– Дары Сьены – это не только шелка и тонкие вина. Бывают и… грубые удовольствия. Стражам не впервой видеть возвращающихся жриц и жрецов не слишком чистыми…
Сообразив, на что она намекает, Каден только головой покачал.
– А дальше что? – спросил он. – Мы вошли, что теперь делать?
– Теперь найдем мою мать.
Пройдя еще сотню шагов и поднявшись по винтовой лестнице, они попали в незапертый павильон из кедра и сандалового дерева. Затейливые резные ширмы были здесь вместо стен, сквозь них просвечивали листья и древесные стволы. Шум и суматоху аннурских улиц сменили мелодии птичьих песен, тихое журчание воды и отдаленные переборы двух арф. Сквозь ажурную резьбу внутрь проникали усеянные мелкими красными цветами лозы, их нежный аромат сливался с благоуханием кедра и сандала. У стен стояли два дивана, обитые темным шелком и почти скрытые искусно разложенными подушками, а между ними струился чистой водой каменный фонтанчик.
Когда Тристе закрыла за собой дверь, послышался тихий звон, и минуту спустя вошел молодой человек в простой белой хламиде. Он, как и хозяйка лавки, не поднимал глаз, но смиренная поза не скрыла совершенства его черт. Юноша указал на диван.
– Прошу, располагайтесь поудобнее, – предложил он, поставив на столик три полных бокала. – Смею спросить, кого из лейн вы желаете видеть?
– Луетту Морьету, – ответила Тристе.
Голос ее дрогнул, и Каден, оглянувшись, заметил, как девушка закусила губу.
– Ну вот, – заговорила она, когда юноша в белом вышел. – Вы дома.
Каден никак не мог подобрать названия тому чувству, что осаждало его с первых шагов по храму, не мог проследить свивающиеся нити эмоций. Среди них были нервозность, и сомнения, и сплетенные воедино отчаяние и надежда, и даже тонкая ниточка гнева. Он следил за сетью опутывающих его тело чувств, вслушивался в участившийся пульс, замечал бусинки пота на ладонях. Что это? Не злоба. Не страх. Он отмечал взглядом шелковые занавеси, капельки на отпотевшем хрустале винных бокалов, запах мяты… Он наблюдал за собой, наблюдающим жизнь храма, и ловил свой отклик на нее.
Смущение, понял он наконец. Это чувство было ему непривычно; живя среди хин, он много лет его не испытывал. И удивился, встретившись с ним здесь. Что ни говори, ранние годы он провел в роскоши Рассветного дворца, в окружении слуг и рабов, сызмала привык к подобострастию высших министров. Вот как тщательно обработали его монахи, как начисто выскребли все старые привычки, если сейчас он чувствует себя не на месте среди роскоши храма. Жрецы, жрицы и даже их слуги казались ему королями и королевами во всем своем совершенстве, заставляя остро стыдиться грязи под ногтями, засаленной и потертой суконной накидки, колючей щетины на подбородке.
– Ты не рассказывала, что твой дом так красив, – сказал Каден, взмахом руки обозначив всю обстановку разом.
Тристе свела брови, огляделась, словно видела все это в первый раз, и пожала плечами:
– Твой монастырь был красив.
Каден сравнил оставшиеся в памяти простые каменные постройки со смелыми изгибами арок и переливами тканей перед глазами.
– Другой красотой.
– Чистой красотой, – поправила Тристе и понизила голос. – Здесь ты видишь шелка и вина, а под ними… – Она не договорила, мотнула головой. – Даже в храме Сьены не все так мило – ни вещи, ни люди.
Объясниться она не успела, потому что одна из ширм распахнулась и внутрь влетела женщина. Каден ожидал от всех обитателей храма надменной важности, а эта женщина, не замечая ни его, ни Киля, стиснула Тристе в объятиях и зарыдала, снова и снова повторяя ее имя. Очень не скоро она выпустила девушку и в ужасе уставилась на израненное тело дочери.
