Огненная кровь

Он хитро, с прищуром, переводил взгляд от Кадена к Тану и обратно.

– Я запретил Рампури об этом упоминать, но, подозреваю, он все же проговорился о втором пленном. – В грудь Кадену уткнулся длинный палец Матола. – Так или не так?

Каден медленно вдохнул-выдохнул. Вдох-выдох.

– Что за второй пленный?





* * *


На первый взгляд пленник не казался ни опасным, ни бессмертным.

Хин предупреждали послушников, как обманчивы ожидания, как сила предвкушения искажает и зрение, и память, поэтому Каден старался не рисовать в воображении лица врага – лица кшештрим. Они не похожи на чудовищ, напоминал он себе, дожидаясь, пока из глубочайших подземелий приволокут пленника. Их можно было принять за людей. Имя тоже было самое обыкновенное: Киль. Так могли звать пекаря или рыбака.

Он заставил себя просто принять к сведению поразительное известие, что ишшин захватили одного из бессмертных, за которыми так долго охотились, и думал, что готов ко всему. Но когда стражники пинком распахнули дверь и втолкнули в нее связанного по рукам толстой веревкой заключенного, Каден понял, что все-таки ждал чего-то более крепкого, более грозного. Киль оказался стариком – сгорбленным, медлительным, и легкая хромота портила его и без того неуверенную походку. Все лицо и кисти рук были в выпуклых шрамах – тонкие белые линии прерывались уродливыми волдырями, оставленными, как с отвращением понял Каден, раскаленным железом. Кшештрим показался ему темнокожим, но, когда он связанными руками отбросил с глаз спутанные волосы, Каден увидел, что темный цвет объясняется наслоениями грязи. Да и дряхлость пленника была мнимой: отмой его, подлечи, и он бы выглядел немногим за тридцать. И все равно он совсем не походил на чудовище, которое незаметно для себя вообразил Каден.

А потом пленник поднял глаза.

Каден и самому себе не сумел бы объяснить, что в них увидел. Глаза Киля не поражали, как его собственные пылающие радужки, и не затягивали, как почерневший взор Валина. Обыкновенные глаза, но, пока они изучали Кадена, тот понял, что они не соответствуют телу. Тело было изорвано, истерзано годами безжалостной пытки и каждым движением кричало о внутренних повреждениях. Но глаза остались несломленными. Киль бросил быстрый взгляд на Матола, полмгновения уделил Кадену и обернулся к Тану:

– Рампури.

Его голос был тих и прозрачен, как дымок над потушенным костром. Каден невольно подался ближе.

– Очень давно я тебя не видел.

Тан кивнул, но не отозвался.

– Я думал, ты забыл меня в моей тихой камере. Я почти соскучился по обществу мучителя.

– Тебя привели не для пытки, – сказал Тан.

Киль поджал губы:

– Значит, наконец-то пора умирать?

– Пора делать, что тебе скажут, – нетерпеливо прервал разговор Матол.

Пленник опустил глаза на связанные руки, оглянулся через плечо на вооруженного стражника:

– Едва ли вы оставляете мне выбор. Может, скажете, сколько я провел в камере?

– Слишком мало, – ответил ему Матол, – но у тебя будет вдоволь времени таращиться в темноту, когда мы здесь закончим.

Киль долго обдумывал его слова, хотел что-то ответить, но вместо этого обратился вдруг к Кадену:

– Рампури и Экхард мне известны, но с тобой мы не встречались, хотя я хорошо знал твоего отца.

Кулак Матола врезался ему в живот, не дав закончить.

– Прикуси язык и держи при себе свою ложь, не то следующие пятнадцать лет проторчишь не в камере, а в карцере!

Скрючившийся пленник долго кашлял, а распрямившись наконец, на миг перехватил взгляд Кадена.

«Я хорошо знал твоего отца».

Каден не нашелся что и подумать. Трудно, почти невозможно было поверить в эти слова, но, в сущности, что знал Каден о своем отце? Ребенком он восхищался Санлитуном по-детски бездумно, почитал его безудержно и безусловно. Лишь много лет спустя, в отдалении от дворца, он начал понимать, как мало знал этого человека, как мало понимал, что им движет, чего он желает и чего страшится.

При самых суровых испытаниях монашества Каден черпал силы в мысли, что так же страдал в обучении у хин его отец; что, бегая по крутым тропам и копая землю, таская тяжести и терпя пост, он, какое бы расстояние их ни разделяло, становится ближе к Санлитуну и что настанет день возвращения в Аннур, когда он встретится с отцом как мужчина с мужчиной – не только чтобы изучить систему аннурской власти, но и чтобы впервые поговорить по-настоящему.

