Николай Хмурый. Западная война

– Не важно, что сделали они. Важно, что сделаешь ты. Подумай, простят ли остальные?

Николай Александрович повернулся и взглянул ей в глаза.

– И ты тоже не простишь?

– Этих, – едва заметно кивнул на прочих родственников, осуждённых Императором, – прощу. Мне они никто. А Ярослав и Святополк – моя кровь. Каким бы дерьмом они ни были.

– Предлагаешь тебя тоже казнить?

– Как пожелаешь, – невозмутимо ответила Мария Фёдоровна, твёрдо, глядя сыну в глаза.

– Они насилуют и потрошат невинных людей на усладу своему больному воображению. Они бросаются на меня с оружием. Они угрожают ввергнуть Империю в пучину хаоса. А ты предлагаешь мне их понять и простить? Ты серьёзно?

– Не простить. Наказать. Но не так сурово.

– А как мне их наказывать? Ты видела, что они вытворяли? Видела фотографии тел тех девушек, которых они растерзали во время этих ритуалов? Это уже не люди. Это звери. Дикие, безумные животные. Я могу понять, когда убивают ради власти, наживы или из-за страха. Но этого понять не могу. Это просто какая-то психопатия. Безумство.

Мария Фёдоровна промолчала, не отводя взгляда.

– Что ты молчишь?

– Ты хочешь остаться один? Они все от тебя отвернутся. И закончишь как Павел. Ты ведь не хочешь выносить сор из избы. Народ и не узнает о том, от чего все в Зимнем дворце так мрут. Ты и так перегнул с оврагом. Слишком много крови. Ты настолько уверен в тех, кому поручил расследовать? Ты настолько уверен в тех, кто исполнял приговор?

– Я знаю, что дальше, свои же и раньше… меня грохнут в той роще, так будет им проще… – продекламировал Николай Александрович слова из песни Павла Пламенева.

– Грубо. Но по сути верно. Ты уже сейчас для них крысиный король. Тебя боятся. Прояви милосердие. Не ради них. Не ради моей крови, которую ты хочешь погубить. А ради Империи, о которой ты так печёшься. Ведь ты рано или поздно умрёшь. И они тебе всё вспомнят. Всё. И постараются уничтожить всё, что было тебе дорого, из мести за свой страх.

Долгая пауза.

Николай Александрович поиграл желваками, глядя куда-то в пустоту перед собой. Эти слова услышать было больно и страшно.

– Боль меняет сознание. Страх взрывает дыхание. Кровь в венах играет.

Тишина.

– Ты права. Верни тех, кто ушёл.

Мария Фёдоровна кивнула и вышла. А те члены августейшей фамилии, что уже успели покинуть зал, вскоре начали возвращаться обратно.

Собрались.

Приговорённые жались кучкой чуть в стороне и молились. Судя по их разговорам, они все решились пойти на смерть, нежели в пожизненное заключение особо строгого режима. И теперь готовились принять свою судьбу.

– Все вернулись? – громко спросил Николай Александрович.

– Все, – ответила за них Мария Фёдоровна.

Император взглянул на Клеопатру. Та сидела на кресле и тихо плакала с дрожащими губами. Оно и понятно. Какой матери просто принять казнь своих детей?

– Я посоветовался с мамой и решил, что предложенное мною наказание слишком суровое. И если я приведу его в исполнение, то ничем не буду лучше, чем эти скоты. Да и державный интерес от этого явно пострадает. Поэтому каждый из обвинённых должен сам придумать себе достойное наказание, дабы искупить свою вину перед Империей и семьёй. И через неделю здесь же – выступить и обо всём сообщить. А мы подумаем – как с ними поступить. Но одно всё же я вынужден сделать уже сейчас. С сего момента вы оба, – указал он на Ярослава и Святополка, – временно исключены из Великой сотни. Всеволод – первый наследник. В случае чего – Мария Фёдоровна при нём регент до совершеннолетия. Окончательное решение будет принимать совет семьи через неделю.

Оба парня закивали. Да и все остальные. Клеопатра перешла в плач навзрыд, уже совсем не сдерживаясь. Видимо, прорвало окончательно. А Мария Фёдоровна, стоявшая рядом с сыном, шепнула ему на ухо:

– Спасибо.

– Тебе спасибо, – так же тихо ответил он. – Пойдём, нам надо поговорить. Вопрос, который ты подняла, действительно очень важный.

После чего развернулся и, не прощаясь ни с кем, отправился на выход из помещения. Мария Фёдоровна, немедля и не колеблясь, последовала за ним…





Глава 5

1914, июля, 1, окрестности Лауэнбурга




Николай Александрович подошёл к берегу Эльбы и осмотрелся.

Прямо у реки стояли его войска. С этой стороны. А с той расположились немцы. Вон какая толпа. И те, и другие, впрочем, стояли открыто, демонстративно. С оружием, но никто никуда не целился, даже напротив – все держали «стволы» подчёркнуто опущенными в землю.


Чуть-чуть помедлив, Император подошёл к лодочке. Сел в неё. И несколько бойцов, мерно работая веслами, без всякой спешки и суеты повезли его к большому, крупному плоту, что зафиксировали посреди реки на якорях.

С той стороны так же поступил Вильгельм II, до того нервно куривший вот уже несколько минут прямо на берегу. Прохаживаясь, словно на прогулке.

Пристав к плоту, один из бойцов вылез на него и помог выбраться Императору. Тот прошёл к центру и сел на небольшое плетёное кресло, поставленное там. Одно из двух, стоящих напротив друг друга, но не в оппозицию берегам, а с ориентацией на север и юг, чтобы обоих переговорщиков можно было разглядеть с любого берега. А лодка же, дождавшись выхода на плот Вильгельма II, отчалила, как и её германская товарка, дабы не мешать приватной беседе.

– Доброго дня, – без всякой радости в голосе произнёс Николай.

– Доброго дня, – ответил Вильгельм, присаживаясь в кресло. – Я вижу, вы не в настроении беседовать.

– Очень надеюсь на то, что это не помешает нам решить наши разногласия.

– Это так вас подкосили проблемы в семье? Понимаю, – едва сдерживая усмешку, подпустил колкость Вильгельм, давая понять, что он в курсе всего, как и, вероятно, все заинтересованные лица. Но тут же осёкся от взгляда Императора, пугающего… жуткого…

Николай сверкнул глазами, давая возможность проявиться накрывающей его ярости, и тут же взял себя в руки. Его лицо разгладилось и стало безмятежно нейтральным. Как и вообще весь вид. Спокоен. Уверен в себе. Доволен жизнью. Как клерик Тетраграмматона Джон Престон в финале своей истории. Раз – и всё. Перед Вильгельмом уже совсем другой человек, с маской холодной вежливости на лице. И это разительное изменение испугало Вильгельма куда больше, чем вспыхнувшая на мгновение безумная ярость в глазах собеседника… такая сильная, что он подумал, будто тот на него сейчас набросится.

– На свете не существует проблем, Вилли. Есть лишь ситуации.

– Понимаю, – с трудом выдавил из себя Вильгельм. – Но это такой удар.

– Англичане и вам объявили войну.

– Войну? – выгнув бровь, переспросил Кайзер. – Да какая это война? Как шакалы набросились, норовя урвать и себе кусок.

– Это не самое мерзкое, что они могли сделать, – всё тем же благожелательным тоном возразил Император.

Позавчера произошёл семейный совет.

Благодаря очень своевременным словам Марии Фёдоровны Николай Александрович сумел понять, в какую удивительно мерзкую, прямо-таки патовую ситуацию загнали его англичане. Поэтому он был вынужден проявить некоторую гибкость и дать этим мерзавцам чувство надежды.

А сам… сам занялся подготовкой Августейшей фамилии. Её членов, не запятнанных в игрищах с сектантами, он поочерёдно приглашал к себе в кабинет и просто давал фото жертв. Тех самых растерзанных девушек и юношей. Да-да. Юношей там тоже забивали, хоть и менее изощрённым способом, но от того не менее жутким.

Первой в списке стала Мария Фёдоровна. Видимо, у неё было не очень живое воображение и там, при устном, кратком пересказе, она не поняла всей глубины грехопадения своих внуков. А тут… первым делом её вырвало от вида этих фотокарточек. А потом она озверела. Николай её никогда ТАКОЙ не видел. Особенно после слов, что в финале цикла ритуалов они должны были пролить родную кровь, дабы «снять порчу». Аналогичный эффект эти фотографии произвели и на остальных. И если мужчины ещё держались, то женщины… их накрывало.

Ничего дополнительно пояснять, как правило, не требовалось.

Просто фото.

Их хватало.

Поэтому, когда через неделю ободрённые и окрылённые мерзавцы стали рассказывать всякий вздор, вроде пожизненного лишения сладкого, судьи это не оценили. Именно судьи. Потому что их родственники, не замешанные в работе секты, превратились из адвокатов в судей. Сам Николай Александрович даже слова не произнёс. Просто сидел в стороне и молча наблюдал, доверив судьбу этих «трупов» своим родственникам.

Мария Фёдоровна правильно сказала: накажи их он сам – ему бы не простили. Второй чистки среди Романовых семья бы не стерпела. И если не сейчас, то после смерти постаралась бы отомстить. Не ему, так его делам. Пусть не сразу. Пусть не в полном объёме. Но это ничего не меняло. Поэтому он и доверил судьбу этих мерзавцев их же собственным родственникам, предварительно всё подготовив. То есть дал стае возможность загрызть этих «бешеных собак» самостоятельно. Тем самым «повязав их кровью». Всех. Причём публично. Ведь в опубликованном 30 июня манифесте было указано, что эти члены Августейшей фамилии наказаны за преступления против Империи. И наказаны по решению семейного совета с поимённым указанием тех, кто проголосовал. То есть Николай Александрович переложил ответственность за наказание с себя на них… и так, чтобы они уже потом не отвертелись…

Всех причастных к этой секте лишали прав, наград и достоинств, а также имущества движимого и недвижимого. Вплоть до несчастных трусов. Их удаляли из Великой сотни без права на восстановление под любыми предлогами. Их лишали фамилии. Их лишали родства. От них просто отказывались и отворачивались. Также им запрещали в принципе занимать какие-либо руководящие, выборные или публичные должности. И после этого, последним штрихом, приговаривали к двадцати пяти годам исправительных работ без права переписки. Кое-кто предлагал просто убить, но семейный совет, посовещавшись, посчитал, что смерть – это будет слишком просто и быстро. Даже какая-нибудь жуткая, вроде сжигания на костре или варки в масле заживо.

Таким образом, выходило, что даже если кто-то переживёт четверть века каторжных работ, то на свободу он выйдет никем, ничем и без каких-либо шансов и надежд. Хотя, конечно, пережить столько лет каторги – чудо, не иначе.

Исключения касались только Ярослава и Святополка.

Да, приговор оставался в силе. Но исполнение откладывалось на неопределённый срок. Семейный совет посчитал, что разбрасываться людьми, чьё потомство должно будет унаследовать Китай и Японию, – бесхозяйственно. Поэтому их сажали под домашний арест до тех пор, пока их супруги не родят двух детей, переживших трёхлетний возраст. Девицы, разумеется, жили отдельно и посещали Ярослава со Святополком только для выполнения супружеского долга по собственному разумению и желанию…

– Понимаю, – кивнул Кайзер. – Вы будете мстить?

– Разумеется. Не каждый день теряешь двух сыновей. Для этого я и пришёл сюда.

– Серьёзно? Сюда? Но почему? Не понимаю.

– Англичане боятся чрезмерного усиления России и Франции. Поэтому организовали два покушения – на меня и на президента Франции. Как вы знаете, последнее удалось. Франция обезглавлена, пусть и на очень непродолжительное время. Ведь президент – просто выборный представитель. Он мало на что влияет. Особенно в этой стране[113]. Скоро там всё встанет на круги своя. А я… я выжил. Но они меня слишком сильно сковали в политическом поле. Продолжать войну мне будет трудно с такими тылами. Не невозможно. Просто трудно. Поэтому я предлагаю её прекратить. Но на условиях, которые устроили бы только нас с вами, ударив по этим мерзавцам и их интересам.

– Я весь внимание, – подавшись вперёд, произнёс Вильгельм.

– Вы знаете, я провозгласил Россию – Империей Востока и прямой наследницей Imperium Romanum Orientale. В этой парадигме не хватает очень важного компонента. А именно Imperium Romanum Occidentalis… то есть Империи Запада. Что я и предлагаю исправить.

– Но как?

– Для начала Германия и Россия заключают сепаратный мирный договор. Без участия остальных держав. Германия отдаёт России все свои земли к востоку от Эльбы, сделав эту реку – границей. И отказывается от своих претензий на эти земли.

– Вы серьёзно?! – воскликнул Вильгельм, отшатнувшись.

– Есть альтернатива. Я продолжаю войну и разделяю с этими шакалами всю Германию на куски, прекращая её существование, как некогда Польши. Вас ведь такой вариант меньше всего устраивает. А именно он и есть тот путь, по которому идёт Германия сейчас. Не идёт. Нет. Бежит.

– Но это Кёнигсберг! Это Берлин! Как?! Как я могу их вам отдать? Это же сердце Германии!