– Кто это сделал? – гневно спросила она.
Тристе открыла рот, но ничего не сказала и только замотала головой. Морьета снова прижала дочь к груди. Лица уткнувшейся в плечо матери Тристе Каден не видел, но ее руки судорожно мяли ткань материнского платья и плечи вздрагивали, как будто и она плакала.
Он поспешно отвернулся, не зная, куда девать глаза. К нему восемь лет прикасались только умиалы, да и то лишь в наказание за провинности. Он попробовал представить, как это – когда тебя обнимают. Воображение отказывало. Он сотни раз, особенно в первые годы учения, рисовал свое возвращение домой, но его родители, если память его не обманывала, не стали бы плакать, а теперь обоих и в живых не осталось. Не было в Аннуре человека, который захотел бы его обнять. И нигде не было. Каден не успел разобраться в смутном чувстве, вызванном в нем этой мыслью, потому что Морьета наконец отпустила Тристе, вытерла слезы и приветствовала мужчин:
– Прошу извинить меня, господа. Я так давно не виделась с дочерью.
Она с любопытством, оттеснившим недавнюю бурю чувств, оглядела их и перевела взгляд на Тристе. Мать и дочь были похожи гладкими черными волосами и тонкими чертами, только Морьета оказалась на полголовы выше, и Тристе, укрывшись в ее объятиях, выглядела почти ребенком.
– Как ты вернулась? Кто эти благородные господа?
Тристе предостерегающе покачала головой и указала на прозрачные ширмы – Морьета поджала губы, чуть заметно кивнула.
– Еще раз умоляю меня простить. Соблаговолите следовать за мной. Когда вы омоетесь и откушаете, я буду иметь честь принять вас в более уединенной обстановке.
29
На третий день быстрой скачки от лагеря ургулов они выехали к Белой реке. Валин натянул поводья, оглядывая с пригорка неглубокую извилистую долину. У подножия Костистых гор Белая была настолько мелкой, что местами конь мог перейти ее вброд. Вспененная на каменистых отмелях вода и объясняла ее название. А здесь, тысячью милями западнее, поток становился мощным и темным – четверть мили глубокой воды, напитанной степными черноземами.
– Осторожнее, – предостерег Валин, отводя лошадь на северный склон холма.
Он не слишком опасался встретить аннурский разъезд. До реки оставалось еще несколько миль, а пограничные форты в этой части страны разделяло не меньше двадцати миль. И все же не стоило торчать на гребне темным силуэтом, сразу бросавшимся в глаза из долины. Небо на западе уже тускнело, так что через час можно будет незаметно покрыть оставшееся расстояние.
Лейт шумно вздохнул:
– Вплавь придется? Причем ночью.
– Придется, – рассеянно подтвердил Валин, высматривая на дальнем берегу столбы дыма или другие признаки фортов.
Много лет пролетав на спине кеттралов, он злился, чувствуя на себе тугую петлю горизонта. За пять минут в воздухе он увидел бы все, что нужно, но кто бы дал ему эти пять минут? Он позволил себе вспомнить Суант-ру и понадеялся, что птица сумела добраться до Гнезда. Так и для нее лучше, и ему было бы на руку. Вернувшаяся налегке птица обычно означала гибель крыла, а если их сочтут мертвыми, поиски, скорее всего, прекратят – по крайней мере, дадут ему время подобраться поближе к ил Торнье и выяснить, что происходит. И если понадобится, убить его.
Он все еще не переварил откровений Балендина. Знал, конечно, что заговор против его семьи захватил высшие сферы аннурского общества и даже Рассветный дворец, – ничем иным нельзя было объяснить соучастия мизран-советника и немалой части эдолийской гвардии. Но с названным именем все изменилось. Да, имя… Если верить Балендину, весь заговор замыслил ил Торнья. Это он держал в руках нити, приводившие в движение Юрла и Балендина, Ута и Адива. Все смерти на его совести.
