Общая психопатология
Часть 16 из 28 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
(е) Расщепленная личность (персонификации)
Раздвоение «Я» или его расщепление на большее число частей может происходить таким образом, что больные оказываются лицом к лицу с совершенно чуждыми силами, ведущими себя как отдельные личности, характеризующиеся многогранностью, преследующие вполне очевидные цели, имеющие определенный характер, настроенные дружественно или враждебно. На самом элементарном уровне эти единства представляют собой так называемые одновременные галлюцинации нескольких органов чувств. Личность, являющаяся больному в зрительной галлюцинации, вдобавок еще и говорит[64]. Голоса, зрительные галлюцинации, бред воздействия, раздвоение сознания собственного тела могут вступить в сложную связь и в итоге оформиться в настоящие персонификации (в данном случае мы используем удачный термин, придуманный больным Штауденмайером [Staudenmaier]).
Штауденмайер, профессор химии, описал персонификации в ряду собственных патологических переживаний. В отличие от многих других больных той же группы (то есть шизофреников) он считает их не духами или чуждыми существами, а «обретшими самостоятельность частями собственного бессознательного». Приведем его сообщение, выказывающее известные черты сходства с процитированным выше сообщением отца Сурина: «Отдельные галлюцинации выступали во все более и более отчетливом виде и повторялись все чаще и чаще. В конце концов они оформились в персонификации: например, самые значительные зрительные образы вступали в регулярные сочетания с соответствующими слуховыми образами, в результате чего возникали фигуры, которые заговаривали со мной, давали мне советы и критиковали мои действия и т. п. Характерный недостаток этих персонификаций заключается в том, что они действительно думают, будто они суть то, чем они кажутся или хотят казаться; поэтому они говорят и действуют абсолютно всерьез. В течение длительного времени я всячески пытался дать им дальнейшее развитие». Вот некоторые примеры:
«Несколько лет назад, в то время, когда я наблюдал за какими-то военными учениями, мне неоднократно доводилось видеть невдалеке от себя одну даму царствующей фамилии и слышать ее разговоры. Позднее у меня случилась необыкновенно яркая галлюцинация: будто я слышу ее голос еще раз. Поначалу я не обращал внимания на этот голос, который то и дело возникал и очень скоро исчезал. С течением времени, однако, ощущение ее близости стало посещать меня все чаще и чаще, делаясь к тому же все более и более отчетливым; отчетливость приобрел и ее зрительный образ, постоянно навязывавший себя мне параллельно ее внутреннему голосу (хотя поначалу он не выглядел как настоящая галлюцинация). В дальнейшем появились персонификации других царствующих особ – в частности, германского императора, а также некоторых умерших монархов (например, Наполеона I). Постепенно меня охватило единственное в своем роде возвышенное чувство, будто я – диктатор и правитель великой нации. Моя грудь сама собой сделалась шире, я стал держаться навытяжку, по-военному; это доказывает, что соответствующие персонификации оказывали на меня существенное влияние. Например, я слышал внутренний голос, говоривший торжественным тоном: “Я – германский император”. Затем я почувствовал усталость; мне явились другие образы, и я расслабился. Явившиеся мне персонификации царственных особ в сумме дали начало понятию “величества”, которое получило свое постепенное развитие. Мое “величество” испытывало сильнейшее желание стать важной или, точнее говоря, могущественной, царствующей персоной и – по мере того как мои представления прояснялись – наблюдать за этими персонификациями и подражать им. “Величество” интересуется военизированными зрелищами, изящной жизнью, хорошими манерами, обильной и изысканной едой и питьем, порядком и роскошью в моем доме, элегантными нарядами, безупречной военной выправкой, гимнастикой, охотой и другими видами спорта; оно стремится влиять на мой образ жизни советами, предостережениями, приказами и угрозами. С другой стороны, “величество” враждебно детям, милым безделушкам, шуткам, веселью – очевидно, потому, что царствующие особы известны ему только по полным достоинства появлениям на публике или по изображениям на картинах. Кроме того, “величество” – противник юмористических журналов, карикатур, питья воды и т. п. Ростом я, пожалуй, маловат для “величества”». Похожую роль играет персонификация «дитя» – с детским голосом, детскими потребностями и радостями. Есть также персонификация «круглоголовый» – любитель шуток и забав. У каждой персонификации есть свой голос; с ними можно разговаривать как с посторонними людьми. Но при этом «нужно держаться в рамках определенной области, которую они представляют, исключив из нее все постороннее. Стоит заговорить о чем-то другом, в особенности диаметрально противоположном, как вся идиллия исчезнет». Персонификациям, наделенным отчетливыми признаками, предшествуют во времени менее определенные, смутные персонификации. «Иногда мне кажется, что на свободу вырвалось множество чертей. В течение долгого времени я то и дело с полной отчетливостью вижу перед собой дьявольские морды. Однажды, будучи в постели, я явственно ощутил, как кто-то стягивает мою шею цепью; затем я почувствовал запах серы, и жуткий внутренний голос произнес: “Теперь ты мой пленник, и я тебя не выпущу. Я не кто иной, как сам дьявол”. На меня часто сыпались угрозы. Я все это пережил на себе. Нельзя сказать, чтобы эти россказни о злых духах, которые кажутся современным людям страшными средневековыми сказками, эти сообщения адептов спиритизма о полтергейстах были совершенно беспочвенны. Персонификации действуют вне связи с сознательной личностью, но каждая из них стремится взять ее под свой полный контроль. С ними приходится вести долгую борьбу, да и они сами начинают бороться друг с другом, стоит какой-то их части прийти на помощь сознательной личности. Я часто с полной отчетливостью наблюдаю, как несколько персонификаций помогают друг другу, поддерживают друг друга или по секрету договариваются вступить в борьбу со мной – “стариком”, как они всегда меня называют между собой, – и по возможности досаждать мне (это похоже на то, как несколько телеграфистов на нескольких станциях, входящих в какую-то сложную сеть, втайне от окружающих плетут заговор), а иногда еще и борются друг с другом, оскорбляют друг друга… Благодаря далеко идущим, иногда патологическим влияниям некоторых центров и персонификаций я мог наблюдать, как яростно они дрались, как усиленно старались вытеснить чувства и представления, казавшиеся им неприятными, и утвердить собственные желания и представления, чтобы тем самым улучшить свое положение в моем организме и приобрести большее влияние». В каждой из персонификаций есть какая-то односторонность. Персонификации не целостны; это лишь части, которые могут существовать как расщепленные «куски» бессознательного рядом с сознательной личностью.
По этим описаниям можно судить и об отношении самого Штауденмайера к этим феноменам. В следующем отрывке оно выражается особенно отчетливо: «У того, кто неопытен в подобных вещах, непременно создастся впечатление, будто таинственная, невидимая и абсолютно чуждая личность исполняет какую-то роль. Этот “внутренний голос” известен с незапамятных времен; его признают божественным или дьявольским». Но Штауденмайер считает это неверным; он, подобно средневековым святым, чувствует себя одержимым – но не какими-то чуждыми силами, а расщепленными частями собственного бессознательного. «Я считал их единствами, живущими до известной степени самостоятельной жизнью, хотя и образованными ради некоторых частичных целей и раз и навсегда ограниченными определенным местом внутри организма. В силу односторонности своего положения и своих задач каждая из них обладает собственной памятью и интересами, которые не обязательно совпадают с памятью и интересами сознательной личности. В особенности у нервных людей они приобретают исключительную власть над аффектами и всем образом жизни и действий сознательного “Я” – ведь сами они также способны на необычайно разнообразные аффекты. Если они способны к обучению, они в конечном счете могут развиться в весьма разумные “частичные экзистенции”, с которыми нужно считаться самым серьезным образом. Именно так и произошло в моем случае». У нормальных людей воздействие со стороны бессознательного выражается в смутных ощущениях; но Штауденмайер вступил со своими расщепленными личностями в членораздельный диалог и таким образом пережил собственное бессознательное куда живее, чем это было бы возможно в любом другом случае. Штауденмайер не считает, что эти расщепленные единства принципиально отличаются от содержания нормального бессознательного. «Существует ряд промежуточных ступеней, ведущих от полноценного, самовластного психического единства нормальных людей вниз, к патологическому расщеплению и радикальной эмансипации отдельных частей мозга». Штауденмайер не сомневается, что «в психическом аспекте человек есть единое целое. Не следует забывать, что здесь мы имеем дело с таким состоянием, которое переходит непосредственно в патологию. Сама возможность существования такого рода феноменов играет необычайно важную роль при выработке оценок и суждений, касающихся человеческой души и ее природы».
§ 8. Рефлексивные феномены
Психологическое введение. Говоря о сознании «Я», мы имеем в виду не только определенного рода внутренние переживания; сознание собственного «Я» побуждает меня еще и рефлексивно обращаться к самому себе. Рефлексируя, я не только познаю себя, но и влияю на самого себя. Во мне не просто что-то происходит; я к тому же еще и планирую, побуждаю, формирую то, что происходит внутри меня. Я могу, так сказать, впитывать действительность в себя, могу вызывать ее и управлять ею.
Развитие человека как в индивидуальном, так и в историческом аспекте не является – в отличие от всех остальных биологических событий – пассивной трансформацией; это собственная внутренняя работа души и духа, осуществляемая в контексте универсальной диалектики борьбы и превращения противоположностей.
