Обитель
Часть 36 из 37 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Помимо того, — продолжал он в той же интонации, — из йода можно делать клеящее вещество альгин, целлюлозу, калийные соли.
— Но вы пока делаете только йод? — уточнил Артём.
— Да, — коротко ответил Осип, зачерпнул ложкой щи и некоторое время держал ложку над миской, не обращая на неё внимания. — Водоросли испепеляют, выщелачивают водой и в этой воде освобождают йод от йодистого калия. Всё очень просто. Для более масштабной работы пока нет возможностей. Хотя у товарища Эйхманиса, естественно, огромные планы.
Осип наконец попробовал щи, Артём был уверен, что он даже не заметит, что съел, но всё случилось ровно наоборот.
— Это очень вкусно, — сказал Осип с достоинством. — Нау́чите меня?
Артём размашисто кивнул. К нему откуда-то пришло сильное настроение.
— Большевики вообще обожают всё планировать, заносить в графы и распределять, — продолжил Осип, поднося ко рту следующую ложку. — Это какой-то особый тип психической болезни: сумасшедшие, но подходящие ко всему строго научно.
Артём весело скосился на дверь и перевёл тему:
— Вы общались с Эйхманисом? — спросил он насколько мог просто и даже легкомысленно, чтоб настроить и Осипа на этот лад.
— Естественно, общался. И сразу потребовал от него привести сюда мою маму.
«В тюрьму?» — хотел пошутить Артём, но не стал.
— И он? — спросил.
— Немедленно согласился, — гордо сказал Осип.
— А зачем вам мама, Осип?
— Ей без меня плохо, — ответил он уверенно, — а мне она необходима для нормальной работы.
— А как вам Эйхманис показался? — спросил Артём.
— Начальник лагеря — и, значит, подонок, иначе как бы он им стал? — ответил Осип очень просто.
— Так… — сказал Артём, подняв ложку вертикально, словно собирался ей ударить Осипа в умный лоб. — Что там ещё делают вкусное из водорослей?
* * *
С утренней разминки Бориса Лукьяновича вызвали в Культурно-воспитательную часть.
— Артём, проведи? — попросил он коротко, как о чём-то само собой разумеющемся.
Дело нехитрое — провёл.
Час спустя Борис Лукьянович вернулся, но только на минуту, и попросил Артёма отследить, чтоб брусья врыли где надо, а не где попало.
Брусья вскоре принесли.
Дело несложное — проследил.
В остальное время Артём истязал себя на турнике. С баланами это всё было несравнимо.
«…И не следит никто, — наслаждался Артём. — Хочу — вишу, хочу — сижу, хочу — в небо гляжу».
Глядел он, впрочем, даже раскачиваясь на турнике, всё больше на дорогу из монастыря: не спешат ли красноармейцы из полка охраны препроводить его в ИСО, а то там Галина заждалась.
Вместо красноармейцев увидел Ксиву, который с лесного наряда плёлся под конвоем на обед в числе таких же умаянных лагерников, как и он.
Издалека было не понять, смотрит Ксива на Артёма или ему не до того.
После обеда запал спортсекции подстихал: на одном сухпае, подкрепляясь хлебом с морковью, сложно было до самого вечера задорно тягать гири и бодро бегать. Но вернулся Борис Лукьянович, и Артём с удовольствием решил, что теперь это не его головная боль: пусть старший следит за всеми и погоняет их.
Борис Лукьянович явился без пополнения, зато с доброй вестью.
— Друзья и товарищи! — объявил он. — С нынешнего дня помимо денежного довольствия мы будем иметь ежедневную горячую кормёжку на обед!
Студенты заорали, Артём тоже не огорчился — жрать ему по-прежнему хотелось постоянно.
— Только нам его не довезли почему-то, — с улыбкой сбил настрой Борис Лукьянович. — Артём, может, сходишь, узнаешь, в чём дело?
Понадеявшись, что Ксива уже в роте и с ним удастся разминуться, Артём поспешил в монастырь — через Никольские ворота — на главную кухню.
Проследовал с главного входа мимо поста с оловянным выражением лица — даже не окликнули, хотя лагерникам в рабочие помещения главкухни было, естественно, нельзя.
Старший повар шёл навстречу в сапогах, в грязном и чёрном фартуке, с топором, Артёма узнал и смотрел на него с некоторым напряжением, не моргая своим единственным глазом с выжженными ресницами и отсутствующей бровью.
Артём опять не представился, но сразу поинтересовался, в чём дело и где обед спортсекции, которая по личному приказу начлагеря готовится к олимпиаде в честь революционной годовщины? Может быть, написать докладную Фёдору Ивановичу?
Артём нарочно сказал «Фёдору Ивановичу» — так звучало куда убедительней: будто бы он только что сидел с ним за одним столом и пришёл разузнать имена и должности саботажников.
— Что такое? — прорычал повар. — Я велел!
Слова у него были будто порубленные топором, как мясные обрезки: «…шэтэ так? Я влел!»
От греха подальше Артём ушёл дожидаться на улице: вроде как в начальственном раздражении захотел перекурить.
Баки с горячим обедом вынесли через три минуты.
«В следующий раз, — отчитался себе Артём, поспешая за кухонным нарядом, — когда тебя соберутся бить блатные, Бурцев и десятник Сорокин, к ним присоединится одноглазый повар с половником и разнесёт тебе им башку, наконец».
Площадь была почти пуста — только олень Мишка караулил кого-нибудь с сахарком, а Блэк присматривал за олешкой.
Блатные не заставили себя ждать: Артём услышал их голоса и оглянулся, они были совсем рядом.
— Я эту суку из окна заметил, — скалился рыбьими зубками Жабра. Видимо, пока Артём ходил на кухню, тот успел найти в двенадцатой Ксиву и Шафербекова. Четвёртым с ними торопился какой-то леопард, преисполненный интереса к тому, как пойманного фраера сейчас разделают на куски или хотя бы проткнут.
— Товарищ часовой! Товарищ красноармеец! — заорал Артём, называя служивого человека «товарищем», что было запрещено — только «гражданин»! — и побежал к монастырским воротам, слыша топот за спиной.
«У Ксивы ботинки были разваленные, ему бегать неудобно!» — успел вспомнить Артём.
Вслед им залаял, а потом и побежал, скоро нагнав Артёма, Блэк.
— Эй, не кусайся! Эй! — попросил на бегу Артём, потому что пёс нёсся ровно у его ног, скаля зубы. Зато олень Мишка никуда не побежал, но вспрыгивал на месте, подкидывая зад.
Бежавший босиком леопард нагнал Артёма почти у ворот, вцепился в пиджак, надрывая рукав.
— Чего ещё? — спросил красноармеец, не понимая, что творится. — Ну-ка, тпру все! Щас пальну промеж глаз! — Он действительно передёрнул затвор и поднял винтовку.
Остановился только кухонный наряд с баком, Шафербеков же с Жаброй и Ксивой тоже добежали прямо до поста и стояли теперь возле Артёма.
Он быстро переводил глаза с одного поганого лица на другое.
Блэк крутился под ногами, коротко полаивая на людей.
— Мне надо выйти, — сказал Артём, подавая пропуск красноармейцу, и пихнул в лоб леопарда, так и не отпускавшего рукав.
— А чего орал? — спросил красноармеец, возвращая пропуск.
Артём ничего не ответил и шагнул за ворота, забрав свою бумагу и не глядя сунув её в карман.
С той стороны ворот остановился и, тяжело дыша, развернулся к блатным, так и стоявшим возле поста.
Артём чувствовал, что спина его была горяча и затылок пылал, как обожжённый. Но тут же осознал, насколько забавна ситуация: он стоял здесь, а эти там — и выйти они не могли, пропусков у них не было: даже Ксива ходил на лесные работы с десятником.
Выпустили кухонный наряд с баками — они, поваром настропалённые, заторопились в сторону спортсекции.
— Жабра, иди сюда, — ласково позвал Артём. — Мармелада дам. Хочешь мармелада? — Он действительно достал из кармана приобретённую с утра мармеладку. — Лови! — и кинул. — …Смотри только, чтоб рот не надорвался опять!
Мармелад поднял леопард и тут же проглотил, не жуя.
— Ксива! — крикнул Артём. — Не ссы криво!
Вспомнил и про Шафербекова: Афанасьев на вениках рассказывал, как этот тип покромсал жену, сложил в корзину и переправил в Шемаху.
— Шафербе-е-еков! — протянул Артём. — Тебе, говорят, жена посылку прислала из Шемахи? Или жену в посылке прислали? Я так и не понял! Сходи на почту, выясни?
Жабра и Ксива стояли, раскрыв рты, вне себя от злости — у Ксивы даже нос посинел. Улыбался и щурился Шафербеков — будто Артём его слепил.
— Ну-ка, пошли вон, — велел красноармеец блатным и, оглянувшись к Артёму, добавил: — И ты шлёпай отсюда, потешник.
Блатные отошли и сели возле монастырской стены.
«Получше тебе, блудень соловецкий?» — спросил себя Артём, подрагивая от удовольствия, словно ему красивая, сисястая девка с длинными крашеными ногтями почесала спину и подула на шею.
«Ещё бы! — ответил себе же взбудораженно. — …Только как я пойду назад? Не просить же красноармейца препроводить меня до кельи?»
— Но вы пока делаете только йод? — уточнил Артём.
— Да, — коротко ответил Осип, зачерпнул ложкой щи и некоторое время держал ложку над миской, не обращая на неё внимания. — Водоросли испепеляют, выщелачивают водой и в этой воде освобождают йод от йодистого калия. Всё очень просто. Для более масштабной работы пока нет возможностей. Хотя у товарища Эйхманиса, естественно, огромные планы.
Осип наконец попробовал щи, Артём был уверен, что он даже не заметит, что съел, но всё случилось ровно наоборот.
— Это очень вкусно, — сказал Осип с достоинством. — Нау́чите меня?
Артём размашисто кивнул. К нему откуда-то пришло сильное настроение.
— Большевики вообще обожают всё планировать, заносить в графы и распределять, — продолжил Осип, поднося ко рту следующую ложку. — Это какой-то особый тип психической болезни: сумасшедшие, но подходящие ко всему строго научно.
Артём весело скосился на дверь и перевёл тему:
— Вы общались с Эйхманисом? — спросил он насколько мог просто и даже легкомысленно, чтоб настроить и Осипа на этот лад.
— Естественно, общался. И сразу потребовал от него привести сюда мою маму.
«В тюрьму?» — хотел пошутить Артём, но не стал.
— И он? — спросил.
— Немедленно согласился, — гордо сказал Осип.
— А зачем вам мама, Осип?
— Ей без меня плохо, — ответил он уверенно, — а мне она необходима для нормальной работы.
— А как вам Эйхманис показался? — спросил Артём.
— Начальник лагеря — и, значит, подонок, иначе как бы он им стал? — ответил Осип очень просто.
— Так… — сказал Артём, подняв ложку вертикально, словно собирался ей ударить Осипа в умный лоб. — Что там ещё делают вкусное из водорослей?
* * *
С утренней разминки Бориса Лукьяновича вызвали в Культурно-воспитательную часть.
— Артём, проведи? — попросил он коротко, как о чём-то само собой разумеющемся.
Дело нехитрое — провёл.
Час спустя Борис Лукьянович вернулся, но только на минуту, и попросил Артёма отследить, чтоб брусья врыли где надо, а не где попало.
Брусья вскоре принесли.
Дело несложное — проследил.
В остальное время Артём истязал себя на турнике. С баланами это всё было несравнимо.
«…И не следит никто, — наслаждался Артём. — Хочу — вишу, хочу — сижу, хочу — в небо гляжу».
Глядел он, впрочем, даже раскачиваясь на турнике, всё больше на дорогу из монастыря: не спешат ли красноармейцы из полка охраны препроводить его в ИСО, а то там Галина заждалась.
Вместо красноармейцев увидел Ксиву, который с лесного наряда плёлся под конвоем на обед в числе таких же умаянных лагерников, как и он.
Издалека было не понять, смотрит Ксива на Артёма или ему не до того.
После обеда запал спортсекции подстихал: на одном сухпае, подкрепляясь хлебом с морковью, сложно было до самого вечера задорно тягать гири и бодро бегать. Но вернулся Борис Лукьянович, и Артём с удовольствием решил, что теперь это не его головная боль: пусть старший следит за всеми и погоняет их.
Борис Лукьянович явился без пополнения, зато с доброй вестью.
— Друзья и товарищи! — объявил он. — С нынешнего дня помимо денежного довольствия мы будем иметь ежедневную горячую кормёжку на обед!
Студенты заорали, Артём тоже не огорчился — жрать ему по-прежнему хотелось постоянно.
— Только нам его не довезли почему-то, — с улыбкой сбил настрой Борис Лукьянович. — Артём, может, сходишь, узнаешь, в чём дело?
Понадеявшись, что Ксива уже в роте и с ним удастся разминуться, Артём поспешил в монастырь — через Никольские ворота — на главную кухню.
Проследовал с главного входа мимо поста с оловянным выражением лица — даже не окликнули, хотя лагерникам в рабочие помещения главкухни было, естественно, нельзя.
Старший повар шёл навстречу в сапогах, в грязном и чёрном фартуке, с топором, Артёма узнал и смотрел на него с некоторым напряжением, не моргая своим единственным глазом с выжженными ресницами и отсутствующей бровью.
Артём опять не представился, но сразу поинтересовался, в чём дело и где обед спортсекции, которая по личному приказу начлагеря готовится к олимпиаде в честь революционной годовщины? Может быть, написать докладную Фёдору Ивановичу?
Артём нарочно сказал «Фёдору Ивановичу» — так звучало куда убедительней: будто бы он только что сидел с ним за одним столом и пришёл разузнать имена и должности саботажников.