Что-то темное, зверское обвило сердце Валина и давило, давило, выжигая воздух в легких. Заныли костяшки пальцев, и только тогда он понял, что стискивает поясной нож, и успел наполовину вытянуть клинок из ножен, будто кенаранг уже стоял перед ним. Валин уставился на свою руку: белые костяшки, вздувшиеся под кожей жилы.
– Лошадей здесь оставим? – нарушил его размышления Талал.
Валин помедлил, отбрасывая от себя ярость, незаметно опустил клинок в ножны и кивнул. Такой поток не одолеть даже неутомимым ургульским коням. Значит, от дальнего берега придется бежать на своих ногах, но им было не привыкать. А добравшись до населенных мест, они без труда украдут себе новых лошадей.
– Ни птицы, ни лошадей, – заворчал, отпуская своего коня, Лейт. – С тем же успехом могли записаться в пехоту легионов, поцелуй их Кент.
– Научишься сочувствовать простым солдатам, – поддразнил его Талал.
Лейт уставился на него как на полоумного:
– Хал побери простых солдат! Я для того и шел в кеттрал, чтобы дерьмо не месить!
– Хорошо, что вы умеете плавать, – перебил их Валин. – По крайней мере, вы не сидите в ургульском стойбище.
– Шутишь? Гвенне с Анник достался собственный шатер, дважды в день ургульские детишки носят им еду и мех за мехом той огненной кобыльей мочи, что у них сходит за выпивку. А мы тут остались безлошадными и собираемся окунуться в реку, текущую с ледников. Я в любую минуту променяю свою долю на ургульскую.
Вода была холодна – холоднее моря у Островов; так холодна, что Валин перед переправой заставил спутников до пота носиться по берегу. Любой кеттрал мог чуть не до бесконечности держаться на воде в подходящих условиях, но пробирающий до костей холод этого черного потока в считаные минуты высосал бы силы из самого могучего пловца.
Кадетов безжалостно приучали к холодной воде. Наставники каждый год вывозили нескольких подопечных в Ледяное море, где сбрасывали в воду, предлагая вплавь одолеть полмили до берега. Пустяковое расстояние, но не было случая, чтобы кто-то его преодолел. Валин помнил, как синели губы, наливались свинцом руки и ноги и плотный туман затягивал сознание. Наставники успевали выловить тех, кто начинал тонуть, но ощущения засели в памяти навсегда: ужас, потом медленно скапливающаяся в груди тяжесть, а затем окутывающее мягким одеялом равнодушие.
На середине реки Валин узнал в себе то же тяжелое безразличие, засасывающее его под воду. Он с трудом различал в лунном свете головы Лейта и Талала – темные пятна по обе стороны от себя. Пилот явно ослабел, а обернувшись к Талалу, Валин понял, что все трое едва держатся на воде.
Он перевернулся на бок, приподнял голову и приказал:
– Быстрее!
Губы онемели, слово скатилось с языка холодным камнем, и сперва Валину показалось, что его не услышали. Но вот Лейт, поворачивая голову для нового глотка воздуха, коротко, но красноречиво выбранился и стал грести живее. Талал, кажется, тоже понял приказ. Валин тянул за собой надутый мешок с оружием, поэтому двое спутников стали его обгонять. Он угрюмо перевернулся обратно на живот и удвоил усилия. Долго такого темпа не выдержать, но выбор был небогат: плыви или сдохни.
К тому времени как он добрался до дальнего берега, Талал с Лейтом успели вылезти из воды, но вернулись, чтобы поддержать его на последних шагах. Конечности у Валина застыли и онемели от холода, и, сменив воду на режущий ночной ветер, он едва устоял на ногах. Все трое были обнажены, одежду вместе с оружием увязали в надутый мех. Зубы клацали, горло саднило, мышцы словно прихватило льдом.
– Форму… – выдавил Лейт. – Надо… одеться.
Валин покачал головой. Легкая шерсть черной кеттральской формы прекрасно держала тепло, но в ней после долгого плавания тепла не осталось ни капли. Нужен был огонь, но разводить костер долго, а свет может привлечь аннурские патрули. К тому же южный берег Белой был таким же голым, как северный, – сухая земля и ни единого деревца. Оставалось греться движением.