Поэтому уже не приходится говорить просто о непосредственной душевной жизни. Мышление и воля дают начало рефлексии, а вместе с рефлексией начинается опосредующее вмешательство в любое непосредственное переживание. Но как только непосредственное переживание перестает быть единственным определяющим фактором, мы обнаруживаем не просто расширение, развертывание, новое измерение переживания, но и совершенно новые по своему характеру расстройства. Возьмем, к примеру, простейшую, основную форму непосредственности – инстинкты; рефлексирующее намерение может поддерживать их, «помогать» им, но может и полностью запутывать и подавлять их.
Расстройства возникают тогда, когда действие механизмов, реализующих и координирующих рефлексию в ее связи с непосредственными данностями психической жизни, отклоняется от естественного пути (который для нас во многом неясен, но включает в себя все то, что в нашей жизни является самоочевидным, безопасным, не проблематичным, то есть противоречащим любому рефлексированию).
Душевная жизнь человека – в отличие от душевной жизни животных или идиотов – уже не может быть только непосредственной. Если бы она была чисто элементарным процессом, нам следовало бы считать ее расстроенной; то же, впрочем, относится и к чисто рефлексивной душевной жизни.
Тот факт, что непосредственно переживаемые нами феномены подвергаются постоянным трансформациям под воздействием рефлексии, в большинстве случаев никак не отменяет их непосредственного характера (именно таковыми мы их пытались описать). Но воздействие рефлексии на то, что переживается непосредственно, имеет фундаментальное значение; соответственно, при исследовании явлений психической жизни мы должны со всем вниманием отнестись к возможному вмешательству со стороны рефлексии. Это вмешательство может порождать некоторые новые психопатологические феномены. Во-первых, содержащийся в рефлексии элемент преднамеренности может стать источником неискренности; сталкиваясь с лицами, страдающими истерией, мы можем ошибочно принять их переживания за истинные. Во-вторых, тот же элемент может привести к нарушению упорядоченности в сфере инстинктивной деятельности (в частности, на уровне соматических функций). Наконец, в-третьих, он может привести к возникновению навязчивых явлений – этих единственных в своем роде душевных переживаний, возможных только на основе рефлексии и воли. Во всех трех случаях рефлексия и преднамеренность служат совершенно необходимыми предпосылками для возникновения совершенно «непроизвольных» феноменов.
Огромное значение рефлексии, наполненной определенным содержанием, мы обсудим в главе о понятных психических взаимосвязях. Все патологические проявления, рассматриваемые в настоящем разделе с точки зрения феноменологии, естественным образом найдут там свое место. Это моменты человеческой жизни, и их содержание должно быть понято в ее контексте. Здесь нас интересуют только переживаемые явления как таковые, то есть различные типы и формы явлений, а не их содержание и смысл.
(а) Стихийная и опосредованная мышлением психическая жизнь
Нормальная, повседневная психическая жизнь всегда так или иначе укоренена в рефлексии. В этом отношении она противоположна психотическому, стихийному переживанию. Например, когда мы сопоставляем бредовую идею с простой ошибкой, живое осознание с переживанием некой «мнимости», меланхолию с невротической депрессией после несчастного случая, настоящую галлюцинацию со спроецированным в пространство фантастическим представлением, переживание раздвоенного «Я» с ощущением «двух душ в одной груди», инстинктивное побуждение с простым желанием, двигательное возбуждение с осмысленной моторной разрядкой эмоций, мы каждый раз видим, с одной стороны, элементарное, непосредственное и не поддающееся редукции переживание, а с другой стороны – нечто, являющееся результатом определенного развития и роста, укорененное в мышлении и живущее в нем, пусть сравнительно мимолетное и второстепенное, но тем не менее являющее собой некий мгновенный аффект, очевидное и сильное чувство. На элементарное и непосредственное невозможно воздействовать психологическими средствами; последние способны оказывать влияние только на то, что опосредовано мыслью. Стихийное первоначально лишено содержания (то есть содержание для него – нечто приобретенное, вторичное); но все относящееся к сфере мышления развивается исходя из содержания. То, что доступно пониманию в аспекте своего генезиса и развития, противостоит явлениям, сущность и причинные связи которых неясны и которые врываются в сферу психического с какой-то первобытной силой. Чисто стихийное, таким образом, выявляет себя в качестве болезненного процесса.
Если доступное пониманию развитие психических процессов соответствует норме, то есть представляет собой ненарушенную действительность психической жизни, разворачивающейся естественным путем, в нем нет ничего ложного или обманчивого. Но стоит возникнуть опосредующему фактору, как он вполне может стать источником разного рода расстройств. В область скрытых взаимосвязей сплошь и рядом вкрадывается малозаметный обман. Ровному, хорошо адаптированному животному существованию приходит конец. Животные существуют по ту сторону правды и лжи – тогда как я, человек, живу переживаниями и не могу от этого отрешиться. Я полагаю, что я есмь я, что я истинен; но я впадаю в преднамеренность и подражание, и тем самым – в обман. Лица с выраженными истерическими данными могут в этом отношении заходить очень далеко – так что в итоге их психическая жизнь, сама по себе абсолютно производная, продуманная, опосредованная, искусственная и обманчивая, внезапно может обратиться в стихийное переживание, захватывающее и непосредственное. Например, молодой человек, страдающий шизофренией, живет с истеричкой, делящей с ним многие из его галлюцинаций и тревог. Он говорит о ней: «Тот, кто подхватил заразу, – нервничает; тот, кто сам испытал переживание, – не нервничает. В моем случае все выглядит куда спокойнее и яснее».
(б) Расстройства инстинктов и соматических функций
Если говорить о соматических функциях, то наша жизнь протекает успешно в силу присущего нам свойства доверяться бессознательному руководству со стороны инстинктов. Последние, в свой черед, развиваются благодаря упражнению, обновляются и обогащаются благодаря нашим изначально осознанным действиям. Детали этого процесса исключительно сложны, и мы никогда не сможем разобраться в них до конца. Наша биологическая наследственность и то, что мы обретаем в ходе нашей личной истории, составляют единство. Но рефлексия (без которой в равной мере невозможны как развитие, так и сохранение этих наследственных и приобретенных факторов) может сама по себе вызывать расстройства.
Человек больше не может мочиться, ходить, совокупляться, утрачивает способность к письму. Он чувствует катастрофичность и в то же время смехотворность своего положения. Он хочет вернуть себе способность делать все эти вещи, но концентрация внимания на них только ухудшает положение. Страх перед неудачей ухудшает дело в еще большей степени.
Озабоченность собственным здоровьем, концентрация внимания на нем приводит к возникновению ипохондрических жалоб. Вследствие постоянного рефлексирования над собственным телом и его функциями развиваются субъективные синдромы с частично объективными проявлениями. Наконец, ожидания и страхи направляют сознание к жизни, сосредоточенной преимущественно на соматической сфере и в процессе поиска самой себя фактически теряющей самое себя.
(в) Навязчивые явления[65]
1. Навязчивость в сфере психического (общие положения). Переживание психической навязчивости – это факт, обладающий свойством, так сказать, предельности. Даже при вполне нормальных условиях я могу ощущать, что мною руководит, меня побуждает что-то делать или меня подавляет не столько внешняя сила или кто-то иной, сколько моя собственная психическая жизнь. Мы не должны упускать из виду этот не выходящий за рамки нормы феномен и четко представлять себе эту совершенно уникальную способность человека противостоять самому себе, хотеть следовать инстинктивному побуждению и одновременно бороться с ним, желать и одновременно не желать. В противном случае мы не достигнем правильного понимания феноменов, которые в психопатологии описываются как навязчивые представления, навязчивые побуждения и т. д.
В норме «Я» живет свободной жизнью в своих восприятиях, тревогах, воспоминаниях, мечтах и снах – независимо от того, предается ли оно им инстинктивно или преднамеренно выбирает объект своего внимания и особого чувства. Но если «Я» перестает быть хозяином своего выбора, утрачивает способность влиять на селекцию материала, которому суждено наполнить его сознание, а содержание, присутствующее в сознании в данный момент, помимо желания и воли остается в нем и не может быть из него удалено, «Я» оказывается в состоянии конфликта с содержанием, которое оно хотело бы подавить, но не может этого сделать. Именно это психическое содержание и обретает навязчивый характер. Это не та навязчивость, которую мы ощущаем, когда что-то начинает неумеренно занимать наше внимание. Интересующая нас здесь разновидность навязчивости исходит изнутри. Вместо нормального осознания того, что человек контролирует последовательность событий (Курт Шнайдер), появляется осознание некой навязанности, сопровождаемое неспособностью при всем желании освободиться от нее.
Мы не говорим о навязчивости в сфере психического в тех случаях, когда в процессе обычного инстинктивного переживания наше внимание приобретает ту или иную направленность или в нас возникает то или иное желание. Навязчивые явления возможны только при условии, что психическая жизнь до определенной степени находится под контролем воли. Явления психической жизни становятся навязчивыми, только если в них содержится переживание определенной активности «Я». Соответственно, при отсутствии волевого контроля и выбора – как у идиотов или очень маленьких детей – говорить о навязчивости не приходится.
