Незваный, но желанный

— Седина в бороду, бес в ребро. Ну чего над девицей куражишься, старичина? — Ливончик снял сюртук, оставшись в жилетке поверх льняной рубахи. — Пузо прикрой, сластолюбец косматый.

Шандор захохотал, но одежду принял. Его лицо, как обычно после обращения у неклюдов, поросло густой бородищей, волосы достигали плеч.

— Отчего вольные братья на ночную охоту выйти решились? — спросила я.

— Чародей твой просил. Ну, в смысле начальник. Семеном кличут. Хороший мужик, сначала к старшим на поклон пошел, на коленях в шатре стоял. Да чего ты глаза таращишь? Обычаи он получше некоторых чиновных девиц знает. Правильно просил и слова правильные молвил. Охраните, сказал, чтоб колдун подземный живых в свое логово не тащил.

— И вы согласились?

— Отчего хорошему человеку не помочь? — Неклюд качнул косматой головой. — Семен этот все правильно рассудил. Говорит, упырей в город барин тайными чардейскими тропами доставить сможет, а живых придется поверху таскать, тут вольный табор и пригодится. Предупредил еще, чтоб к логову не совались, там серебром все помечено. Сам, сказал, я этого не видел, но непременно некропуп защитою от вашего брата озаботился.

— Некромант.

— Точно! Мант! Откуда у меня этот пуп взялся? — Неклюд оттопырил сюртук и заглянул под него, видимо проверяя наличие собственного пупка. — Короче, хороший мужик чародей Семен, земля ему пухом.

Он прижал левой рукой одежду, а правой перекрестился.

— Пупом, — скрипнула я зубами.

— Чего?

— Того! Ладно, дядюшки, поздравляю с победою, вынуждена откланяться. Ах, еще… Служивые наши приказные, которых спасали…

— Так спасли! — Неклюд махнул рукою. — Вон, около повозки толпятся. Славные какие лошадки. Откудова такие? Эх, жаль, зверем пахну, не подойти, взбесятся.

Я повернулась и стала взбираться обратно на дорогу. Злилась на Крестовского, бормотала:

— Значит, вот оно как, ваше превосходительство? Все успели, всем озаботились, только мне сообщить забыли. Хватай, Попович, свою косточку, убийство Бобруйского расследуй, а мне не мешай. Мизогин! Высокомерный мужлан! Ты умница, Геля, канцлером станешь. А сам… Тьфу!

— Вашбродь! — Старунов подал мне руку, помогая. — Бегите!

Давилов стоял у открытой дверцы кареты; он обернулся к нам, замахал приветственно. Прочие приказные уже брели вразнобой по дороге к городу, штыки винтовок торчали над их сгорбленными спинами. «Это хорошо, — решила я, — пусть Туз знает, что без присмотра не останется, что настоящая власть покой жителей охраняет».

— Чего? Куда бежать? — посмотрела на Ивана.

Парень затрясся, замотал головой из стороны в сторону, глаза его побелели, губы сжались в тонкую линию. Вздохнув, я сняла очки, спрятала их в сумочку и, придерживая Старунова за локоть, повела его к карете. Герочка неподвижно сидел на облучке, Фараония выглядывала изнутри.

— Евсей Харитонович мне всю баталию живописать успел. Что с мальчиком?

— Видения у него, — вздохнул Давилов. — Навроде снов наяву. Подергается с четверть часа, после прорицает, будто пристав покойный явился и что-то ему сообщил.

— Бывает, — сказала Квашнина, — сейчас в эфире такие эманации чудовищные происходят от столкновения разнородных сил, все что угодно приключиться может. Экая досада. Нам с Евангелиной Романовной торопиться надо, а мальчик сам идти не в состоянии.

— Начальство за ним присмотрит, — кивнула я на коллежского регистратора. — Не пропадут.