– Бегом, – взмахнув дрожащей рукой, приказал Валин.
Талал поймал его взгляд, кивнул и тряской рысцой устремился к югу.
Лейт что-то буркнул, протестуя или ругаясь, но от Валина не отстал. Оба, спотыкаясь на кочках, потащились вперед под пляшущими звездами.
Прошло не меньше часа, пока Валин ощутил просачивающееся в плоть первое тепло. С теплом вернулась и чувствительность, а с ней – зуд, следом – боль. Ноги у него были намозолены бегом по островным тропам, но грубая земля здесь била по подошвам, как дубиной, и он успел нажить несколько ссадин, неприятный порез на своде правой стопы и содрал себе ноготь на большом пальце левой.
Второй, нахмурившись, покачал головой.
Улица была людной, и Тристе огляделась по сторонам, прежде чем оттянуть ворот и показать тонко вытатуированное на шее изящное ожерелье. Страж закатил глаза. Девушка шепнула еще несколько слов, и он, к облегчению Кадена, посторонился, пропуская их в лавку.
– Если подумать, может, и найдется кое-что вам по ноге, – буркнул охранник.
В лавке пахло кедром и хорошо выделанной кожей. Зеркала – дороже всех стад Ашк-лана, вместе взятых, – стояли вдоль стен, наклоненные так, чтобы каждый мог видеть свои ступни и лодыжки. Каден невольно засмотрелся на свои грубые сапожищи, но отскрести с них хоть малость грязи не успел: в помещение вошла полная женщина в платье из очень тонкого шелка. Едва взглянув на татуировку Тристе, она поманила их за занавеску в конце комнаты. Старательно не замечая Кадена и Киля, женщина провела их по длинному коридору до тяжелой деревянной двери и сняла висевший на цепочке меж грудей ключ. Громко щелкнул замок. Сняв с крючка за дверью фонарь, женщина засветила его и вручила Тристе. И все так же, не поднимая глаз, указала на уходящую вниз лестницу:
– Добро пожаловать в дом богини. Пусть каждый найдет то наслаждение, которого ищет.
Когда лестница и пятьдесят шагов по выложенному блестящей черной плиткой туннелю остались позади, Каден решился заговорить:
– Что ты им сказала?
– Назвала имя матери. Сказала, что вы оба бываете у нее. Что ты для того и носишь капюшон, чтобы не узнали, и, если они еще минуту продержат нас на улице, я добьюсь, чтоб их выпороли и оставили без жалованья.
– Взяла нахрапом? – недовольно удивился Киль. – Слабая у них охрана.
– Ошибаешься. Мне послужила пропуском татуировка. И еще то, что я… – Тристе запнулась и покраснела. – Что я выгляжу своей.
– Разве? – поднял бровь Каден.
Ожоги, глубокие язвы… Да и не видя ран, он бы никак не принял чумазую Тристе за изнеженную жрицу наслаждений.
Девушка прикусила губу:
– Дары Сьены – это не только шелка и тонкие вина. Бывают и… грубые удовольствия. Стражам не впервой видеть возвращающихся жриц и жрецов не слишком чистыми…
Сообразив, на что она намекает, Каден только головой покачал.
– А дальше что? – спросил он. – Мы вошли, что теперь делать?
– Теперь найдем мою мать.
Пройдя еще сотню шагов и поднявшись по винтовой лестнице, они попали в незапертый павильон из кедра и сандалового дерева. Затейливые резные ширмы были здесь вместо стен, сквозь них просвечивали листья и древесные стволы. Шум и суматоху аннурских улиц сменили мелодии птичьих песен, тихое журчание воды и отдаленные переборы двух арф. Сквозь ажурную резьбу внутрь проникали усеянные мелкими красными цветами лозы, их нежный аромат сливался с благоуханием кедра и сандала. У стен стояли два дивана, обитые темным шелком и почти скрытые искусно разложенными подушками, а между ними струился чистой водой каменный фонтанчик.