— Что такое? — прорычал повар. — Я велел!
Слова у него были будто порубленные топором, как мясные обрезки: «…шэтэ так? Я влел!»
От греха подальше Артём ушёл дожидаться на улице: вроде как в начальственном раздражении захотел перекурить.
Баки с горячим обедом вынесли через три минуты.
«В следующий раз, — отчитался себе Артём, поспешая за кухонным нарядом, — когда тебя соберутся бить блатные, Бурцев и десятник Сорокин, к ним присоединится одноглазый повар с половником и разнесёт тебе им башку, наконец».
Площадь была почти пуста — только олень Мишка караулил кого-нибудь с сахарком, а Блэк присматривал за олешкой.
Блатные не заставили себя ждать: Артём услышал их голоса и оглянулся, они были совсем рядом.
— Я эту суку из окна заметил, — скалился рыбьими зубками Жабра. Видимо, пока Артём ходил на кухню, тот успел найти в двенадцатой Ксиву и Шафербекова. Четвёртым с ними торопился какой-то леопард, преисполненный интереса к тому, как пойманного фраера сейчас разделают на куски или хотя бы проткнут.
— Товарищ часовой! Товарищ красноармеец! — заорал Артём, называя служивого человека «товарищем», что было запрещено — только «гражданин»! — и побежал к монастырским воротам, слыша топот за спиной.
«У Ксивы ботинки были разваленные, ему бегать неудобно!» — успел вспомнить Артём.
Вслед им залаял, а потом и побежал, скоро нагнав Артёма, Блэк.
— Эй, не кусайся! Эй! — попросил на бегу Артём, потому что пёс нёсся ровно у его ног, скаля зубы. Зато олень Мишка никуда не побежал, но вспрыгивал на месте, подкидывая зад.
Бежавший босиком леопард нагнал Артёма почти у ворот, вцепился в пиджак, надрывая рукав.
— Чего ещё? — спросил красноармеец, не понимая, что творится. — Ну-ка, тпру все! Щас пальну промеж глаз! — Он действительно передёрнул затвор и поднял винтовку.
Остановился только кухонный наряд с баком, Шафербеков же с Жаброй и Ксивой тоже добежали прямо до поста и стояли теперь возле Артёма.
Он быстро переводил глаза с одного поганого лица на другое.
Блэк крутился под ногами, коротко полаивая на людей.
— Мне надо выйти, — сказал Артём, подавая пропуск красноармейцу, и пихнул в лоб леопарда, так и не отпускавшего рукав.
— А чего орал? — спросил красноармеец, возвращая пропуск.
Артём ничего не ответил и шагнул за ворота, забрав свою бумагу и не глядя сунув её в карман.
С той стороны ворот остановился и, тяжело дыша, развернулся к блатным, так и стоявшим возле поста.
Артём чувствовал, что спина его была горяча и затылок пылал, как обожжённый. Но тут же осознал, насколько забавна ситуация: он стоял здесь, а эти там — и выйти они не могли, пропусков у них не было: даже Ксива ходил на лесные работы с десятником.
Выпустили кухонный наряд с баками — они, поваром настропалённые, заторопились в сторону спортсекции.
— Жабра, иди сюда, — ласково позвал Артём. — Мармелада дам. Хочешь мармелада? — Он действительно достал из кармана приобретённую с утра мармеладку. — Лови! — и кинул. — …Смотри только, чтоб рот не надорвался опять!
Мармелад поднял леопард и тут же проглотил, не жуя.
— Ксива! — крикнул Артём. — Не ссы криво!
Вспомнил и про Шафербекова: Афанасьев на вениках рассказывал, как этот тип покромсал жену, сложил в корзину и переправил в Шемаху.
— Шафербе-е-еков! — протянул Артём. — Тебе, говорят, жена посылку прислала из Шемахи? Или жену в посылке прислали? Я так и не понял! Сходи на почту, выясни?
Жабра и Ксива стояли, раскрыв рты, вне себя от злости — у Ксивы даже нос посинел. Улыбался и щурился Шафербеков — будто Артём его слепил.
— Ну-ка, пошли вон, — велел красноармеец блатным и, оглянувшись к Артёму, добавил: — И ты шлёпай отсюда, потешник.
Блатные отошли и сели возле монастырской стены.
«Получше тебе, блудень соловецкий?» — спросил себя Артём, подрагивая от удовольствия, словно ему красивая, сисястая девка с длинными крашеными ногтями почесала спину и подула на шею.
«Ещё бы! — ответил себе же взбудораженно. — …Только как я пойду назад? Не просить же красноармейца препроводить меня до кельи?»