Обитель Апельсинового Дерева

– Слушай хорошенько, милый. – Эда показала кинжал, заставив птицу нахохлиться. – Ты, может, воображаешь себя важной особой, но рано или поздно ее величеству захочется пирога с голубятиной. И вряд ли она заметит разницу, если вместо голубя я запеку тебя.

По правде сказать, птица была красива. Радужный пересмешник. В его оперении соседствовали голубой, зеленый и шафрановый цвета, и головка была ярко-розовой. Жаль было бы зажарить такого.

– Плати, – заявил сторож, клацнув коготком.

Эта птичка, в бытность Эды фрейлиной, пособничала множеству запретных свиданий. Эда спрятала кинжал и, поджав губы, открыла шелковый мешочек на поясе:

– Вот. – Она опустила на блюдечко три цуката. – Остальное получишь, если будешь умницей.

Пересмешник не ответил – он уже долбил сласти клювом.

Дверь в комнату не запиралась. Предполагалось, что юным девицам скрывать нечего. Шторы были опущены, огонь погашен, кровати застланы.

Здесь было всего одно место, где хитрая девчонка могла спрятать свои тайные сокровища.

Эда отвернула ковер и поддела кинжалом половицу. Под ней в пыли лежала блестящая дубовая шкатулка с резной крышкой. Эда поставила ее себе на колени.

Внутри скрывались вещицы, которые Олива отобрала бы не задумываясь. Толстая книга с золотыми алхимическими знаками. Перо и чернильница. Кусочки пергамента. Деревянная подвеска. И стопка писем, перевязанных ленточкой.

Эда развернула одно. Рыхлая бумага помялась и истерлась. Судя по расплывшейся дате, письмо было написано прошлым летом.

На разгадку шифра ушла минута. Он был чуть сложнее того, что обычно применялся для любовной переписки придворных, но Эду с детства учили разгадывать такие головоломки.

«Это тебе, – неровным почерком писал отправитель письма. – Я купил в „Альбатросе“. Надевай иногда и вспоминай меня. Я скоро еще напишу».

Эда взяла другое послание, написанное на более плотной бумаге. Писано годом раньше.

«Прости мою смелость, госпожа, но я думаю только о тебе». И еще одно: «Любимая! Встретимся под часовой башней после молений».

Недолго пришлось искать, чтобы понять: Трюд с Сульярдом завели роман и удовлетворили свои желания. Обычное дело – лунный свет на воде. Но одна фраза заставила Эду задуматься.

«Наше предприятие потрясет мир. Это наш долг перед богом».

Молодые влюбленные не назовут свою страсть «предприятием» (разве что их поэтичность сильно уступает их влюбленности). «Пора обдумать план действий, любимая».

Эда листала нежные признания и загадки, пока не добралась до даты начала весны, когда пропал Сульярд. Буквы в письме расплывались.

Прости меня. Я должен уехать. Я встретил в Гнездовье моряка, и он сделал мне предложение, от которого я не мог отказаться. Я помню, что мы собирались отправиться вместе, но так будет лучше, сердце мое. Ты могла бы помочь на своем месте, при дворе. Когда я пришлю весть об успехе, убеди ее в необходимости союза с Востоком. Она должна осознать опасность. Сожги это письмо. Пусть никто не узнает о нашем деле, пока оно не будет сделано. Когда-нибудь о нас сложат легенды, Трюд.



Гнездовье. Самый большой инисский порт, главные ворота на большую землю. Итак, Сульярд уплыл морем.

Под половицей скрывалось еще кое-что. Тонкая, переплетенная в кожу книжица. Эда проследила пальцем заглавие, написанное, несомненно, восточным письмом.

Этой книги Трюд не нашла бы ни в одной инисской библиотеке. А если бы книгу обнаружили у нее, она никак не отделалась бы выговором.

– Идут! – каркнул пересмешник.

Внизу хлопнула дверь. Эда спрятала книгу и письма под плащ, а шкатулку вернула в тайник.

Шаги гулко отдавались по половицам. Она поставила на место дощечку. Проходя мимо насеста, высыпала на блюдечко остатки цукатов.

– Ни слова, – шепнула она сторожу, – не то я пущу твои разноцветные перышки на писчие перья.

Пересмешник недовольно закудахтал вслед выпрыгнувшей в окно Эде.



Они лежали бок о бок под яблоней во дворе – как часто бывало в летний зной. Рядом стояла фляга вина с большой кухни и блюдо с острым сыром и свежим хлебом. Эда рассказывала ему, какую шутку разыграли фрейлины с почтенной Оливой Марчин, и он смеялся до колик. Она как рассказчица совмещала в себе достоинства поэта и шута.

