Очарованная мраком

Поначалу ей показалось, что нужно швырнуть отвратительную находку в огонь. Но уже в следующую секунду Дина передумала. Это было бы слишком просто и очевидно. Что-то вело ее, направляло уже не впервые за этот вечер – и она послушалась. Покрепче перехватила рукоятку и со всего маху вонзила в мешочек ритуальный нож.

Воздух покрылся рябью, сместился, задвигался. Возникло ощущение, что комната находится под водой. Контуры предметов стали размытыми, очертания – неясными. Кожу покалывало иголочками, как если бы Дина попала под высокое напряжение. По потолку поползли тени, пол перестал быть твердой опорой и ускользал из-под ног. Пытаясь удержаться, Дина сделала несколько неверных шагов и оказалась возле кровати.

Что было в этом мешке? Что-то вроде Кощеевой смерти на кончике иглы?

Ведьма теперь уже не лежала – сидела, вытянувшись в струнку, и хватала ртом воздух. Глаза были широко распахнуты и вращались в глазницах, то и дело закатываясь, так что оказывались видны белки. На груди у нее расплывалось большое красное пятно.

С ужасом, смешанным с жгучим первобытным восторгом, Дина сообразила, что непостижимым образом, сама не понимая, она нанесла ведьме рану. А осознав, с мстительным удовольствием принялась втыкать нож в мешочек снова и снова.

– Это тебе за папу! И за меня! И за Татьяну! И за всех!

С каждым ударом дыра в теле Азалии делалась шире, кровь бурлила и кипела, выливаясь из раны. Ведьма беспомощно размахивала руками, пытаясь прикрыть прореху в теле, но это было бесполезно.

В комнату вбежала Татьяна.

– Что здесь… – закричала она, но подавилась словами, уставившись на агонию ведьмы.

Дина, искромсав мешочек так, что находящиеся в нем предметы стали высыпаться, зашвырнула его в огонь. Костер лениво тлел в кастрюле, но, получив новую порцию пищи, радостно заурчал.

Азалия откинулась на кровать и затихла, неловко раскинув руки и ноги. Рана на груди бесследно исчезла. Желтая ткань оказалась нетронутой.

Не сговариваясь, Дина и Татьяна приблизились к ведьме. Воздух остался таким же наэлектризованным, даже слегка потрескивал, но больше ничего необычного не было.

– Она… умерла? – шепотом спросила Татьяна.

Будто отвечая на ее вопрос, Азалия открыла глаза и нашла взглядом Дину. Девушка испуганно отшатнулась, наткнулась на подругу стоявшую чуть сзади. Но, встретившись взглядом с ведьмой, не смогла отвернуться.

Азалия силилась вдохнуть глубже и, похоже, не могла. Губы кривились, по лицу волнами прокатывалось страдание. Она казалась невероятно старой. Дело было не в морщинах или цвете лица: ее глаза выглядели по-настоящему древними, похожими на черепашьи. Словно она жила долго-долго и слишком многое видела. Многое из того, что ни одному человеку знать и видеть не полагалось. В этих невероятных глазах жило горячее, живое чувство. Какое – Дина никак не могла понять.

– Как же мне больно, – беззубо прошамкала Азалия.

Потом случилось что-то, и девушка оказалась совсем близко к ведьме.

И вот тогда пришло понимание: в том пристальном взгляде были ожидание и предвкушение.



Татьяна, потрясенная происходящим – сгорающие в кастрюле вещи, разгромленный алтарь, корчащаяся ведьма, – стояла за спиной Дины. Смотрела, как девушка склоняется ниже и ниже над ложем Азалии, проваливаясь куда-то.

Ведьма вроде бы совершенно ослабла и не могла пошевелиться. Тем неожиданнее оказался молниеносный, змеиный жест: она выбросила вперед скрюченную руку и цепко ухватила Дину за тонкое запястье. Рванула девушку на себя с такой силой, что та, не удержавшись, упала ей на грудь. Забарахталась, пытаясь подняться и отодвинуться, но у нее ничего не выходило.

Странное оцепенение овладело Татьяной. Она как будто смотрела не слишком интересный фильм, безучастно наблюдая за происходящим на экране. И не могла вмешаться.

На кровати натужно хрипела и бормотала на диковинном щелкающем наречии ведьма. Дина продолжала отбиваться, но с каждым мгновением делала это все менее энергично и яростно. Словно по инерции, без истинного желания оторваться.

Вдруг Татьяна ощутила резкую боль и вскрикнула, прижав руки к груди. Рванула блузку, и пуговицы с веселым перестуком полетели на пол. Женщина увидела, что ее кожа в том месте, где она соприкасалась с распятием, вздулась и покраснела, как от ожога.

От боли и неожиданности Татьяна пришла в себя и с ужасом осознала, что происходит на ее глазах. Перед мысленным взором замелькали прочитанные недавно строчки: «Предсмертные муки ведьм и колдунов мучительны…». «Ведьма цепляется за жизнь и не может умереть, пока не передаст свой дар…». «Отяжелевшая от грехов душа не может покинуть тело…. «Чтобы дать ведьме умереть, надо открыть окна, разобрать потолок или крышу…»

Татьяна попыталась оттащить девушку от кровати, но ничего не получалось. Хрупкое тело налилось каменной тяжестью. Казалось, что теперь они поменялись ролями: не Азалия прижимает к себе Дину, а та придавила ведьму к кровати, выжимая из нее… что?

Подвывая от страха, понимая, что счет идет буквально на секунды, Татьяна пыталась сообразить, что ей делать. Напоролась взглядом на уродливую вазу с цветами, подскочила к ней прежде, чем успела осознать зачем.

Выхватила цветы и, прежде чем сделать то, что собиралась, бросила взгляд на Дину.

Возможно, ей показалось.

Позже Татьяне почти всегда удавалось убедить себя в этом.

И только в ночных кошмарах иногда ей виделось выражение, которое застыло на лице Дины в тот момент, когда Татьяна стояла над ней, держа в одной руке вазу, как гранату, а в другой – розы, как чеку. На полудетском милом личике было написано безудержное, неистовое, сумасшедшее злое торжество.

«Успела? Опоздала?»

Татьяна заорала, размахнулась и изо всех сил швырнула вазу в окно. Может, правильнее было опустить ее на голову Азалии, запоздало обеспокоилась она. Но рассуждать было поздно.

Послышался звук удара, градом посыпались осколки, в комнату ворвался свежий весенний ветер. Татьяна почувствовала, что в образовавшийся проем, пролетев совсем рядом с нею, но не коснувшись ее, вырвалось нечто. Этот было что-то слишком старое, чтобы жить. Что-то, успевшее протухнуть и сгнить, много раз умереть, истлеть и разложиться в десятках могил.

Татьяна медленно осела на пол и впервые в жизни потеряла сознание.






Эпилог




Новый год мы собрались отмечать вдвоем. Сошлись во мнении, что это семейный праздник и справлять его нужно в кругу самых близких людей. И пусть круг этот пока был очень узок, зато в нем точно нет лишних.

Я наряжала большую живую елку в гостиной и с наслаждением вдыхала бодрящий хвойный аромат. Татьяна возилась на кухне, ни на шаг не подпуская меня к плите, доверяя разве что очищать яйца от скорлупы или шинковать капусту.

– Используешь меня, как неквалифицированную рабочую силу, – притворно дулась я.

Подруга только усмехалась. Она сильно изменилась в последнее время: притихла, стала молчаливее, задумчивее.

О случившемся мы стараемся не вспоминать.

Как только я получила возможность распоряжаться имуществом, доставшимся от отца, сразу же продала нашу квартиру и его автомобиль. Свою машину тоже поменяла: не хотела владеть ничем, к чему, возможно, прикасалась Азалия.

Почти до ноября мы жили в Татьяниной квартире. Спали всегда вдвоем. И только ближе к концу лета отважились ложиться, погасив ночник. Нам казалось, что темнота таит если не прямую опасность, то скрытую угрозу. И подпускать ее близко, а уж тем более погружаться в нее было невыносимо. Татьяна пригласила священника и освятила свое жилище. Купила и повесила в правом углу большую икону, а над дверью – распятие. Но все равно знала, что жить здесь больше не сможет.

В квартиру на одиннадцатом этаже, где мы когда-то так счастливо жили с папой, я не вернулась ни разу с той самой ночи. Элитное жилище со всей обстановкой продала быстро и выгодно, передав маклеру ключи, так и не переступив больше порога. Татьяниной квартирой занималась та же фирма. Сделки по продаже прошли с разницей в несколько дней.

Теперь мы живем на одной лестничной клетке, дверь к двери: купили себе просторные светлые квартиры далеко от прежнего дома, на одном из верхних этажей нового небоскреба. Нам обеим нравится высота. Татьяне не хватало денег на ремонт и обстановку, и она опять хотела покупать и делать все постепенно, но я и слышать ничего не желала. Оплатила все расходы, как подруга ни сопротивлялась. В результате новоселье мы отметили одновременно.