Любые события психической жизни, содержащие в себе элемент произвольности, могут приобрести навязчивый характер, и мы говорим о навязчивости всякий раз, когда хотим специально выделить значимость того или иного из этих событий. Например, когда «Я», помимо воли, никак не может отвлечь своего внимания от галлюцинации, ощущения, пугающей мысли и т. п., мы говорим о навязчивой галлюцинации, навязчивом ощущении, навязчивом страхе и т. п. Степень возможного развития навязчивого явления определяется волевыми качествами человека. Ощущение сохраняет навязчивый характер только до того момента, когда я отвлекаю от него свои органы чувств или изолирую их от воздействия соответствующего стимула.
До сих пор мы говорили о навязчивости только в связи с той формой, в которой выявляется психическое содержание. Что касается самого содержания, то оно может быть осмысленным и находиться в полном соответствии с личностью. Таков, например, страх перед родами, который является для женщины не просто мгновенным страхом ее «Я», но оправданным страхом, охватывающим всю ее личность. Но если ей, несмотря на все попытки, никак не удается отвлечься от этого страха и подумать о чем-то ином, она начинает переживать его как навязчивое явление. С другой стороны, она может понять, что ее страх на самом деле неоправдан, и отказаться от отождествления себя с ним – считая его необоснованным, глупым, не своим. Такой страх наделен признаком навязчивости и по своему содержанию связан с «Я», хотя и, возможно, по существу чужд ему. В других случаях содержание навязчивых идей бывает абсолютно бессмысленным; качество «чуждости» дает о себе знать самым безжалостным образом (человек не выходит на прогулку, так как боится случайно попасть своим зонтиком в глаз идущему позади него прохожему). Строго говоря, навязчивые мысли, импульсы и т. д. – это только такие страхи и импульсы, которые могут переживаться человеком как постоянная, непрекращающаяся забота, хотя при этом он убежден в необоснованности страха, бессмысленности импульса и невозможности соответствующих мыслей. Таким образом, навязчивые явления в строгом смысле – это явления, чье существование вызывает в человеке сильнейшее противодействие и чье содержание кажется ему беспочвенным, бессмысленным и абсолютно или относительно непонятным.
Для того чтобы получить полную картину навязчивых явлений, мы разделим их на две группы. К первой мы отнесем навязчивые явления в широком смысле: главным отличительным признаком в данном случае служит субъективное ощущение навязчивости, тогда как содержание безразлично (формальное навязчивое мышление). В сознание то и дело вторгается образ, мысль, воспоминание или вопрос; типичный пример – это когда человека упорно преследует какая-то мелодия. Но речь не обязательно должна идти о таком изолированном содержании; возможны также явления назойливой переориентации мышления (человек постоянно что-то подсчитывает, читает по буквам имена, размышляет над нерешаемыми и явно бессмысленными задачами и т. д.). В отношении второй группы – навязчивых явлений в узком смысле – следует добавить признак «чуждости»; кроме того, содержание этих явлений обладает сильным аффективным воздействием. Данная группа делится на следующие категории:
1. Навязчивые аффекты – чуждые, немотивированные чувства, с которыми испытывающее их лицо безуспешно борется.
2. Навязчивая убежденность – когда больной испытывает побуждение верить в истинность того, что сам же считает ложным.
3. Навязчивые побуждения – лишенные смысла побуждения, абсолютно противоречащие данной личности – например побуждение убить своего ребенка. Когда такие побуждения выказывают тенденцию выступать целыми группами, мы можем говорить о навязчивых состояниях или влечениях – например о навязчивом влечении к преувеличению чего-либо (образцом такого влечения может служить хотя бы навязчивая чистоплотность).
2. Навязчивая убежденность. Характерный признак навязчивых идей состоит в следующем: личность верит в некоторое содержание (которое в большинстве случаев является осмысленным), одновременно зная, что данное содержание ложно. Возникает борьба между убежденностью в чем-то и знанием того, что истинно как раз противоположное. Данное явление следует отличать от обычного сомнения и прочной уверенности. Приведем пример:
У Эммы А. уже было несколько фаз эмоционального расстройства. Каждый раз она полностью выздоравливала. Несколько недель тому назад она вновь заболела. У нее началась ностальгия, депрессия; она попала в больницу. Там ее дразнили двое мужчин; они щекотали ее под мышками и хватали за голову. Она дала им отпор: «Я не собираюсь в больнице заниматься флиртом». Затем у нее появилась мысль, что мужчины могли ее изнасиловать и она, возможно, забеременела. Эта совершенно необоснованная мысль постепенно приобретает над ней непреодолимую власть. Она говорит: «Иногда я отбрасываю эту мысль от себя, но она упорно возвращается». Все ее мысли вращаются вокруг одной темы: «Целый день я снова и снова восстанавливала в уме ход событий; но ведь у них наверняка не хватило бы наглости так поступить». Она выражает уверенность, что вот-вот родит, но потом вдруг говорит: «Я все-таки не уверена до конца; я всегда чуть-чуть сомневаюсь». Она рассказывает эту историю своей сестре, и они вместе смеются над ней. Ей нужно идти на обследование к врачу, но она всячески сопротивляется этому из опасения, что врач станет насмехаться над ней, над ее «глупыми идеями». Врач ничего не обнаруживает. Этого оказывается достаточно, чтобы внушить ей уверенность на один день, но потом она перестает верить врачу, считая, что он лишь хотел ее успокоить. «Я больше никому не верю». Она ждет, что ее менструации прекратятся; когда же очередная менструация начинается в должный срок, она ненадолго успокаивается, но этого оказывается недостаточно для того, чтобы ее переубедить. «Я пытаюсь достичь полной ясности. Я сажусь и думаю: это не может быть правдой, ведь я не была дурной девчонкой. Но потом я начинаю думать дальше и говорю себе: в один прекрасный день обнаружится, что все это правда». «И так – целый день. Внутри меня происходит беспрерывный спор: это могло быть и так и этак, чаша весов склоняется то на одну, то на другую сторону». Она ведет себя исключительно беспокойно. Она постоянно думает, что у нее огромный живот и что люди это замечают. «Я все время думаю о том, как это будет ужасно». Иногда больная смеется над бессмысленностью собственных мыслей. Когда ей задается вопрос о ее болезни, она отрицает, что вообще больна, но говорит: «Я знаю, что это всегда проходит».
Обобщая, мы можем сказать, что все мысли больной группируются вокруг одной центральной идеи, которая помимо ее воли постоянно возвращается в ее сознание (навязчивое мышление); истинность этой идеи навязывается больной в противоположность ее убежденности в обратном (навязчивая убежденность).
Навязчивая убежденность феноменологически отличается от бредовых идей, сверхценных идей и нормального сомнения. При бредовых идеях существует полная и осознанная уверенность не только в значимости, но и в абсолютной истинности соответствующих суждений – тогда как в случае навязчивой убежденности осознанная абсолютная уверенность такого рода отсутствует. При сверхценных идеях существует сильная вера, которая только и имеет значение; с точки зрения самой личности, ее психическая жизнь остается нормальной и нетронутой – тогда как при наличии навязчивой убежденности личность сама воспринимает ее как нечто болезненное. Наконец, при обычном сомнении продуманное взвешивание всех за и против приводит к неуверенности, переживаемой как психологически целостное мнение о ситуации, – тогда как при навязчивой убежденности чувство уверенности в чем-то одном сопровождается знанием о чем-то прямо противоположном. В качестве аналогии можно привести «спор» полей зрения в стереоскопе (Фридман [Friedmann]). Существует постоянный антагонизм между осознанием истинности и осознанием ложности. Каждое из них тянет в свою сторону, но ни одно не способно взять верх полностью и окончательно. Что касается нормального сомнения, то здесь вообще нет этого переживания истинного и ложного; с точки зрения самого субъекта, есть только единый акт суждения, в котором устанавливается отсутствие полной ясности относительно предмета суждения.
3. Навязчивые побуждения и навязчивое поведение. Когда человек испытывает влечение, реализация которого может иметь сколько-нибудь существенные последствия, не исключено возникновение конфликта мотивов. Решение может приниматься двояко: либо с чувством самоутверждения и осознанием свободы, либо с чувством поражения и осознанием необходимости подчиниться. Это нормальное, всеобщее явление. Но во втором случае может возникнуть также дополнительное сознание какого-то чуждого побуждения, которое исходит как бы не из самой личности, противоречит ее природе, явно лишено смысла, недоступно пониманию. Если за этим следует какое-то действие, то мы говорим о навязчивом поведении. Если же влечение подавляется и, таким образом, не получает выхода на поведенческий уровень, мы говорим о навязчивом влечении. Часто лица, переживающие явления данного рода, позволяют себе следовать относительно безобидным навязчивым влечениям (например, передвигают стулья, божатся и т. д.), но успешно сопротивляются побуждениям преступного или катастрофического характера – таким, как желание убить ребенка или покончить с собой (например, бросившись вниз с большой высоты).