Солнце выманило к ней на нос веснушки. Ее черные волосы рассыпались по траве. Сквозь солнечный блеск она видела над собой башню с часами, и цветные стекла окон, и яблоки на ветвях. Все было хорошо.

– Мой господин…

Воспоминание рассыпалось вдребезги. Лот поднял глаза на беззубого трактирщика.

Зал таверны был полон селян. Где-то неподалеку лютнист воспевал красоту королевы Сабран. Еще несколько дней назад он выезжал с ней на охоту. Теперь между ними пролегли долгие лиги, и певец сочинял о ней сказки. Лот знал одно: он ступил на дорогу, почти наверняка ведущую к смерти, а вытолкнула его на эту дорогу нежданная ненависть герцогов Духа.

Как неожиданно рухнула его жизнь!

Трактирщик поставил перед ним поднос с двумя мисками похлебки, грубо порезанным сыром и караваем ячменного хлеба:


– Чем еще услужить вам, мой господин?

– Ничего не нужно, – ответил Лот. – Спасибо.

Трактирщик низко поклонился. Едва ли ему каждый день приходилось принимать благородных сыновей ярлов.

Сидевший напротив добрый друг, благородный Китстон Луг, вонзил зубы в краюху.

– Ох, ради… – Он сплюнул крошки. – Сухой, как молитвенник. Осмелюсь ли я попробовать сыр?

Лот отхлебнул меда, мечтая о чем-нибудь холодном.

– Если в твоих владениях так гнусно кормят, – сказал он, – жалуйся своему благородному отцу.

Кит фыркнул:

– Да, ему как раз по вкусу безвкусная пища.

– Радуйся и такой. Едва ли на корабле будут кормить лучше.

– Знаю-знаю. Я – балованный придворный любезник, привык спать на пуховых перинах, крутить любовь со знатными девицами и питаться одними сластями. Двор меня испортил. Так сказал отец, когда я, знаешь ли, подался в поэты. – Кит опасливо отломил кусочек сыра. – К слову, надо бы все это описать – в пасторали, пожалуй. Разве мой народ не очарователен?

– О да, – буркнул Лот.

Сегодня ему не удавалось разыгрывать легкость духа. Кит, дотянувшись через стол, ухватил его за плечо.

– Останься со мной, Артелот, – сказал он.

Лот хмыкнул.

– Возница не называл имени капитана?

– Харма, помнится.

– Уж не Харло ли?

Лот пожал плечами.

– Ох, Лот, как же ты не слышал о Гиане Харло. Пират! Каждый аскалонец…

– Я уж наверняка не каждый аскалонец. – Лот потер себе переносицу. – Будь добр, просвети меня: что за негодяй повезет нас в Искалин?

– Легендарный негодяй, – приглушенным тоном заговорил Кит. – Харло мальчишкой явился в Инис с далеких берегов. В девять лет поступил на флот, а к восемнадцати командовал кораблем – и немножко пиратствовал, как многие подающие надежды моряки.

Кит налил им в кружки еще меда.

– Этот человек исплавал все моря на свете, даже те, которым картографы еще не дали имен. Говорят, к тридцати он грабежами скопил богатства на зависть герцогам Духа.

Лот снова выпил. Он чувствовал, что до отплытия им понадобится новый кувшин.

– Хотел бы я знать, Кит, – спросил он. – Отчего столь прославленный нарушитель закона везет нас в Искалин?

– Может быть, он единственный из капитанов, кто на это решится. Этот человек не знает страха, – ответил Кит. – Знаешь, королева Розариан ему благоволила.

Мать Сабран. Лот, наконец заинтересовавшись, поднял голову:

– Правда?

– Правда. Говорят, он был в нее влюблен.

– Надеюсь, ты не намекаешь, что королева Розариан изменяла принцу Вилстану?

– Артелот, мой угрюмый северянин, разве я сказал, что она отвечала на его любовь? – хладнокровно возразил Кит. – Однако он был ей настолько по душе, что она вручила ему самый большой, крытый броней корабль своего флота, а он дал ему имя «Роза вечности». Себя он преспокойно именует корсаром.

– Ах корсаром… – Лот чуть слышно хмыкнул. – Многие хотели бы носить это звание.

– За последние два года его люди захватили несколько искалинских кораблей. Сомневаюсь, что нас ждет добрый прием.

– Сдается мне, искалинцы теперь мало кого встречают по-доброму.

Они помолчали. Кит ел. Лот смотрел в окно.

Все случилось глухой ночью. Люди со значками крылатой книги – знаком герцога Вежливости Сейтона Комба – вошли в его покои и приказали следовать за ними. Не успел Лот оглянуться, как оказался в карете вместе с Китом, которого тоже вывели из дома под покровом тьмы и предъявили письмо, объясняющее такое обращение:

Благородный Артелот Исток!