Давилов сказал с достоинством:

— Никак нет, ваше высокоблагородие, барышня Попович, с вами в логово отправлюсь. Уж простите меня, дурака старого, за недоверие, за то, что арест совершил. Сплоховал Евсейка. Не отговаривайте, Евангелина Романовна, должок за мною перед его превосходительством, перед вами.

— Так садитесь, — потянула его в карету Фараония. — И мальчика сюда давайте. Покатается, отойдет от транса.

Спорить я не стала, неожиданно навалилась страшная усталость. «Когда это все уже кончится, мамочки? Помереть бы уже, отоспаться и чтоб не говорить ничего и не слушать. Попасть бы в какое унылое посмертие, навроде киселя, и бултыхаться в нем без цели, без смысла. Перфектно бы получилось».

Мы поехали. Пока не скрылся с глаз берег Крыжи, я махала гнумам с неклюдами, а после придвинулась к Зябликову, ухватила его за подбородок грязными исцарапанными пальцами, повернула лицом к себе:

— Дело в следующем, Геродот: слуха у меня нет, удавку с головы твоей пустой я не сниму и через тысячу лет. Понял? Твой единственный шанс от нее избавиться — подле Семена Аристарховича со мною вместе оказаться. Единственный, Гера, и последний. Если я замечу, что нашу связь кто-то другой разрушить пытается, дудку немедленно сломаю и ты помрешь. Если понял, кивни.

Отставной корнет выпучил глаза, а когда я, сообразив, в чем, собственно, проблема, отпустила его голову, отчаянно закивал вниз-вверх.

— Вот и умница.

Брезгливо отерев пальцы о грязнейший подол, я погрузилась в невеселые размышления, а потом и вовсе задремала, убаюканная мерным покачиванием кареты.

«Экий безумный балаган, маменька. И в страшном сне… Именно… А вы, мил-человек, не лезьте. Во-первых, я по-аглицки не разумею, а во-вторых… Гриня? Почему ты вверх ногами?.. А вы вообще в очередь, ага, в конец. Что значит занимал? Нет, тут барышня была, невеста-покойница. Я с нею давеча на площади рядышком стояла, а она теперь туточки, перед вами… Юлий Францевич? Уф, показалось… Семен? Вот ты оставайся. Только молчи. Чего? Разумеется, раскрутила. Нет, не расскажу. Потерпи. Нечего кусочничать, когда обед скоро. А я б поела, мутит уже от голода… Маменька? Хорошо питаюсь, регулярно…»

— Ты сама не в тягости, часом? — неожиданно спросила Фараония, тряхнув меня за плечо. — Тошнота постоянная, слабость, верный бабий признак.

Карета стояла в чистом поле, лошади подевались куда-то, оглобли сиротливо лежали на земле. Здесь давно никто не ездил, и почву укрывал снег. Луна висела в сереющем небе как приколоченная, яркая, неживая, звезд не было, облаков тоже. Пейзаж походил отчего-то на театральную декорацию. Прибыли, значит, приехали, не в мирских уже пределах. Хорошо. Зябликов разжал пальцы, отпустив бесполезные вожжи.

Зевнув, я посмотрела на чародейку, та приподняла брови, сказала с нажимом:

— Евангелина!


— Чего?

Запахло жженым сахаром, взгляд чародейки затуманился, она смотрела будто сквозь меня, а потом расхохоталась, ухая по-совиному.

— Экая вы, Елизавета Афанасьевна, веселушка. — Я спрыгнула с облучка. — Давай, Герочка, отомри, спускайся. Евсей Харитонович, а чего вы Ивана-то по дороге не высадили?

Двери кареты с обеих сторон были распахнуты настежь.

Оба служивых топтались снаружи. Давилов хлопнул младшего товарища по плечу:

— Боязно было мальца одного оставлять.

Старунов покачнулся от удара, но устоял, был писарь вял и тих, пришло в голову, что с Зябликовым они составили нелепую парочку пришибленных созданий. Эх, Ивашка-букашка, что ж тебе так не везет в жизни? Случайно ведь под раздачу попал, ни за что. Эх…

— Командуй, сыскарка, — велела Фараония.

— А мы, вообще, где? — повела я широко рукой. — В каком именно месте переход произошел? Каюсь, сама задремала и не заметила.

— Так все заснули, — ответила чародейка, — во сне и перешли. Ты зверушку допроси, Герочку своего покорного. Он непременно при себе амулет какой-то имеет, поганым колдовством напитанный.

— Амулет?

— Ну да. Отбери свиристелку, нам она пригодится обратно выбираться.

— Геродот, — подошла я к Зябликову, — ключик отдай.

Отставной корнет достал из-за пазухи куриную косточку в нитяной разноцветной оплетке, протянул мне на раскрытой ладони. Фараония выхватила амулет.

— Работа на навью похожа. Любопытненько… Здесь вот на земляную жилу привязка… Ого! Никогда еще такого не видала, темные арканы, которые кровь заклинают…

Она бормотала, держа артефакт у лица, цокала языком. Длинные костлявые пальцы без остановки шевелились, плотный привычный запах ее волшбы приобрел гнилостный какой-то оттенок.

— Веди, Геродот, — вздохнула я. — Пора нам с барином познакомиться.

Мыслей в голове уже никаких не осталось. Столько уже думано-передумано. Нечего воду в ступе толочь. Работай, Попович, и будь что будет, пан или пропал.

Снег не проваливался нисколько, стелился под ногами плотным ковром до самого горизонта. Зябликов брел впереди, я за ним неотлучно, прочие поотстали. Обернувшись через плечо, я увидела Квашнину, чинно под ручку шествующую с Давидовым, замыкающего нашу процессию Ивашку, карету, издали похожую на выброшенного на берег моря дохлого кита.

— Далеко еще, Герочка?

— До луны только, она дверью в чертоги графские служит.

Я быстро ухватила корнета под локоть.

— Графские? Заклятие на молчание здесь не действует? И имя назвать можешь?

— Теодор Васильевич Попов.

— Перфектно! Место? Ты многословнее отвечай, подробно, разрешаю. И только правду.

— Проклятая усадьба, только не явная ее сторона, изнаночная. Вход у висельной осины, под тем холмом мы лошадушек и лишились. Жалко, я хотел их в изнанке костяными скакунами поднять. Амулет этот, который вы, госпожа, столь легкомысленно мадам Фараонии оставили, такое тоже может.

— Понятно.

— Вы б забрали от греха.

— Про барина рассказывай.

— А чего рассказывать? Упырь он упырь и есть. Лет сто уже здесь обитает, крестьяне из окрестных деревень…

— Не то, — перебила я корнета. — Что за чертоги? Сколько прихвостней при нем служат? Расположение комнат?

Он принялся монотонно и бестолково говорить. Из помещений его лишь в одну залу допускали, в обрядовую, там и алтарь, и ризница, и иконы разные на стенах, только не простые, а поганые. Лично барина он не лицезрел ни разу, распоряжения получал от лорда Асмодеуса, того господинчика, с которым я его на перроне заметила. Этот самый лорд Зябликова в некромантские приспешники и приспособил. Герочка фотограф был, любитель. На почве хобби сошлись. Асмодеуса не столько процесс интересовал, сколько карточки срамные.

— Я же кого снимал? Девиц непотребных, которые у Мими промышляли, у них ни фактуры, ни характеру, одно слово…

Смачно выплюнутое это слово мне не понравилось.

— А вам других хотелось? Чистых, нетронутых?

— Не мне! — испугался Герочка. — Я просто заказы исполнял, ничего более!

Он застонал, дернулся.

— Что ж вы со мною, госпожа, делаете? Приторговывал еще карточками через ту же Мишкину. Она, дурында, про барина не знала, не догадывалась даже, думала, всем в городе Бобруйский заправляет.