Навязчивые влечения можно отчасти понять как вторичное навязчивое поведение, имеющее свой источник в других навязчивых явлениях; например, человек, испытывающий навязчивую уверенность, будто он дал какое-то невыполнимое обещание, может потребовать письменной справки, что ничего такого на самом деле не было. Такое вторичное поведение включает в себя множество защитных действий, имеющих в своей основе другие навязчивые явления (к ним относится, например, навязчивое влечение умываться, обусловленное страхом перед заразой). Поведение превращается в настоящий ритуал, призванный защитить от несчастья, – в разновидность магии против другой магии. Процесс выполнения требований этого ритуала становится все более и более мучительным, поскольку никогда не приносит полного удовлетворения. Действия выверяются до мельчайших подробностей, любые отклонения исключаются, в реализацию процесса вовлекаются все душевные силы. Любая возможность ошибки порождает сомнение относительно эффективности ритуала и усиливает потребность в новых действиях, призванных укрепить уверенность; поскольку и это не рассеивает сомнений, весь ритуал должен быть повторен с самого начала. Таким образом, окончательный результат в виде успешного завершения целостного поведенческого цикла оказывается недостижимым. Когда человек поддается навязчивым влечениям, он, как и в случае импульсивных действий, испытывает живейшее чувство облегчения. Но если человек сопротивляется им, возникают тяжелые приступы страха или другие симптомы (такие, как разрядка через движение). Чтобы освободиться от страха, больной должен еще раз осуществить бессмысленный ритуал, состоящий из серии безобидных действий. Опасение вновь испытать страх служит достаточным поводом для того, чтобы в очередной раз вызвать его; в этом порочном кругу феномен, о котором идет речь, самовозбуждаясь, продолжает свое неуклонное развитие.
4. Фобии. Больные охвачены непреодолимым ужасом перед самыми что ни на есть естественными ситуациями и действиями; в качестве примеров приведем страх закрытых помещений и страх перед пересечением открытых пространств (агорафобию). Этот феномен описывается следующим образом:
Больные испытывают необычайную тревогу, по-настоящему смертельный страх, если им предстоит пересечь открытое пространство, оказаться на пустынной улице, или перед высотными зданиями, или в иных аналогичных обстоятельствах. Они ощущают давление в груди, усиленное сердцебиение, дрожь, подступающий к голове жар, потливость, у них возникает чувство прикованности к земле, парализующей слабости в конечностях, страх перед падением[66].
Раздел 2
Мгновенное целое: состояние сознания
В данном разделе, впервые на протяжении нашего феноменологического исследования переживаний, мы затрагиваем идею целостности, а именно – такой тип целостности, который проявляется в непосредственном, мгновенном переживании общего состояния собственной души.
Феномены возникают не по отдельности; причины, обусловливающие возникновение единичных феноменов, редки. Отдельные феномены порождаются общим состоянием сознания. В наших описаниях единичные феномены выделены и отчасти сгруппированы; это сделано потому, что только через такую четкую дифференциацию можно прийти к хорошо структурированным (и посему плодотворным) воззрениям на целое. Но сама по себе эта дифференциация неполна.
Говоря об отдельных феноменологических данностях, мы придерживались допущения, согласно которому общее состояние психической жизни, в рамках которой выявляются эти данности, остается неизменным; мы называем это состояние рассудительностью (Besonnenheit), нормальной ясностью сознания. Но в действительности общее состояние психической жизни характеризуется исключительной вариабельностью; феноменологические элементы ни в коем случае не остаются одними и теми же, но меняют свою суть в зависимости от того, что представляют собой все остальные элементы и что может представлять собой общее состояние психики в каждый данный момент. Таким образом, мы видим, что анализ отдельного случая не может состоять в простом расчленении ситуации на отдельные элементы; он должен постоянно соотноситься с психическим состоянием как некой целостностью. Все в психической жизни находится во взаимной связи; каждый отдельный элемент окрашен в цвета соответствующего психического состояния и контекста. Традиционно этот фундаментальный факт подчеркивается дифференциацией содержания сознания (в широком смысле к содержанию сознания относятся все до сих пор описанные элементы) и деятельности сознания. В условиях ясного сознания любой отдельный элемент (восприятие, представление или чувство) – это нечто совершенно иное, чем тот же элемент в условиях помраченного сознания. Чем сильнее состояние сознания отличается по своим признакам от того, к которому мы привыкли, тем труднее понять это состояние в целом, равно как и отдельные составляющие его феномены. Психическая жизнь, протекающая в условиях крайне помраченного сознания, вообще говоря, недоступна (или почти недоступна) феноменологическому исследованию.
Следовательно, очень важно уметь оценить все субъективные феномены с точки зрения того, происходят ли они в состоянии ясного или помраченного сознания. Галлюцинации, псевдогаллюцинации, бредовые переживания и бредовые идеи, имеющие место в условиях ясного сознания, не могут считаться частичными симптомами какого-то преходящего изменения сознания; их следует рассматривать как симптомы значительно более глубинных процессов внутри психической жизни. о галлюцинациях и настоящих бредовых идеях вообще можно говорить только при наличии ясного сознания.
Существует множество измененных состояний сознания (таких, например, как сны и сновидения), которые не выходят за рамки нормы и присущи всем людям; другие состояния зависят от определенных условий. С целью визуализации психотических состояний мы прибегаем к сравнениям с нашими собственными переживаниями (связанными со сновидениями, состоянием засыпания, состоянием усталости); некоторые психиатры подвергают себя интоксикации (мескалином, гашишем и т. п.), тем самым переживая непосредственную модель психотического опыта, возможно родственного тому, который соответствует состоянию некоторых душевнобольных.
Психологическое введение. Термин «сознание» обозначает, во-первых, действительный опыт внутренней психической жизни (в противоположность чисто внешнему характеру событий, являющихся предметом биологического исследования); во-вторых, этот термин указывает на дихотомию субъекта и объекта (субъект преднамеренно «направляет себя», свое внимание на объект своего восприятия, воображения или мышления); в-третьих, он обозначает знание собственного сознательного «Я» («Я»-сознание: Selbstbewußtsein). Соответственно, бессознательное, во-первых, обозначает нечто, не принадлежащее действительному внутреннему опыту и невыявляемое как переживание; во-вторых, под бессознательным понимается нечто такое, что не мыслится в качестве объекта и остается незамеченным (благодаря тому, что оно бывает предметом восприятия, оно впоследствии может «всплыть» в памяти); в-третьих, бессознательное ничего не знает о самом себе.
Целостность психической жизни в каждый данный момент называется сознанием и включает все три перечисленных выше аспекта. Потеря сознания возникает в случае исчезновения элементов, составляющих внутренний душевный опыт, – как при обмороке, под воздействием наркоза, при глубоком сне без сновидений, коме и эпилептическом приступе. Но наличие даже минимального внутреннего переживания означает, что сознание не потеряно до конца – даже если объекты при этом осознаются смутно, а «Я»-сознание почти или вовсе отсутствует. Ясность сознания требует, чтобы то, о чем я думаю, с полной отчетливостью находилось передо мной; чтобы я знал, что я делаю, и хотел делать это; чтобы то, что я переживаю, было связано с моим «Я» и сохраняло свою целостность в контексте моей памяти. Психические феномены становятся осознанными только при условии, что они в какой-то момент попадают в поле внимания личности и таким образом получают возможность возвыситься до уровня ясного сознания.
Нашему воображению сознание предстает как некое подобие сцены, на которую выходят и с которой уходят отдельные психические феномены, или как среда, внутри которой они передвигаются. Будучи категорией психического, сознание, естественно, принадлежит к психическим феноменам и выступает во множестве разнообразных модусов. Оставаясь в рамках той же метафоры, мы можем говорить о сужении сцены (сужении сознания), омрачении среды (помрачении сознания) и т. п.
1. Область ясного сознания внутри общего сознательного состояния мы обозначаем термином внимание. Данный термин покрывает три тесно взаимосвязанных, но концептуально различных феномена.
(1) Внимание как переживание внутренней переориентации на тот или иной объект может проявляться либо как преимущественно активное переживание – когда оно сопровождается осознанием обусловливающих его факторов, – либо как преимущественно пассивное переживание, состоящее главным образом во влечении к чему-то или в захваченности чем-то. В первом случае мы говорим о преднамеренном, тогда как во втором – о невольном внимании.
(2) Степень ясности и четкости сознания и его содержания может быть обозначена как «степень внимания». Степень внимания связана с отбором предпочтительного содержания. Липман метафорически говорит о ней как об «энергии внимания», а Липпс (Lipps) теоретически трактует ее как применение душевной силы к событию душевной жизни. Такая ясность или отчетливость содержания обычно бывает связана с переживанием направленности на что-либо или тяготения к чему-то. Но в патологических состояниях этого сопровождающего переживания может не быть, и названные качества могут появляться, исчезать, флюктуировать сами по себе.
(3) Термином «внимание» обозначается также воздействие внимания в двух уже описанных смыслах на дальнейшее течение психической жизни. Возникновение дальнейших ассоциаций обусловлено преимущественно отчетливостью и ясностью осознанного содержания: ведь такое содержание особенно легко удерживается сознанием. Представления и понятия, играющие ведущую роль с мировоззренческой точки зрения, поставленные задачи, целенаправленные представления – все это, став объектом внимания в первых двух смыслах, несомненно, оказывает воздействие на появление других представлений, поскольку обеспечивает автоматический отбор уместных и полезных ассоциаций (детерминирующие тенденции).
Раздвоение «Я» или его расщепление на большее число частей может происходить таким образом, что больные оказываются лицом к лицу с совершенно чуждыми силами, ведущими себя как отдельные личности, характеризующиеся многогранностью, преследующие вполне очевидные цели, имеющие определенный характер, настроенные дружественно или враждебно. На самом элементарном уровне эти единства представляют собой так называемые одновременные галлюцинации нескольких органов чувств. Личность, являющаяся больному в зрительной галлюцинации, вдобавок еще и говорит[64]. Голоса, зрительные галлюцинации, бред воздействия, раздвоение сознания собственного тела могут вступить в сложную связь и в итоге оформиться в настоящие персонификации (в данном случае мы используем удачный термин, придуманный больным Штауденмайером [Staudenmaier]).
Штауденмайер, профессор химии, описал персонификации в ряду собственных патологических переживаний. В отличие от многих других больных той же группы (то есть шизофреников) он считает их не духами или чуждыми существами, а «обретшими самостоятельность частями собственного бессознательного». Приведем его сообщение, выказывающее известные черты сходства с процитированным выше сообщением отца Сурина: «Отдельные галлюцинации выступали во все более и более отчетливом виде и повторялись все чаще и чаще. В конце концов они оформились в персонификации: например, самые значительные зрительные образы вступали в регулярные сочетания с соответствующими слуховыми образами, в результате чего возникали фигуры, которые заговаривали со мной, давали мне советы и критиковали мои действия и т. п. Характерный недостаток этих персонификаций заключается в том, что они действительно думают, будто они суть то, чем они кажутся или хотят казаться; поэтому они говорят и действуют абсолютно всерьез. В течение длительного времени я всячески пытался дать им дальнейшее развитие». Вот некоторые примеры:
«Несколько лет назад, в то время, когда я наблюдал за какими-то военными учениями, мне неоднократно доводилось видеть невдалеке от себя одну даму царствующей фамилии и слышать ее разговоры. Позднее у меня случилась необыкновенно яркая галлюцинация: будто я слышу ее голос еще раз. Поначалу я не обращал внимания на этот голос, который то и дело возникал и очень скоро исчезал. С течением времени, однако, ощущение ее близости стало посещать меня все чаще и чаще, делаясь к тому же все более и более отчетливым; отчетливость приобрел и ее зрительный образ, постоянно навязывавший себя мне параллельно ее внутреннему голосу (хотя поначалу он не выглядел как настоящая галлюцинация). В дальнейшем появились персонификации других царствующих особ – в частности, германского императора, а также некоторых умерших монархов (например, Наполеона I). Постепенно меня охватило единственное в своем роде возвышенное чувство, будто я – диктатор и правитель великой нации. Моя грудь сама собой сделалась шире, я стал держаться навытяжку, по-военному; это доказывает, что соответствующие персонификации оказывали на меня существенное влияние. Например, я слышал внутренний голос, говоривший торжественным тоном: “Я – германский император”. Затем я почувствовал усталость; мне явились другие образы, и я расслабился. Явившиеся мне персонификации царственных особ в сумме дали начало понятию “величества”, которое получило свое постепенное развитие. Мое “величество” испытывало сильнейшее желание стать важной или, точнее говоря, могущественной, царствующей персоной и – по мере того как мои представления прояснялись – наблюдать за этими персонификациями и подражать им. “Величество” интересуется военизированными зрелищами, изящной жизнью, хорошими манерами, обильной и изысканной едой и питьем, порядком и роскошью в моем доме, элегантными нарядами, безупречной военной выправкой, гимнастикой, охотой и другими видами спорта; оно стремится влиять на мой образ жизни советами, предостережениями, приказами и угрозами. С другой стороны, “величество” враждебно детям, милым безделушкам, шуткам, веселью – очевидно, потому, что царствующие особы известны ему только по полным достоинства появлениям на публике или по изображениям на картинах. Кроме того, “величество” – противник юмористических журналов, карикатур, питья воды и т. п. Ростом я, пожалуй, маловат для “величества”». Похожую роль играет персонификация «дитя» – с детским голосом, детскими потребностями и радостями. Есть также персонификация «круглоголовый» – любитель шуток и забав. У каждой персонификации есть свой голос; с ними можно разговаривать как с посторонними людьми. Но при этом «нужно держаться в рамках определенной области, которую они представляют, исключив из нее все постороннее. Стоит заговорить о чем-то другом, в особенности диаметрально противоположном, как вся идиллия исчезнет». Персонификациям, наделенным отчетливыми признаками, предшествуют во времени менее определенные, смутные персонификации. «Иногда мне кажется, что на свободу вырвалось множество чертей. В течение долгого времени я то и дело с полной отчетливостью вижу перед собой дьявольские морды. Однажды, будучи в постели, я явственно ощутил, как кто-то стягивает мою шею цепью; затем я почувствовал запах серы, и жуткий внутренний голос произнес: “Теперь ты мой пленник, и я тебя не выпущу. Я не кто иной, как сам дьявол”. На меня часто сыпались угрозы. Я все это пережил на себе. Нельзя сказать, чтобы эти россказни о злых духах, которые кажутся современным людям страшными средневековыми сказками, эти сообщения адептов спиритизма о полтергейстах были совершенно беспочвенны. Персонификации действуют вне связи с сознательной личностью, но каждая из них стремится взять ее под свой полный контроль. С ними приходится вести долгую борьбу, да и они сами начинают бороться друг с другом, стоит какой-то их части прийти на помощь сознательной личности. Я часто с полной отчетливостью наблюдаю, как несколько персонификаций помогают друг другу, поддерживают друг друга или по секрету договариваются вступить в борьбу со мной – “стариком”, как они всегда меня называют между собой, – и по возможности досаждать мне (это похоже на то, как несколько телеграфистов на нескольких станциях, входящих в какую-то сложную сеть, втайне от окружающих плетут заговор), а иногда еще и борются друг с другом, оскорбляют друг друга… Благодаря далеко идущим, иногда патологическим влияниям некоторых центров и персонификаций я мог наблюдать, как яростно они дрались, как усиленно старались вытеснить чувства и представления, казавшиеся им неприятными, и утвердить собственные желания и представления, чтобы тем самым улучшить свое положение в моем организме и приобрести большее влияние». В каждой из персонификаций есть какая-то односторонность. Персонификации не целостны; это лишь части, которые могут существовать как расщепленные «куски» бессознательного рядом с сознательной личностью.
По этим описаниям можно судить и об отношении самого Штауденмайера к этим феноменам. В следующем отрывке оно выражается особенно отчетливо: «У того, кто неопытен в подобных вещах, непременно создастся впечатление, будто таинственная, невидимая и абсолютно чуждая личность исполняет какую-то роль. Этот “внутренний голос” известен с незапамятных времен; его признают божественным или дьявольским». Но Штауденмайер считает это неверным; он, подобно средневековым святым, чувствует себя одержимым – но не какими-то чуждыми силами, а расщепленными частями собственного бессознательного. «Я считал их единствами, живущими до известной степени самостоятельной жизнью, хотя и образованными ради некоторых частичных целей и раз и навсегда ограниченными определенным местом внутри организма. В силу односторонности своего положения и своих задач каждая из них обладает собственной памятью и интересами, которые не обязательно совпадают с памятью и интересами сознательной личности. В особенности у нервных людей они приобретают исключительную власть над аффектами и всем образом жизни и действий сознательного “Я” – ведь сами они также способны на необычайно разнообразные аффекты. Если они способны к обучению, они в конечном счете могут развиться в весьма разумные “частичные экзистенции”, с которыми нужно считаться самым серьезным образом. Именно так и произошло в моем случае». У нормальных людей воздействие со стороны бессознательного выражается в смутных ощущениях; но Штауденмайер вступил со своими расщепленными личностями в членораздельный диалог и таким образом пережил собственное бессознательное куда живее, чем это было бы возможно в любом другом случае. Штауденмайер не считает, что эти расщепленные единства принципиально отличаются от содержания нормального бессознательного. «Существует ряд промежуточных ступеней, ведущих от полноценного, самовластного психического единства нормальных людей вниз, к патологическому расщеплению и радикальной эмансипации отдельных частей мозга». Штауденмайер не сомневается, что «в психическом аспекте человек есть единое целое. Не следует забывать, что здесь мы имеем дело с таким состоянием, которое переходит непосредственно в патологию. Сама возможность существования такого рода феноменов играет необычайно важную роль при выработке оценок и суждений, касающихся человеческой души и ее природы».
§ 8. Рефлексивные феномены
Психологическое введение. Говоря о сознании «Я», мы имеем в виду не только определенного рода внутренние переживания; сознание собственного «Я» побуждает меня еще и рефлексивно обращаться к самому себе. Рефлексируя, я не только познаю себя, но и влияю на самого себя. Во мне не просто что-то происходит; я к тому же еще и планирую, побуждаю, формирую то, что происходит внутри меня. Я могу, так сказать, впитывать действительность в себя, могу вызывать ее и управлять ею.
Развитие человека как в индивидуальном, так и в историческом аспекте не является – в отличие от всех остальных биологических событий – пассивной трансформацией; это собственная внутренняя работа души и духа, осуществляемая в контексте универсальной диалектики борьбы и превращения противоположностей.
Поэтому уже не приходится говорить просто о непосредственной душевной жизни. Мышление и воля дают начало рефлексии, а вместе с рефлексией начинается опосредующее вмешательство в любое непосредственное переживание. Но как только непосредственное переживание перестает быть единственным определяющим фактором, мы обнаруживаем не просто расширение, развертывание, новое измерение переживания, но и совершенно новые по своему характеру расстройства. Возьмем, к примеру, простейшую, основную форму непосредственности – инстинкты; рефлексирующее намерение может поддерживать их, «помогать» им, но может и полностью запутывать и подавлять их.
Расстройства возникают тогда, когда действие механизмов, реализующих и координирующих рефлексию в ее связи с непосредственными данностями психической жизни, отклоняется от естественного пути (который для нас во многом неясен, но включает в себя все то, что в нашей жизни является самоочевидным, безопасным, не проблематичным, то есть противоречащим любому рефлексированию).
Душевная жизнь человека – в отличие от душевной жизни животных или идиотов – уже не может быть только непосредственной. Если бы она была чисто элементарным процессом, нам следовало бы считать ее расстроенной; то же, впрочем, относится и к чисто рефлексивной душевной жизни.
Тот факт, что непосредственно переживаемые нами феномены подвергаются постоянным трансформациям под воздействием рефлексии, в большинстве случаев никак не отменяет их непосредственного характера (именно таковыми мы их пытались описать). Но воздействие рефлексии на то, что переживается непосредственно, имеет фундаментальное значение; соответственно, при исследовании явлений психической жизни мы должны со всем вниманием отнестись к возможному вмешательству со стороны рефлексии. Это вмешательство может порождать некоторые новые психопатологические феномены. Во-первых, содержащийся в рефлексии элемент преднамеренности может стать источником неискренности; сталкиваясь с лицами, страдающими истерией, мы можем ошибочно принять их переживания за истинные. Во-вторых, тот же элемент может привести к нарушению упорядоченности в сфере инстинктивной деятельности (в частности, на уровне соматических функций). Наконец, в-третьих, он может привести к возникновению навязчивых явлений – этих единственных в своем роде душевных переживаний, возможных только на основе рефлексии и воли. Во всех трех случаях рефлексия и преднамеренность служат совершенно необходимыми предпосылками для возникновения совершенно «непроизвольных» феноменов.
Огромное значение рефлексии, наполненной определенным содержанием, мы обсудим в главе о понятных психических взаимосвязях. Все патологические проявления, рассматриваемые в настоящем разделе с точки зрения феноменологии, естественным образом найдут там свое место. Это моменты человеческой жизни, и их содержание должно быть понято в ее контексте. Здесь нас интересуют только переживаемые явления как таковые, то есть различные типы и формы явлений, а не их содержание и смысл.
(а) Стихийная и опосредованная мышлением психическая жизнь
Нормальная, повседневная психическая жизнь всегда так или иначе укоренена в рефлексии. В этом отношении она противоположна психотическому, стихийному переживанию. Например, когда мы сопоставляем бредовую идею с простой ошибкой, живое осознание с переживанием некой «мнимости», меланхолию с невротической депрессией после несчастного случая, настоящую галлюцинацию со спроецированным в пространство фантастическим представлением, переживание раздвоенного «Я» с ощущением «двух душ в одной груди», инстинктивное побуждение с простым желанием, двигательное возбуждение с осмысленной моторной разрядкой эмоций, мы каждый раз видим, с одной стороны, элементарное, непосредственное и не поддающееся редукции переживание, а с другой стороны – нечто, являющееся результатом определенного развития и роста, укорененное в мышлении и живущее в нем, пусть сравнительно мимолетное и второстепенное, но тем не менее являющее собой некий мгновенный аффект, очевидное и сильное чувство. На элементарное и непосредственное невозможно воздействовать психологическими средствами; последние способны оказывать влияние только на то, что опосредовано мыслью. Стихийное первоначально лишено содержания (то есть содержание для него – нечто приобретенное, вторичное); но все относящееся к сфере мышления развивается исходя из содержания. То, что доступно пониманию в аспекте своего генезиса и развития, противостоит явлениям, сущность и причинные связи которых неясны и которые врываются в сферу психического с какой-то первобытной силой. Чисто стихийное, таким образом, выявляет себя в качестве болезненного процесса.
Если доступное пониманию развитие психических процессов соответствует норме, то есть представляет собой ненарушенную действительность психической жизни, разворачивающейся естественным путем, в нем нет ничего ложного или обманчивого. Но стоит возникнуть опосредующему фактору, как он вполне может стать источником разного рода расстройств. В область скрытых взаимосвязей сплошь и рядом вкрадывается малозаметный обман. Ровному, хорошо адаптированному животному существованию приходит конец. Животные существуют по ту сторону правды и лжи – тогда как я, человек, живу переживаниями и не могу от этого отрешиться. Я полагаю, что я есмь я, что я истинен; но я впадаю в преднамеренность и подражание, и тем самым – в обман. Лица с выраженными истерическими данными могут в этом отношении заходить очень далеко – так что в итоге их психическая жизнь, сама по себе абсолютно производная, продуманная, опосредованная, искусственная и обманчивая, внезапно может обратиться в стихийное переживание, захватывающее и непосредственное. Например, молодой человек, страдающий шизофренией, живет с истеричкой, делящей с ним многие из его галлюцинаций и тревог. Он говорит о ней: «Тот, кто подхватил заразу, – нервничает; тот, кто сам испытал переживание, – не нервничает. В моем случае все выглядит куда спокойнее и яснее».
(б) Расстройства инстинктов и соматических функций
Если говорить о соматических функциях, то наша жизнь протекает успешно в силу присущего нам свойства доверяться бессознательному руководству со стороны инстинктов. Последние, в свой черед, развиваются благодаря упражнению, обновляются и обогащаются благодаря нашим изначально осознанным действиям. Детали этого процесса исключительно сложны, и мы никогда не сможем разобраться в них до конца. Наша биологическая наследственность и то, что мы обретаем в ходе нашей личной истории, составляют единство. Но рефлексия (без которой в равной мере невозможны как развитие, так и сохранение этих наследственных и приобретенных факторов) может сама по себе вызывать расстройства.
Человек больше не может мочиться, ходить, совокупляться, утрачивает способность к письму. Он чувствует катастрофичность и в то же время смехотворность своего положения. Он хочет вернуть себе способность делать все эти вещи, но концентрация внимания на них только ухудшает положение. Страх перед неудачей ухудшает дело в еще большей степени.
Озабоченность собственным здоровьем, концентрация внимания на нем приводит к возникновению ипохондрических жалоб. Вследствие постоянного рефлексирования над собственным телом и его функциями развиваются субъективные синдромы с частично объективными проявлениями. Наконец, ожидания и страхи направляют сознание к жизни, сосредоточенной преимущественно на соматической сфере и в процессе поиска самой себя фактически теряющей самое себя.
(в) Навязчивые явления[65]
1. Навязчивость в сфере психического (общие положения). Переживание психической навязчивости – это факт, обладающий свойством, так сказать, предельности. Даже при вполне нормальных условиях я могу ощущать, что мною руководит, меня побуждает что-то делать или меня подавляет не столько внешняя сила или кто-то иной, сколько моя собственная психическая жизнь. Мы не должны упускать из виду этот не выходящий за рамки нормы феномен и четко представлять себе эту совершенно уникальную способность человека противостоять самому себе, хотеть следовать инстинктивному побуждению и одновременно бороться с ним, желать и одновременно не желать. В противном случае мы не достигнем правильного понимания феноменов, которые в психопатологии описываются как навязчивые представления, навязчивые побуждения и т. д.
В норме «Я» живет свободной жизнью в своих восприятиях, тревогах, воспоминаниях, мечтах и снах – независимо от того, предается ли оно им инстинктивно или преднамеренно выбирает объект своего внимания и особого чувства. Но если «Я» перестает быть хозяином своего выбора, утрачивает способность влиять на селекцию материала, которому суждено наполнить его сознание, а содержание, присутствующее в сознании в данный момент, помимо желания и воли остается в нем и не может быть из него удалено, «Я» оказывается в состоянии конфликта с содержанием, которое оно хотело бы подавить, но не может этого сделать. Именно это психическое содержание и обретает навязчивый характер. Это не та навязчивость, которую мы ощущаем, когда что-то начинает неумеренно занимать наше внимание. Интересующая нас здесь разновидность навязчивости исходит изнутри. Вместо нормального осознания того, что человек контролирует последовательность событий (Курт Шнайдер), появляется осознание некой навязанности, сопровождаемое неспособностью при всем желании освободиться от нее.
Мы не говорим о навязчивости в сфере психического в тех случаях, когда в процессе обычного инстинктивного переживания наше внимание приобретает ту или иную направленность или в нас возникает то или иное желание. Навязчивые явления возможны только при условии, что психическая жизнь до определенной степени находится под контролем воли. Явления психической жизни становятся навязчивыми, только если в них содержится переживание определенной активности «Я». Соответственно, при отсутствии волевого контроля и выбора – как у идиотов или очень маленьких детей – говорить о навязчивости не приходится.
Любые события психической жизни, содержащие в себе элемент произвольности, могут приобрести навязчивый характер, и мы говорим о навязчивости всякий раз, когда хотим специально выделить значимость того или иного из этих событий. Например, когда «Я», помимо воли, никак не может отвлечь своего внимания от галлюцинации, ощущения, пугающей мысли и т. п., мы говорим о навязчивой галлюцинации, навязчивом ощущении, навязчивом страхе и т. п. Степень возможного развития навязчивого явления определяется волевыми качествами человека. Ощущение сохраняет навязчивый характер только до того момента, когда я отвлекаю от него свои органы чувств или изолирую их от воздействия соответствующего стимула.
До сих пор мы говорили о навязчивости только в связи с той формой, в которой выявляется психическое содержание. Что касается самого содержания, то оно может быть осмысленным и находиться в полном соответствии с личностью. Таков, например, страх перед родами, который является для женщины не просто мгновенным страхом ее «Я», но оправданным страхом, охватывающим всю ее личность. Но если ей, несмотря на все попытки, никак не удается отвлечься от этого страха и подумать о чем-то ином, она начинает переживать его как навязчивое явление. С другой стороны, она может понять, что ее страх на самом деле неоправдан, и отказаться от отождествления себя с ним – считая его необоснованным, глупым, не своим. Такой страх наделен признаком навязчивости и по своему содержанию связан с «Я», хотя и, возможно, по существу чужд ему. В других случаях содержание навязчивых идей бывает абсолютно бессмысленным; качество «чуждости» дает о себе знать самым безжалостным образом (человек не выходит на прогулку, так как боится случайно попасть своим зонтиком в глаз идущему позади него прохожему). Строго говоря, навязчивые мысли, импульсы и т. д. – это только такие страхи и импульсы, которые могут переживаться человеком как постоянная, непрекращающаяся забота, хотя при этом он убежден в необоснованности страха, бессмысленности импульса и невозможности соответствующих мыслей. Таким образом, навязчивые явления в строгом смысле – это явления, чье существование вызывает в человеке сильнейшее противодействие и чье содержание кажется ему беспочвенным, бессмысленным и абсолютно или относительно непонятным.
Для того чтобы получить полную картину навязчивых явлений, мы разделим их на две группы. К первой мы отнесем навязчивые явления в широком смысле: главным отличительным признаком в данном случае служит субъективное ощущение навязчивости, тогда как содержание безразлично (формальное навязчивое мышление). В сознание то и дело вторгается образ, мысль, воспоминание или вопрос; типичный пример – это когда человека упорно преследует какая-то мелодия. Но речь не обязательно должна идти о таком изолированном содержании; возможны также явления назойливой переориентации мышления (человек постоянно что-то подсчитывает, читает по буквам имена, размышляет над нерешаемыми и явно бессмысленными задачами и т. д.). В отношении второй группы – навязчивых явлений в узком смысле – следует добавить признак «чуждости»; кроме того, содержание этих явлений обладает сильным аффективным воздействием. Данная группа делится на следующие категории:
1. Навязчивые аффекты – чуждые, немотивированные чувства, с которыми испытывающее их лицо безуспешно борется.
2. Навязчивая убежденность – когда больной испытывает побуждение верить в истинность того, что сам же считает ложным.
3. Навязчивые побуждения – лишенные смысла побуждения, абсолютно противоречащие данной личности – например побуждение убить своего ребенка. Когда такие побуждения выказывают тенденцию выступать целыми группами, мы можем говорить о навязчивых состояниях или влечениях – например о навязчивом влечении к преувеличению чего-либо (образцом такого влечения может служить хотя бы навязчивая чистоплотность).
2. Навязчивая убежденность. Характерный признак навязчивых идей состоит в следующем: личность верит в некоторое содержание (которое в большинстве случаев является осмысленным), одновременно зная, что данное содержание ложно. Возникает борьба между убежденностью в чем-то и знанием того, что истинно как раз противоположное. Данное явление следует отличать от обычного сомнения и прочной уверенности. Приведем пример:
У Эммы А. уже было несколько фаз эмоционального расстройства. Каждый раз она полностью выздоравливала. Несколько недель тому назад она вновь заболела. У нее началась ностальгия, депрессия; она попала в больницу. Там ее дразнили двое мужчин; они щекотали ее под мышками и хватали за голову. Она дала им отпор: «Я не собираюсь в больнице заниматься флиртом». Затем у нее появилась мысль, что мужчины могли ее изнасиловать и она, возможно, забеременела. Эта совершенно необоснованная мысль постепенно приобретает над ней непреодолимую власть. Она говорит: «Иногда я отбрасываю эту мысль от себя, но она упорно возвращается». Все ее мысли вращаются вокруг одной темы: «Целый день я снова и снова восстанавливала в уме ход событий; но ведь у них наверняка не хватило бы наглости так поступить». Она выражает уверенность, что вот-вот родит, но потом вдруг говорит: «Я все-таки не уверена до конца; я всегда чуть-чуть сомневаюсь». Она рассказывает эту историю своей сестре, и они вместе смеются над ней. Ей нужно идти на обследование к врачу, но она всячески сопротивляется этому из опасения, что врач станет насмехаться над ней, над ее «глупыми идеями». Врач ничего не обнаруживает. Этого оказывается достаточно, чтобы внушить ей уверенность на один день, но потом она перестает верить врачу, считая, что он лишь хотел ее успокоить. «Я больше никому не верю». Она ждет, что ее менструации прекратятся; когда же очередная менструация начинается в должный срок, она ненадолго успокаивается, но этого оказывается недостаточно для того, чтобы ее переубедить. «Я пытаюсь достичь полной ясности. Я сажусь и думаю: это не может быть правдой, ведь я не была дурной девчонкой. Но потом я начинаю думать дальше и говорю себе: в один прекрасный день обнаружится, что все это правда». «И так – целый день. Внутри меня происходит беспрерывный спор: это могло быть и так и этак, чаша весов склоняется то на одну, то на другую сторону». Она ведет себя исключительно беспокойно. Она постоянно думает, что у нее огромный живот и что люди это замечают. «Я все время думаю о том, как это будет ужасно». Иногда больная смеется над бессмысленностью собственных мыслей. Когда ей задается вопрос о ее болезни, она отрицает, что вообще больна, но говорит: «Я знаю, что это всегда проходит».
Обобщая, мы можем сказать, что все мысли больной группируются вокруг одной центральной идеи, которая помимо ее воли постоянно возвращается в ее сознание (навязчивое мышление); истинность этой идеи навязывается больной в противоположность ее убежденности в обратном (навязчивая убежденность).
Навязчивая убежденность феноменологически отличается от бредовых идей, сверхценных идей и нормального сомнения. При бредовых идеях существует полная и осознанная уверенность не только в значимости, но и в абсолютной истинности соответствующих суждений – тогда как в случае навязчивой убежденности осознанная абсолютная уверенность такого рода отсутствует. При сверхценных идеях существует сильная вера, которая только и имеет значение; с точки зрения самой личности, ее психическая жизнь остается нормальной и нетронутой – тогда как при наличии навязчивой убежденности личность сама воспринимает ее как нечто болезненное. Наконец, при обычном сомнении продуманное взвешивание всех за и против приводит к неуверенности, переживаемой как психологически целостное мнение о ситуации, – тогда как при навязчивой убежденности чувство уверенности в чем-то одном сопровождается знанием о чем-то прямо противоположном. В качестве аналогии можно привести «спор» полей зрения в стереоскопе (Фридман [Friedmann]). Существует постоянный антагонизм между осознанием истинности и осознанием ложности. Каждое из них тянет в свою сторону, но ни одно не способно взять верх полностью и окончательно. Что касается нормального сомнения, то здесь вообще нет этого переживания истинного и ложного; с точки зрения самого субъекта, есть только единый акт суждения, в котором устанавливается отсутствие полной ясности относительно предмета суждения.
3. Навязчивые побуждения и навязчивое поведение. Когда человек испытывает влечение, реализация которого может иметь сколько-нибудь существенные последствия, не исключено возникновение конфликта мотивов. Решение может приниматься двояко: либо с чувством самоутверждения и осознанием свободы, либо с чувством поражения и осознанием необходимости подчиниться. Это нормальное, всеобщее явление. Но во втором случае может возникнуть также дополнительное сознание какого-то чуждого побуждения, которое исходит как бы не из самой личности, противоречит ее природе, явно лишено смысла, недоступно пониманию. Если за этим следует какое-то действие, то мы говорим о навязчивом поведении. Если же влечение подавляется и, таким образом, не получает выхода на поведенческий уровень, мы говорим о навязчивом влечении. Часто лица, переживающие явления данного рода, позволяют себе следовать относительно безобидным навязчивым влечениям (например, передвигают стулья, божатся и т. д.), но успешно сопротивляются побуждениям преступного или катастрофического характера – таким, как желание убить ребенка или покончить с собой (например, бросившись вниз с большой высоты).
Навязчивые влечения можно отчасти понять как вторичное навязчивое поведение, имеющее свой источник в других навязчивых явлениях; например, человек, испытывающий навязчивую уверенность, будто он дал какое-то невыполнимое обещание, может потребовать письменной справки, что ничего такого на самом деле не было. Такое вторичное поведение включает в себя множество защитных действий, имеющих в своей основе другие навязчивые явления (к ним относится, например, навязчивое влечение умываться, обусловленное страхом перед заразой). Поведение превращается в настоящий ритуал, призванный защитить от несчастья, – в разновидность магии против другой магии. Процесс выполнения требований этого ритуала становится все более и более мучительным, поскольку никогда не приносит полного удовлетворения. Действия выверяются до мельчайших подробностей, любые отклонения исключаются, в реализацию процесса вовлекаются все душевные силы. Любая возможность ошибки порождает сомнение относительно эффективности ритуала и усиливает потребность в новых действиях, призванных укрепить уверенность; поскольку и это не рассеивает сомнений, весь ритуал должен быть повторен с самого начала. Таким образом, окончательный результат в виде успешного завершения целостного поведенческого цикла оказывается недостижимым. Когда человек поддается навязчивым влечениям, он, как и в случае импульсивных действий, испытывает живейшее чувство облегчения. Но если человек сопротивляется им, возникают тяжелые приступы страха или другие симптомы (такие, как разрядка через движение). Чтобы освободиться от страха, больной должен еще раз осуществить бессмысленный ритуал, состоящий из серии безобидных действий. Опасение вновь испытать страх служит достаточным поводом для того, чтобы в очередной раз вызвать его; в этом порочном кругу феномен, о котором идет речь, самовозбуждаясь, продолжает свое неуклонное развитие.
4. Фобии. Больные охвачены непреодолимым ужасом перед самыми что ни на есть естественными ситуациями и действиями; в качестве примеров приведем страх закрытых помещений и страх перед пересечением открытых пространств (агорафобию). Этот феномен описывается следующим образом:
Больные испытывают необычайную тревогу, по-настоящему смертельный страх, если им предстоит пересечь открытое пространство, оказаться на пустынной улице, или перед высотными зданиями, или в иных аналогичных обстоятельствах. Они ощущают давление в груди, усиленное сердцебиение, дрожь, подступающий к голове жар, потливость, у них возникает чувство прикованности к земле, парализующей слабости в конечностях, страх перед падением[66].
Раздел 2
Мгновенное целое: состояние сознания
В данном разделе, впервые на протяжении нашего феноменологического исследования переживаний, мы затрагиваем идею целостности, а именно – такой тип целостности, который проявляется в непосредственном, мгновенном переживании общего состояния собственной души.
Феномены возникают не по отдельности; причины, обусловливающие возникновение единичных феноменов, редки. Отдельные феномены порождаются общим состоянием сознания. В наших описаниях единичные феномены выделены и отчасти сгруппированы; это сделано потому, что только через такую четкую дифференциацию можно прийти к хорошо структурированным (и посему плодотворным) воззрениям на целое. Но сама по себе эта дифференциация неполна.
Говоря об отдельных феноменологических данностях, мы придерживались допущения, согласно которому общее состояние психической жизни, в рамках которой выявляются эти данности, остается неизменным; мы называем это состояние рассудительностью (Besonnenheit), нормальной ясностью сознания. Но в действительности общее состояние психической жизни характеризуется исключительной вариабельностью; феноменологические элементы ни в коем случае не остаются одними и теми же, но меняют свою суть в зависимости от того, что представляют собой все остальные элементы и что может представлять собой общее состояние психики в каждый данный момент. Таким образом, мы видим, что анализ отдельного случая не может состоять в простом расчленении ситуации на отдельные элементы; он должен постоянно соотноситься с психическим состоянием как некой целостностью. Все в психической жизни находится во взаимной связи; каждый отдельный элемент окрашен в цвета соответствующего психического состояния и контекста. Традиционно этот фундаментальный факт подчеркивается дифференциацией содержания сознания (в широком смысле к содержанию сознания относятся все до сих пор описанные элементы) и деятельности сознания. В условиях ясного сознания любой отдельный элемент (восприятие, представление или чувство) – это нечто совершенно иное, чем тот же элемент в условиях помраченного сознания. Чем сильнее состояние сознания отличается по своим признакам от того, к которому мы привыкли, тем труднее понять это состояние в целом, равно как и отдельные составляющие его феномены. Психическая жизнь, протекающая в условиях крайне помраченного сознания, вообще говоря, недоступна (или почти недоступна) феноменологическому исследованию.
Следовательно, очень важно уметь оценить все субъективные феномены с точки зрения того, происходят ли они в состоянии ясного или помраченного сознания. Галлюцинации, псевдогаллюцинации, бредовые переживания и бредовые идеи, имеющие место в условиях ясного сознания, не могут считаться частичными симптомами какого-то преходящего изменения сознания; их следует рассматривать как симптомы значительно более глубинных процессов внутри психической жизни. о галлюцинациях и настоящих бредовых идеях вообще можно говорить только при наличии ясного сознания.
Существует множество измененных состояний сознания (таких, например, как сны и сновидения), которые не выходят за рамки нормы и присущи всем людям; другие состояния зависят от определенных условий. С целью визуализации психотических состояний мы прибегаем к сравнениям с нашими собственными переживаниями (связанными со сновидениями, состоянием засыпания, состоянием усталости); некоторые психиатры подвергают себя интоксикации (мескалином, гашишем и т. п.), тем самым переживая непосредственную модель психотического опыта, возможно родственного тому, который соответствует состоянию некоторых душевнобольных.
Психологическое введение. Термин «сознание» обозначает, во-первых, действительный опыт внутренней психической жизни (в противоположность чисто внешнему характеру событий, являющихся предметом биологического исследования); во-вторых, этот термин указывает на дихотомию субъекта и объекта (субъект преднамеренно «направляет себя», свое внимание на объект своего восприятия, воображения или мышления); в-третьих, он обозначает знание собственного сознательного «Я» («Я»-сознание: Selbstbewußtsein). Соответственно, бессознательное, во-первых, обозначает нечто, не принадлежащее действительному внутреннему опыту и невыявляемое как переживание; во-вторых, под бессознательным понимается нечто такое, что не мыслится в качестве объекта и остается незамеченным (благодаря тому, что оно бывает предметом восприятия, оно впоследствии может «всплыть» в памяти); в-третьих, бессознательное ничего не знает о самом себе.
Целостность психической жизни в каждый данный момент называется сознанием и включает все три перечисленных выше аспекта. Потеря сознания возникает в случае исчезновения элементов, составляющих внутренний душевный опыт, – как при обмороке, под воздействием наркоза, при глубоком сне без сновидений, коме и эпилептическом приступе. Но наличие даже минимального внутреннего переживания означает, что сознание не потеряно до конца – даже если объекты при этом осознаются смутно, а «Я»-сознание почти или вовсе отсутствует. Ясность сознания требует, чтобы то, о чем я думаю, с полной отчетливостью находилось передо мной; чтобы я знал, что я делаю, и хотел делать это; чтобы то, что я переживаю, было связано с моим «Я» и сохраняло свою целостность в контексте моей памяти. Психические феномены становятся осознанными только при условии, что они в какой-то момент попадают в поле внимания личности и таким образом получают возможность возвыситься до уровня ясного сознания.
Нашему воображению сознание предстает как некое подобие сцены, на которую выходят и с которой уходят отдельные психические феномены, или как среда, внутри которой они передвигаются. Будучи категорией психического, сознание, естественно, принадлежит к психическим феноменам и выступает во множестве разнообразных модусов. Оставаясь в рамках той же метафоры, мы можем говорить о сужении сцены (сужении сознания), омрачении среды (помрачении сознания) и т. п.
1. Область ясного сознания внутри общего сознательного состояния мы обозначаем термином внимание. Данный термин покрывает три тесно взаимосвязанных, но концептуально различных феномена.
(1) Внимание как переживание внутренней переориентации на тот или иной объект может проявляться либо как преимущественно активное переживание – когда оно сопровождается осознанием обусловливающих его факторов, – либо как преимущественно пассивное переживание, состоящее главным образом во влечении к чему-то или в захваченности чем-то. В первом случае мы говорим о преднамеренном, тогда как во втором – о невольном внимании.
(2) Степень ясности и четкости сознания и его содержания может быть обозначена как «степень внимания». Степень внимания связана с отбором предпочтительного содержания. Липман метафорически говорит о ней как об «энергии внимания», а Липпс (Lipps) теоретически трактует ее как применение душевной силы к событию душевной жизни. Такая ясность или отчетливость содержания обычно бывает связана с переживанием направленности на что-либо или тяготения к чему-то. Но в патологических состояниях этого сопровождающего переживания может не быть, и названные качества могут появляться, исчезать, флюктуировать сами по себе.
(3) Термином «внимание» обозначается также воздействие внимания в двух уже описанных смыслах на дальнейшее течение психической жизни. Возникновение дальнейших ассоциаций обусловлено преимущественно отчетливостью и ясностью осознанного содержания: ведь такое содержание особенно легко удерживается сознанием. Представления и понятия, играющие ведущую роль с мировоззренческой точки зрения, поставленные задачи, целенаправленные представления – все это, став объектом внимания в первых двух смыслах, несомненно, оказывает воздействие на появление других представлений, поскольку обеспечивает автоматический отбор уместных и полезных ассоциаций (детерминирующие тенденции).