С прибытием в монастырь предательского посольства Адива эта надежда разбилась, как старый горшок. Мечта о встрече рухнула. Им уже не поговорить. Не узнать друг друга взрослыми. Санлитун уй-Малкениан навсегда останется далеким, как изваяния, сурово глядящие на проходящих дорогой Богов людей. Каден понятия не имел, любил отец воду или вино, и тем более не представлял, способен ли был тот иметь дело с кшештрим. Он снова всмотрелся в пленника: черное от грязи лицо, твердый взгляд. Мог ли Санлитун уй-Малкениан преломить хлеб с подобным существом? Каден даже не представлял.

– Смею спросить, зачем я здесь? – негромко заговорил распрямившийся Киль и кивнул на дверь пыточной. – Вы уверены, что не придется снова терпеть боль?

– Там другая пленница, – сказал Тан. – Мы хотим показать ей тебя.

На исхудалом лице Киля мелькнуло любопытство.

– Из наших? Кто?


– Это, – ответил Тан, – мы рассчитываем узнать от тебя.





* * *


В полутемной камере с низким сводом легко было поверить, что Тристе просто отдыхает, что тяжелое деревянное кресло, к которому ее приковали, – обычное кресло, что фитили светильников прикрутили, чтобы свет не мешал ей спать. Однако едва глаза Кадена привыкли к темноте, он увидел стальные оковы на ее запястьях и лодыжках, полоски от слез на грязном лице, рубцы на плечах. Ее явно пороли плетью или били кнутом.

– Вы не могли дать ей укрыться? – спросил он.

Матол фыркнул:

– Все хин такие добренькие? – и объяснил, как маленькому: – Пытка так и действует. Начинаешь с души и только потом переходишь к телу.

Каден все не мог отвести взгляда от ее тела, от горящих полос на рассеченной коже. Ужас подступал к горлу. Хин учили его сдерживать эмоции, но не перед лицом такого зверства. Наконец оторвав глаза от ран, он увидел, что Тристе открыла свои и молча разглядывает его в мерцающем свете.

– Каден, – тихо проговорила она.

Имя в ее устах прозвучало и мольбой, и укором, и Каден понял, что девушка угадала направление его взгляда.

Он открыл рот для ответа, но ответить не сумел. Нечем было ее утешить, нечего пообещать. Каден даже не понимал, зачем его сюда привели.

– Я здесь, – сказал он наконец, языком ощущая слабость своих слов. – Я здесь.

– Как трогательно! – отметил Матол. – Он здесь, значит можно начинать. Но прежде…

По его короткому жесту двое стражей вытолкнули Киля вперед, а Матол, ухватив Тристе за волосы, резко развернул ее голову.

– Смотри! – приказал он, грубо встряхнув девушку. – Смотри!

Ее тело пробрала судорога. Каден все еще не понимал, чего добиваются эти люди. Ему представлялось, что, даже если Тристе и Киль действительно оба кшештрим, даже если они знают друг друга, им, конечно, хватит ума это скрыть. С другой стороны, увидеть знакомое лицо после, может быть, тысячи лет разлуки должно быть заметным потрясением – по крайней мере, для человека. Умеют ли кшештрим удивляться? Он не догадался спросить об этом Тана, а теперь поздно. Каден вглядывался в лицо Киля, врезая облик в память, чтобы тщательно изучить позже.

Между тем кшештрим лишь недоуменно шевельнул бровью.

– Красивая девица, – спокойно заметил он.

– Ты с ними? – В голосе Тристе смешались страх и надежда. – Что тебе надо?

– Нет, – ответил ей Киль, – я не с ними. А надо мне, думается, того же, чего и тебе, – свободы, света.

– Помоги мне! – взмолилась Тристе.

– Хотел бы, – он показал ей связанные руки, – но, как видишь, я даже себе помочь бессилен.

– Почему? – спросила она.

– Они свое дело знают. Но пусть тебя утешит то, что Ананшаэль сильней Мешкента; в конечном счете смерть освободит тебя от мук.

Голос Тристе, такой растерянный и безнадежный минуту назад, приобрел вдруг твердость стали:

– Не тебе наставлять меня в служении Мешкенту.

Она метала слова, как ножи, – резко и метко.

Киль округлил глаза и склонил голову к плечу, как видно впервые заинтересовавшись пленницей. Тристе посмотрела на него с вызовом, бросила такой же взгляд на Матола и вновь обернулась к Килю. Недавняя перепуганная девушка растаяла, образ сошел с нее, как змеиная кожа.

– Расскажи, – тихо попросил Киль. – Расскажи мне о своей боли.

Тристе медленно повторила слово: «Боль…» Казалось, она упивается вкусом кровавого куска мяса.

– Да, – снова обратился к ней Киль. – Когда ты впервые познала боль?

От смеха Тристе, от ее полнозвучного хищного хохота в Кадене что-то дрогнуло. Этот звук длился и длился, заполняя тесную камеру, распирая стены, вбиваясь в камень, и вдруг осекся рыданием.

– Пожалуйста, отпустите меня! – срывающимся голосом попросила девушка. – Пожалуйста, отпустите.

Матол оглянулся на Тана:

– Ну что?

Помедлив, Тан покачал головой: