Обитель
Часть 32 из 130 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Занимайся своим делом, у них перекур, — ответил десятник недовольно.
— Не обращайте внимания, — сказал Борис Лукьянович тихо. Он вообще был настроен очень приветливо и добродушно, но чувство веского достоинства слышалось за каждым его словом. Артём уважал таких людей.
— Прямо здесь будем? — спросил Артём, когда Борис Лукьянович, тоже надев варежки, а на них рукавицы, бережно снял этими лапами очки и передал их стоявшему рядом лагернику из двенадцатой, выдавшему себя за бегуна и прыгуна.
— Можем выйти на улицу, — сказал Борис Лукьянович, с костным хрустом разминаясь.
Хруст был впечатляющим.
«Если он так хрустит, — зябко подумал Артём, — можно представить, какой от меня сейчас хруст будет стоять».
Для виду он поскакал на одной ноге, на другой, сразу понял, что его слишком качает, и начал разминать себе шею и голову, будто пытаясь её выкрутить или вкрутить.
«Надо было за бегуна себя выдать, — подумал напоследок Артём. — Хотя бы не стали бить по голове…»
Борис Лукьянович повёл бой неспешно и бережно, только намечая удары. Через полминуты Артём уже успокоился, а через минуту подумал с некоторым раздражением о противнике: «…Так уверенно ведёт себя, словно и подумать не может… что я могу его сбить…»
Неожиданно для себя Артём перешёл в наступление, был встречен прямым в голову, но не унялся и, настырным рывком сблизившись, провёл «двоечку».
Борис Лукьянович не шелохнулся, а, напротив, с довольной улыбкой кивнул: продолжайте, продолжайте, очень неплохо.
Минуты через три Артём начал уставать.
— Много суетишься, — сказал Борис Лукьянович, по-прежнему стараясь находиться в обороне и предоставляя Артёму поработать самому.
Лагерники, работавшие на крыше, чтобы лучше видеть поединок, переползли поближе.
Понимая, что сил хватит ненадолго, Артём начал откровенно осаждать Бориса Лукьяновича — тот же двигался мягко, руки держал высоко у лица, призывно выглядывая в щель между мощными кистями…
«…Да как же тебя… — повторял Артём, — …да как же тебя достать… да как же… тебя бы…»
Потом воздух в грудной клетке Артёма исчез, и образовалось огромное душное облако, заполнившее разом все внутренности. Артём смотрел вокруг глазами, полными слёз, и, раскрыв рот, мучительно ждал, когда же ему наконец вздохнётся.
Он пропустил всего один, очень короткий и совершенно незаметный удар в солнечное сплетение.
Двое лагерников, смотревших бой, теперь смеялись, а Борис Лукьянович вообще куда-то пропал.
«Надо мной? — подумал Артём с медленной и душной тоскою. — Неужели я так смешон?..»
Он нашёл в себе силы чуть разогнуться и посмотреть в сторону смеющихся. Нет, дело было не в нём, слава тебе… В тот момент, когда Артём пропустил удар, лагерник, сидевший на краю стены, не удержался и упал вниз прямо на десятника.
Борис Лукьянович сразу бросился к ним, испугавшись, что десятник задавлен… но всё обошлось.
Странным образом вместе с воздухом к Артёму возвращался и слух — десятник страшно матерился, — и почему-то обоняние: пахло свежеструганой доской, а раньше и не заметил, — и даже рассудок: он вдруг понял, что Борис Лукьянович, отвлёкшись на падение лагерника, не заметил, в каком плачевном состоянии находился Артём, прямо-таки убитый в грудь.
— У вас что на виске? — спросил Борис Лукьянович, вернувшись; дыхание у него даже не сбилось. — Шрам? Недавний? Ну, ничего, подживёт за полтора месяца. Я старался не бить туда.
«Ты вообще старался не бить», — благодарно подумал Артём.
Борис Лукьянович сбросил рукавицы, снял варежки, махнул другим кандидатам: пойдёмте теперь вы.
— А мне? — спросил Артём, поспешно сдирая с себя потные варежки и всё ещё не находя воздуха в достаточном количестве. — А что я?.. Можно я с вами пока побуду?
— Отчего же «пока», мы вас берём. — бросил Борис Лукьянович, выходя на улицу. — Придётся, конечно, поднатаскать, — добавил он, оглянувшись: — Природные навыки есть, а профессиональных умений — чуть меньше.
«„Чуть меньше“ он сказал в том смысле, что вообще нет», — сразу догадался Артём, несмотря на это понимание, в один миг ставший счастливым до такой степени, что ему ужасно захотелось выкинуть какое-нибудь нелепое коленце.
Десятник всё матерился и даже порывался драться, но упавший лагерник от греха подальше забрался снова наверх и там пережидал.
Артём поспешил было за всеми смотреть на бегуна или прыгуна, но вдруг вспомнил, какую он себе радость припас. Как знал!
Раздавая посылку, он так и не решился отдать шматок сала, горчицу и лимон. Какое б ни было у него состояние по возвращении из лазарета, сколько бы ни готовился он умереть, а на эти яства рука не поднялась: спрятал в пиджак.
Он уселся возле стены амбара, сплюнул раз длинную слюну, сплюнул два… и, глядя на солнце, начал кусать, яростно надрывая жёсткие волокна, сало и заедать его лимоном. Горчица раскрошилась в кармане, и Артём иногда залезал туда пальцами, возил рукой и облизывал потом всю эту горечь, и снова выжимал лимон в рот, и рвал сало зубами.
Смотрел всё это время вверх, в небо, щурился…
Как солнце себе выдавил в рот: кислое, сальное, горчичное.
* * *
— Жить будете в келье, — сказал Борис Лукьянович. — На занятия приходи́те сами, без десятника — десятников нет. Потом зарядка, и…
— А сегодня можно?
— Что?
— В келью?
— А когда же?
Артём даже не пошёл в двенадцатую за вещами: решил, что дождётся, когда Василий Петрович будет возвращаться со своего ягодного наряда, и попросит его принести.
Происходящее с ним нельзя было спугнуть.
Первые полчаса от Бориса Лукьяновича Артём не отходил ни на шаг: тот словно стал зароком его чудесного везения. Тем более что других двоих из двенадцатой Борис Лукьянович отправил обратно в роту: «Как только будет нужно — вас вызовут», — сказал он, и ему эти дураки вроде бы поверили, зато Артём всё понял и поймал себя на том, что испытывает тихое и самодовольное злорадство: а меня взяли, а меня взяли!
Пока Борис Лукьянович осматривал амбар и долго, покусывая губы, пересчитывал записанных в его ведомости, Артём повисел на турнике, хотя никакого желания к тому сейчас не имел.
«Веду себя, как будто мне четырнадцать лет и я пытаюсь прикадрить девицу», — думал Артём, дожидаясь, когда в проёме дверей мелькнёт Борис Лукьянович, чтобы с раскачки, рывком оседлать турник — он когда-то умел делать такую штуку.
Кисти вскоре заныли, просто висеть стало невозможно, пришлось оседлать турник, не дожидаясь внимания спортивного начальства.
«А ведь он такой же лагерник, как и я, — подумал Артём, спрыгивая с турника. — Как, интересно, ему доверили всё это…»
Руки пахли железом, салом и горчицей.
Пока Артём облизывался как кот — щёки приятно и сладостно горели от лимона и свиного сала, — едва не упустил Бориса Лукьяновича, направившегося по своим делам дальше.
При всей своей человеческой привлекательности Борис Лукьянович, кажется, был не очень разговорчив и минуты через три бросил быстрый и задумчивый взгляд на поспешающего следом Артёма.
«Он может подумать, что я стукач, и отправить меня обратно в роту», — подумал Артём с таким отвратительным, удушливым страхом, какой не испытывал, кажется, даже от угроз Ксивы и Шафербекова.
Но куда было деваться?
Они остановились у входа в Троицкий собор, где располагалась уже знакомая Артёму тринадцатая рота. Борис Лукьянович, видимо, пришёл сюда в поиске очередных счастливцев: как раз подходило время обеда.
— Вы можете пообедать в своей роте, а после отправиться обживать новое жилище, — сказал Борис Лукьянович строго.
— А меня туда пустят? — спросил Артём.
— Чёрт, действительно, — ответил Борис Лукьянович и улыбнулся настолько мило, что Артём, если б поманили, так и бросился бы этому очкарику на шею, словно к обретённому старшему брату.
«Надо было оставить лимон и угостить его, идиот!» — выругался Артём.
Борис Лукьянович, переспросив фамилию, записал по слогам надиктованные данные в какую-то уже подписанную неразборчивым начальством бумагу — и передал Артёму: «Такого-то откомандировать в распоряжение… и обеспечить вышеуказанным…»
— Будет исполнено! — громко сказал Артём, принимая бумагу, хотя ему ничего не приказывали.