Татьяна так же работала у себя на комбинате, а вот я больше в институт не вернулась, диссертацию так и не дописала. Сочиняла роман и надеялась когда-нибудь сделать карьеру писателя. Средства на обеспеченную жизнь давала аренда купленного отцом земельного участка, половина которого принадлежала мне.

Мы с дядей Аликом ошиблись. Азалия – тоже. Она, похоже, так никогда и не узнала, что в день своей смерти папа успел оформить на меня дарственную. Переписал все, чем владел, на мое имя.

Причину смерти Азалии установила приехавшая «Скорая», которую вызвала Татьяна, придя в себя и приведя меня в чувство. У покойной определили инфаркт миокарда. Видимо, следствие пережитого горя от потери мужа: такое нередко бывает, что второй супруг умирает вскоре после первого, перешептывались соседи. Меня на погребении не было.

Разбитое окно никого особенно не удивило: я соврала, что мачехе стало душно, а задвижку на раме заело, вот я и разбила стекло, желая обеспечить приток воздуха. К счастью, выпавшая из окна ваза никого не зашибла.

О Жане мы с тех пор ничего не слышали. В тот вечер он вернулся с кладбища и застал в квартире врачей, полицию, меня и Татьяну. Она молча всучила ему пакет с вещами и выставила за дверь. Пожидаев не стал задавать лишних вопросов, повернулся и ушел. Татьяна однажды рассказала мне, что он уехал в Москву, за своей актерской звездой.

Кастрюлю, наполненную хлопьями зловонного пепла, мы закопали в соседнем парке.

Имущество Азалии перешло к самому близкому из ее многочисленных родственников, единственному сыну покойной сестры. По иронии судьбы двадцативосьмилетний Амир почти не знал своей выдающейся тетки, видел всего дважды в жизни. Был разведен, жил в Чистополе и работал врачом. Переехав в Казань, осуществил давнюю мечту: открыл медицинский центр.

Я в курсе всего этого, потому что теперь мы вместе владеем земельным участком и общаемся. Причем с возрастающим интересом и удовольствием. Боюсь загадывать наперед, но, думаю, вот-вот наши отношения выйдут за рамки дружеских.

Вроде бы все хорошо, даже лучше, чем можно было надеяться.

Но одно меня мучает, не давая спокойно жить дальше, перечеркивая все. Я никому не говорю об этом, но… Это повторяется все чаще. Интервалы становятся короче, и мне больше не удается уговорить себя не замечать, не обращать внимания.

Иногда по ночам я просыпаюсь от неясного тягучего ощущения. Встаю и босиком иду к окну, долго смотрю на море огней далеко внизу. Жду, пока меня покинет острая тоска по испытанному однажды чувству.

В тот краткий миг, когда я приблизилась к Азалии и заглянула в ее (пожалуй, не только ее) глаза, поймала ускользающий, гаснущий взгляд, мне показалось…

Нет, не показалось! Я ясно поняла, что означает обладать Властью. Могуществом.

Это ощущение, молнией пронзившее все мое тело, было ярким и сочным. Я узнала, насколько это сладостно – возвыситься над окружающими людишками, унылыми, постными, пресными человечками. Особенно – над мужчинами, которые готовы будут на что угодно, лишь бы я позволила им насладиться моим обществом.

Жан. О, как бы я отомстила ему!.. Заставила бегать за собою жалкой дворняжкой. Сидеть у ног, покорно испрашивая подачки. Скулить от счастья, если я одарю его беглым взором…

Думая об этом, я ненавижу Татьяну, которая вмешалась и все испортила.

Я вспоминаю, как любовно и завораживающе звучал в голове тихий, вкрадчивый голос. Как удобно устроился в руке ритуальный нож… Ведь я не пожелала избавиться от него, сохранила, не выбросила, не закопала вместе со всем остальным. Татьяна не подозревает о его существовании, он надежно спрятан – только мне известно, где именно.

Я страстно, до боли в сердце хочу прикоснуться к ножу, погладить лезвие и рукоятку, взять его в руки и… До сих пор мне удавалось не делать этого. Пока я нахожу в себе силы не открывать тайник и даже не смотреть на нож.

Постепенно наваждение рассеивается. Я начинаю думать о своем несчастном отце, вспоминаю, через что пришлось пройти мне самой. Думаю о том, что сделала ради меня Татьяна, и мне становится стыдно и горько. Я понимаю, что противна сама себе.

Бреду обратно в кровать и долго плачу, очищая, освобождая свою душу от чего-то темного, невозможного.

А потом незаметно засыпаю, не позволяя себе даже на мгновение задуматься о том, что может случиться, если (когда?) в одну из таких ночей морок меня не отпустит…