Когда Тристе закрыла за собой дверь, послышался тихий звон, и минуту спустя вошел молодой человек в простой белой хламиде. Он, как и хозяйка лавки, не поднимал глаз, но смиренная поза не скрыла совершенства его черт. Юноша указал на диван.
– Прошу, располагайтесь поудобнее, – предложил он, поставив на столик три полных бокала. – Смею спросить, кого из лейн вы желаете видеть?
– Луетту Морьету, – ответила Тристе.
Голос ее дрогнул, и Каден, оглянувшись, заметил, как девушка закусила губу.
– Ну вот, – заговорила она, когда юноша в белом вышел. – Вы дома.
Каден никак не мог подобрать названия тому чувству, что осаждало его с первых шагов по храму, не мог проследить свивающиеся нити эмоций. Среди них были нервозность, и сомнения, и сплетенные воедино отчаяние и надежда, и даже тонкая ниточка гнева. Он следил за сетью опутывающих его тело чувств, вслушивался в участившийся пульс, замечал бусинки пота на ладонях. Что это? Не злоба. Не страх. Он отмечал взглядом шелковые занавеси, капельки на отпотевшем хрустале винных бокалов, запах мяты… Он наблюдал за собой, наблюдающим жизнь храма, и ловил свой отклик на нее.
Смущение, понял он наконец. Это чувство было ему непривычно; живя среди хин, он много лет его не испытывал. И удивился, встретившись с ним здесь. Что ни говори, ранние годы он провел в роскоши Рассветного дворца, в окружении слуг и рабов, сызмала привык к подобострастию высших министров. Вот как тщательно обработали его монахи, как начисто выскребли все старые привычки, если сейчас он чувствует себя не на месте среди роскоши храма. Жрецы, жрицы и даже их слуги казались ему королями и королевами во всем своем совершенстве, заставляя остро стыдиться грязи под ногтями, засаленной и потертой суконной накидки, колючей щетины на подбородке.
– Ты не рассказывала, что твой дом так красив, – сказал Каден, взмахом руки обозначив всю обстановку разом.
Тристе свела брови, огляделась, словно видела все это в первый раз, и пожала плечами:
– Твой монастырь был красив.
Каден сравнил оставшиеся в памяти простые каменные постройки со смелыми изгибами арок и переливами тканей перед глазами.
– Другой красотой.
– Чистой красотой, – поправила Тристе и понизила голос. – Здесь ты видишь шелка и вина, а под ними… – Она не договорила, мотнула головой. – Даже в храме Сьены не все так мило – ни вещи, ни люди.
Объясниться она не успела, потому что одна из ширм распахнулась и внутрь влетела женщина. Каден ожидал от всех обитателей храма надменной важности, а эта женщина, не замечая ни его, ни Киля, стиснула Тристе в объятиях и зарыдала, снова и снова повторяя ее имя. Очень не скоро она выпустила девушку и в ужасе уставилась на израненное тело дочери.
– Кто это сделал? – гневно спросила она.
Тристе открыла рот, но ничего не сказала и только замотала головой. Морьета снова прижала дочь к груди. Лица уткнувшейся в плечо матери Тристе Каден не видел, но ее руки судорожно мяли ткань материнского платья и плечи вздрагивали, как будто и она плакала.
Он поспешно отвернулся, не зная, куда девать глаза. К нему восемь лет прикасались только умиалы, да и то лишь в наказание за провинности. Он попробовал представить, как это – когда тебя обнимают. Воображение отказывало. Он сотни раз, особенно в первые годы учения, рисовал свое возвращение домой, но его родители, если память его не обманывала, не стали бы плакать, а теперь обоих и в живых не осталось. Не было в Аннуре человека, который захотел бы его обнять. И нигде не было. Каден не успел разобраться в смутном чувстве, вызванном в нем этой мыслью, потому что Морьета наконец отпустила Тристе, вытерла слезы и приветствовала мужчин:
– Прошу извинить меня, господа. Я так давно не виделась с дочерью.
Она с любопытством, оттеснившим недавнюю бурю чувств, оглядела их и перевела взгляд на Тристе. Мать и дочь были похожи гладкими черными волосами и тонкими чертами, только Морьета оказалась на полголовы выше, и Тристе, укрывшись в ее объятиях, выглядела почти ребенком.
– Как ты вернулась? Кто эти благородные господа?
Тристе предостерегающе покачала головой и указала на прозрачные ширмы – Морьета поджала губы, чуть заметно кивнула.
– Еще раз умоляю меня простить. Соблаговолите следовать за мной. Когда вы омоетесь и откушаете, я буду иметь честь принять вас в более уединенной обстановке.
29
На третий день быстрой скачки от лагеря ургулов они выехали к Белой реке. Валин натянул поводья, оглядывая с пригорка неглубокую извилистую долину. У подножия Костистых гор Белая была настолько мелкой, что местами конь мог перейти ее вброд. Вспененная на каменистых отмелях вода и объясняла ее название. А здесь, тысячью милями западнее, поток становился мощным и темным – четверть мили глубокой воды, напитанной степными черноземами.
– Осторожнее, – предостерег Валин, отводя лошадь на северный склон холма.
Он не слишком опасался встретить аннурский разъезд. До реки оставалось еще несколько миль, а пограничные форты в этой части страны разделяло не меньше двадцати миль. И все же не стоило торчать на гребне темным силуэтом, сразу бросавшимся в глаза из долины. Небо на западе уже тускнело, так что через час можно будет незаметно покрыть оставшееся расстояние.
Лейт шумно вздохнул:
– Вплавь придется? Причем ночью.
– Придется, – рассеянно подтвердил Валин, высматривая на дальнем берегу столбы дыма или другие признаки фортов.
Много лет пролетав на спине кеттралов, он злился, чувствуя на себе тугую петлю горизонта. За пять минут в воздухе он увидел бы все, что нужно, но кто бы дал ему эти пять минут? Он позволил себе вспомнить Суант-ру и понадеялся, что птица сумела добраться до Гнезда. Так и для нее лучше, и ему было бы на руку. Вернувшаяся налегке птица обычно означала гибель крыла, а если их сочтут мертвыми, поиски, скорее всего, прекратят – по крайней мере, дадут ему время подобраться поближе к ил Торнье и выяснить, что происходит. И если понадобится, убить его.
Он все еще не переварил откровений Балендина. Знал, конечно, что заговор против его семьи захватил высшие сферы аннурского общества и даже Рассветный дворец, – ничем иным нельзя было объяснить соучастия мизран-советника и немалой части эдолийской гвардии. Но с названным именем все изменилось. Да, имя… Если верить Балендину, весь заговор замыслил ил Торнья. Это он держал в руках нити, приводившие в движение Юрла и Балендина, Ута и Адива. Все смерти на его совести.
Что-то темное, зверское обвило сердце Валина и давило, давило, выжигая воздух в легких. Заныли костяшки пальцев, и только тогда он понял, что стискивает поясной нож, и успел наполовину вытянуть клинок из ножен, будто кенаранг уже стоял перед ним. Валин уставился на свою руку: белые костяшки, вздувшиеся под кожей жилы.
– Лошадей здесь оставим? – нарушил его размышления Талал.
Валин помедлил, отбрасывая от себя ярость, незаметно опустил клинок в ножны и кивнул. Такой поток не одолеть даже неутомимым ургульским коням. Значит, от дальнего берега придется бежать на своих ногах, но им было не привыкать. А добравшись до населенных мест, они без труда украдут себе новых лошадей.
– Ни птицы, ни лошадей, – заворчал, отпуская своего коня, Лейт. – С тем же успехом могли записаться в пехоту легионов, поцелуй их Кент.
– Научишься сочувствовать простым солдатам, – поддразнил его Талал.
Лейт уставился на него как на полоумного:
– Хал побери простых солдат! Я для того и шел в кеттрал, чтобы дерьмо не месить!
– Хорошо, что вы умеете плавать, – перебил их Валин. – По крайней мере, вы не сидите в ургульском стойбище.
– Шутишь? Гвенне с Анник достался собственный шатер, дважды в день ургульские детишки носят им еду и мех за мехом той огненной кобыльей мочи, что у них сходит за выпивку. А мы тут остались безлошадными и собираемся окунуться в реку, текущую с ледников. Я в любую минуту променяю свою долю на ургульскую.
Вода была холодна – холоднее моря у Островов; так холодна, что Валин перед переправой заставил спутников до пота носиться по берегу. Любой кеттрал мог чуть не до бесконечности держаться на воде в подходящих условиях, но пробирающий до костей холод этого черного потока в считаные минуты высосал бы силы из самого могучего пловца.
Кадетов безжалостно приучали к холодной воде. Наставники каждый год вывозили нескольких подопечных в Ледяное море, где сбрасывали в воду, предлагая вплавь одолеть полмили до берега. Пустяковое расстояние, но не было случая, чтобы кто-то его преодолел. Валин помнил, как синели губы, наливались свинцом руки и ноги и плотный туман затягивал сознание. Наставники успевали выловить тех, кто начинал тонуть, но ощущения засели в памяти навсегда: ужас, потом медленно скапливающаяся в груди тяжесть, а затем окутывающее мягким одеялом равнодушие.
На середине реки Валин узнал в себе то же тяжелое безразличие, засасывающее его под воду. Он с трудом различал в лунном свете головы Лейта и Талала – темные пятна по обе стороны от себя. Пилот явно ослабел, а обернувшись к Талалу, Валин понял, что все трое едва держатся на воде.
Он перевернулся на бок, приподнял голову и приказал:
– Быстрее!
Губы онемели, слово скатилось с языка холодным камнем, и сперва Валину показалось, что его не услышали. Но вот Лейт, поворачивая голову для нового глотка воздуха, коротко, но красноречиво выбранился и стал грести живее. Талал, кажется, тоже понял приказ. Валин тянул за собой надутый мешок с оружием, поэтому двое спутников стали его обгонять. Он угрюмо перевернулся обратно на живот и удвоил усилия. Долго такого темпа не выдержать, но выбор был небогат: плыви или сдохни.
К тому времени как он добрался до дальнего берега, Талал с Лейтом успели вылезти из воды, но вернулись, чтобы поддержать его на последних шагах. Конечности у Валина застыли и онемели от холода, и, сменив воду на режущий ночной ветер, он едва устоял на ногах. Все трое были обнажены, одежду вместе с оружием увязали в надутый мех. Зубы клацали, горло саднило, мышцы словно прихватило льдом.
– Форму… – выдавил Лейт. – Надо… одеться.
Валин покачал головой. Легкая шерсть черной кеттральской формы прекрасно держала тепло, но в ней после долгого плавания тепла не осталось ни капли. Нужен был огонь, но разводить костер долго, а свет может привлечь аннурские патрули. К тому же южный берег Белой был таким же голым, как северный, – сухая земля и ни единого деревца. Оставалось греться движением.
– Бегом, – взмахнув дрожащей рукой, приказал Валин.
Талал поймал его взгляд, кивнул и тряской рысцой устремился к югу.
Лейт что-то буркнул, протестуя или ругаясь, но от Валина не отстал. Оба, спотыкаясь на кочках, потащились вперед под пляшущими звездами.
Прошло не меньше часа, пока Валин ощутил просачивающееся в плоть первое тепло. С теплом вернулась и чувствительность, а с ней – зуд, следом – боль. Ноги у него были намозолены бегом по островным тропам, но грубая земля здесь била по подошвам, как дубиной, и он успел нажить несколько ссадин, неприятный порез на своде правой стопы и содрал себе ноготь на большом пальце левой.