— Вы всё-таки пообедали бы! — крикнул Борис Лукьянович ему вслед. — И завтра, думаю, можно отоспаться, — на этих словах Артём оглянулся. — Много дел у меня! Надо набирать состав где-то!
Келья, доставшаяся Артёму, располагалась в бывшем Наместническом корпусе на втором этаже. Строгое, белое, с высокими окнами здание чем-то напомнило Артёму его гимназию.
Дневальный на посту прилежно пояснил, куда идти.
Открыв дверь в свою келью, Артём увидел человека. Тот лежал на деревянной, грубо сколоченной, без белья кровати, положив под голову мешок с вещами. Внешний вид его наглядно свидетельствовал о том, что участвовать ни в каких соревнованиях он не может. В лучшем случае играл в детстве с мячом в компании кузин, хотя и то вряд ли.
Чуть замешкавшись, человек сел и воззрился на Артёма — скорей с раздражением, чем с испугом.
На ногах у него были огромные, тёплые не по сезону ботинки, словно он только что пришёл с улицы… но лицо при этом заспанное, а волосы всклокоченные.
— Вы кто? — спросил он неприветливо.
— Меня сюда определили жить, — осматривая келью — точно такую же, как у Мезерницкого, — сказал Артём, заодно приметив в руке у собеседника наполовину съеденную, нечищеную морковь.
— Это кровать предназначена для моей матери, — заметил человек очень строго и даже протянул руку, как бы указывая, что даже садиться на вторую, тоже деревянную и незастеленную кровать нельзя; только тут он заметил, что держит морковь, и попытался положить её на деревянный столик возле кровати, что удалось ему с некоторым трудом, так как морковь прилипла к ладони. Видимо, придя на обед, человек заснул с этой морковью, не успев её доесть.
«Вот как», — подумал Артём, глядя на морковь и пытаясь понять, о какой такой матери идёт речь; впрочем, замешательство его было почти весёлым: тут явно имела место какая-то ерунда, которая обязана была разрешиться хорошо.
— А где ваша мать? — спросил Артём.
— Она ещё не прибыла, — важно ответил человек, грязной и липкой после моркови пятернёй причёсывая свою всклокоченную гриву, отчего та ещё больше расползалась в разные стороны.
— Может быть, я побуду здесь до её прибытия? — с улыбкой спросил Артём.
— Не обращайте внимания, — сказал Борис Лукьянович тихо. Он вообще был настроен очень приветливо и добродушно, но чувство веского достоинства слышалось за каждым его словом. Артём уважал таких людей.
— Прямо здесь будем? — спросил Артём, когда Борис Лукьянович, тоже надев варежки, а на них рукавицы, бережно снял этими лапами очки и передал их стоявшему рядом лагернику из двенадцатой, выдавшему себя за бегуна и прыгуна.
— Можем выйти на улицу, — сказал Борис Лукьянович, с костным хрустом разминаясь.
Хруст был впечатляющим.
«Если он так хрустит, — зябко подумал Артём, — можно представить, какой от меня сейчас хруст будет стоять».
Для виду он поскакал на одной ноге, на другой, сразу понял, что его слишком качает, и начал разминать себе шею и голову, будто пытаясь её выкрутить или вкрутить.
«Надо было за бегуна себя выдать, — подумал напоследок Артём. — Хотя бы не стали бить по голове…»
Борис Лукьянович повёл бой неспешно и бережно, только намечая удары. Через полминуты Артём уже успокоился, а через минуту подумал с некоторым раздражением о противнике: «…Так уверенно ведёт себя, словно и подумать не может… что я могу его сбить…»
Неожиданно для себя Артём перешёл в наступление, был встречен прямым в голову, но не унялся и, настырным рывком сблизившись, провёл «двоечку».
Борис Лукьянович не шелохнулся, а, напротив, с довольной улыбкой кивнул: продолжайте, продолжайте, очень неплохо.
Минуты через три Артём начал уставать.
— Много суетишься, — сказал Борис Лукьянович, по-прежнему стараясь находиться в обороне и предоставляя Артёму поработать самому.
Лагерники, работавшие на крыше, чтобы лучше видеть поединок, переползли поближе.
Понимая, что сил хватит ненадолго, Артём начал откровенно осаждать Бориса Лукьяновича — тот же двигался мягко, руки держал высоко у лица, призывно выглядывая в щель между мощными кистями…
«…Да как же тебя… — повторял Артём, — …да как же тебя достать… да как же… тебя бы…»
Потом воздух в грудной клетке Артёма исчез, и образовалось огромное душное облако, заполнившее разом все внутренности. Артём смотрел вокруг глазами, полными слёз, и, раскрыв рот, мучительно ждал, когда же ему наконец вздохнётся.
Он пропустил всего один, очень короткий и совершенно незаметный удар в солнечное сплетение.
Двое лагерников, смотревших бой, теперь смеялись, а Борис Лукьянович вообще куда-то пропал.
«Надо мной? — подумал Артём с медленной и душной тоскою. — Неужели я так смешон?..»
Он нашёл в себе силы чуть разогнуться и посмотреть в сторону смеющихся. Нет, дело было не в нём, слава тебе… В тот момент, когда Артём пропустил удар, лагерник, сидевший на краю стены, не удержался и упал вниз прямо на десятника.
Борис Лукьянович сразу бросился к ним, испугавшись, что десятник задавлен… но всё обошлось.
Странным образом вместе с воздухом к Артёму возвращался и слух — десятник страшно матерился, — и почему-то обоняние: пахло свежеструганой доской, а раньше и не заметил, — и даже рассудок: он вдруг понял, что Борис Лукьянович, отвлёкшись на падение лагерника, не заметил, в каком плачевном состоянии находился Артём, прямо-таки убитый в грудь.
— У вас что на виске? — спросил Борис Лукьянович, вернувшись; дыхание у него даже не сбилось. — Шрам? Недавний? Ну, ничего, подживёт за полтора месяца. Я старался не бить туда.
«Ты вообще старался не бить», — благодарно подумал Артём.
Борис Лукьянович сбросил рукавицы, снял варежки, махнул другим кандидатам: пойдёмте теперь вы.
— А мне? — спросил Артём, поспешно сдирая с себя потные варежки и всё ещё не находя воздуха в достаточном количестве. — А что я?.. Можно я с вами пока побуду?
— Отчего же «пока», мы вас берём. — бросил Борис Лукьянович, выходя на улицу. — Придётся, конечно, поднатаскать, — добавил он, оглянувшись: — Природные навыки есть, а профессиональных умений — чуть меньше.
«„Чуть меньше“ он сказал в том смысле, что вообще нет», — сразу догадался Артём, несмотря на это понимание, в один миг ставший счастливым до такой степени, что ему ужасно захотелось выкинуть какое-нибудь нелепое коленце.
Десятник всё матерился и даже порывался драться, но упавший лагерник от греха подальше забрался снова наверх и там пережидал.
Артём поспешил было за всеми смотреть на бегуна или прыгуна, но вдруг вспомнил, какую он себе радость припас. Как знал!
Раздавая посылку, он так и не решился отдать шматок сала, горчицу и лимон. Какое б ни было у него состояние по возвращении из лазарета, сколько бы ни готовился он умереть, а на эти яства рука не поднялась: спрятал в пиджак.
Он уселся возле стены амбара, сплюнул раз длинную слюну, сплюнул два… и, глядя на солнце, начал кусать, яростно надрывая жёсткие волокна, сало и заедать его лимоном. Горчица раскрошилась в кармане, и Артём иногда залезал туда пальцами, возил рукой и облизывал потом всю эту горечь, и снова выжимал лимон в рот, и рвал сало зубами.
Смотрел всё это время вверх, в небо, щурился…
Как солнце себе выдавил в рот: кислое, сальное, горчичное.
* * *
— Жить будете в келье, — сказал Борис Лукьянович. — На занятия приходи́те сами, без десятника — десятников нет. Потом зарядка, и…
— А сегодня можно?
— Что?
— В келью?
— А когда же?
Артём даже не пошёл в двенадцатую за вещами: решил, что дождётся, когда Василий Петрович будет возвращаться со своего ягодного наряда, и попросит его принести.
Происходящее с ним нельзя было спугнуть.
Первые полчаса от Бориса Лукьяновича Артём не отходил ни на шаг: тот словно стал зароком его чудесного везения. Тем более что других двоих из двенадцатой Борис Лукьянович отправил обратно в роту: «Как только будет нужно — вас вызовут», — сказал он, и ему эти дураки вроде бы поверили, зато Артём всё понял и поймал себя на том, что испытывает тихое и самодовольное злорадство: а меня взяли, а меня взяли!
Пока Борис Лукьянович осматривал амбар и долго, покусывая губы, пересчитывал записанных в его ведомости, Артём повисел на турнике, хотя никакого желания к тому сейчас не имел.
«Веду себя, как будто мне четырнадцать лет и я пытаюсь прикадрить девицу», — думал Артём, дожидаясь, когда в проёме дверей мелькнёт Борис Лукьянович, чтобы с раскачки, рывком оседлать турник — он когда-то умел делать такую штуку.
Кисти вскоре заныли, просто висеть стало невозможно, пришлось оседлать турник, не дожидаясь внимания спортивного начальства.
«А ведь он такой же лагерник, как и я, — подумал Артём, спрыгивая с турника. — Как, интересно, ему доверили всё это…»
Руки пахли железом, салом и горчицей.
Пока Артём облизывался как кот — щёки приятно и сладостно горели от лимона и свиного сала, — едва не упустил Бориса Лукьяновича, направившегося по своим делам дальше.
При всей своей человеческой привлекательности Борис Лукьянович, кажется, был не очень разговорчив и минуты через три бросил быстрый и задумчивый взгляд на поспешающего следом Артёма.
«Он может подумать, что я стукач, и отправить меня обратно в роту», — подумал Артём с таким отвратительным, удушливым страхом, какой не испытывал, кажется, даже от угроз Ксивы и Шафербекова.
Но куда было деваться?
Они остановились у входа в Троицкий собор, где располагалась уже знакомая Артёму тринадцатая рота. Борис Лукьянович, видимо, пришёл сюда в поиске очередных счастливцев: как раз подходило время обеда.
— Вы можете пообедать в своей роте, а после отправиться обживать новое жилище, — сказал Борис Лукьянович строго.
— А меня туда пустят? — спросил Артём.
— Чёрт, действительно, — ответил Борис Лукьянович и улыбнулся настолько мило, что Артём, если б поманили, так и бросился бы этому очкарику на шею, словно к обретённому старшему брату.
«Надо было оставить лимон и угостить его, идиот!» — выругался Артём.
Борис Лукьянович, переспросив фамилию, записал по слогам надиктованные данные в какую-то уже подписанную неразборчивым начальством бумагу — и передал Артёму: «Такого-то откомандировать в распоряжение… и обеспечить вышеуказанным…»
— Будет исполнено! — громко сказал Артём, принимая бумагу, хотя ему ничего не приказывали.
— Вы всё-таки пообедали бы! — крикнул Борис Лукьянович ему вслед. — И завтра, думаю, можно отоспаться, — на этих словах Артём оглянулся. — Много дел у меня! Надо набирать состав где-то!
Келья, доставшаяся Артёму, располагалась в бывшем Наместническом корпусе на втором этаже. Строгое, белое, с высокими окнами здание чем-то напомнило Артёму его гимназию.
Дневальный на посту прилежно пояснил, куда идти.
Открыв дверь в свою келью, Артём увидел человека. Тот лежал на деревянной, грубо сколоченной, без белья кровати, положив под голову мешок с вещами. Внешний вид его наглядно свидетельствовал о том, что участвовать ни в каких соревнованиях он не может. В лучшем случае играл в детстве с мячом в компании кузин, хотя и то вряд ли.
Чуть замешкавшись, человек сел и воззрился на Артёма — скорей с раздражением, чем с испугом.
На ногах у него были огромные, тёплые не по сезону ботинки, словно он только что пришёл с улицы… но лицо при этом заспанное, а волосы всклокоченные.
— Вы кто? — спросил он неприветливо.
— Меня сюда определили жить, — осматривая келью — точно такую же, как у Мезерницкого, — сказал Артём, заодно приметив в руке у собеседника наполовину съеденную, нечищеную морковь.
— Это кровать предназначена для моей матери, — заметил человек очень строго и даже протянул руку, как бы указывая, что даже садиться на вторую, тоже деревянную и незастеленную кровать нельзя; только тут он заметил, что держит морковь, и попытался положить её на деревянный столик возле кровати, что удалось ему с некоторым трудом, так как морковь прилипла к ладони. Видимо, придя на обед, человек заснул с этой морковью, не успев её доесть.
«Вот как», — подумал Артём, глядя на морковь и пытаясь понять, о какой такой матери идёт речь; впрочем, замешательство его было почти весёлым: тут явно имела место какая-то ерунда, которая обязана была разрешиться хорошо.
— А где ваша мать? — спросил Артём.
— Она ещё не прибыла, — важно ответил человек, грязной и липкой после моркови пятернёй причёсывая свою всклокоченную гриву, отчего та ещё больше расползалась в разные стороны.
— Может быть, я побуду здесь до её прибытия? — с улыбкой спросил Артём.