Незваный, но желанный

— А приказные?

— Они, что ли, не люди?

— Они законом на защиту подданного имперского населения поставлены. Пристав Блохин что говорил?

— В личной беседе? — продолжал куражиться Туз. — Что-то не припомню даже.

— Разумеется, — хлопнула я ладонью об стол, — у вас другие темы со Степкой были для разговоров.

Фартовый застыл, приоткрыв рот. Наконец сказал:

— Ваша горячность, Евангелина Романовна, вовсе удивительна. Пошутил я. Не знаком был со Степаном Фомичом.

— Меня ваши делишки с покойным приставом занимают мало, сейчас мало. Предположу… Хотя нет, даже предполагать не буду, чем вы втроем с Бобруйским промышляли. Мне нужна информация, мистер Ас. Кто такой барин? Где его найти? Кто ему служит?

— Купца еще приплели, — вполне натурально удивился фартовый. — А на вопросы отвечу так, на первых два — не знаю, а на последний — кто угодно из живых и все из мертвых, кому родня не озаботилась головы прежде погребения отсечь. Бобруйский! Может, он со мною дела вел, только я не с ним, с Сергунькой Чиковым договаривался. Но это пока он жив был, а как помер, я сразу Степану Фомичу сказал, что ничего общего с упырями…

— Погоди, Яков, — перебила я фартового, не заметив, что перешла с ним на «ты» и ухватив его за руку. — Чикова совсем недавно застрелили.

— А до этого он вешался, в травне еще, и топился, и от опия помирал. И всякий раз… — Он перегнулся через стол, не замечая, что окунает кончик шелкового галстука в суп, стиснул с силою мои пальцы. — Чую я покойников, Геля, как зверь кровь чую. Ходят среди нас, людьми притворяются, только гнилые внутри.

Я посмотрела на сидящего за соседним столиком Зябликова, тот без аппетита ковырялся в тарелке, любуясь настенным натюрмортом. Проследив мой взгляд, Туз хрипло хохотнул:

— Герочка живехонек, от него только страхом пахнет. Боится болезный, что его, такого раскрасавчика, мимо воли обратят.

— Он сам на себя навский артефакт подчинения нацепил, — пожаловалась я, — таскается вот теперь, никак не отстанет. Я уж собиралась его калечить, чтоб в больничке полежал.

— Очень на него похоже. — Галстук свой фартовый из супа вынул, а руку мою отпускать и не думал, перебирал интимно пальцы, поигрывал перстнем. — Хочешь, я эту змейку с него сниму? Поглядим, куда наш пострел метнется прятаться.

— Ты можешь? — Выразить крайнюю степень удивления можно было, лишь всплеснув руками, для этого мне понадобились обе конечности.

— Я на этих цацках навьих собаку съел. Думаешь, чем мы с Блохиным промышляли? Всего-то и надо нужную мелодию наиграть. Доставай дудку, сейчас мы фраерка освобождать будем.

— Не время, — остановила я фартового. — Зябликов мне еще пригодиться может, он единственный, про кого мы точно знаем, что он барину служит, он нас в логово отведет.

— Нас? — Туз покачал головой. — На такое я ни в жизнь не согласный.

— Тогда зачем ты мне это все рассказал?

— Молчать не мог больше. Ты когда на площади нынче кричала, что все мы гнилые, дрогнуло сердце. Я, Геля, в Бога верую, а то, что в Крыжовене творится, — воле его противно до самой крайней степени.

— А не боишься, что барин тебя накажет? Услышит и накажет. Он ведь слышит все, упырь, крысиное ваше величество.

— Он чародеев только слышит, — ответил Туз с улыбкой, — а я, к счастью, человек.

— На три примерно четверти. — Думала я уже о другом, потому говорила рассеянно: — Чего?

Посмотрев внимательно в серые глаза, я уточнила:

— Ну, или половина у тебя людская, на остальную ты, Яшка, явный неклюд. Где сегодняшний день проводить собираешься? Мне бы вечерком переговорить еще с тобой коротенько.

— Неклюд?

— Ты сам говорил, что смерть, как волк, чуешь и страх тоже. Плюс у тебя зрачки забавно на свет реагируют. Предположу, что внутренний твой зверь не волк вовсе, а, к примеру, рысь.

— Неклюд?

— Ну чего заладил? Бывает. У мамки спроси. Жива мамка-то?

— Приютский я, сирота.

— Тогда поверь мне на слово. Давай, мистер Ас, назначим друг другу свидание и попрощаемся до вечера.

Договорились встретиться здесь же часу в десятом. Я оставила за столом пребывающего в крайней степени растерянности фартового, Герочку даже звать не пришлось, сам соскочил с места, чтоб вперед халдея подать мне шубу.

Значит, по порядку. Что мы имеем? Некоего некроманта, появившегося в Крыжовене примерно с год назад, его частично живых, частично дохлых подручных. Упырье войско, как говорил Туз. Что у нас супротив этого? Надворная советница с револьвером. Ну, положим, если Семену удастся главного закуклить, армия его опасности не представит. Кстати, любопытная несостыковка получается. Крестовский вчера еще собою жертвовать не собирался. Что его передумать заставило? Что-то, что в тереме Бобруйских случилось? Вспоминай, Геля. Вы на поминках сидели, потом ты к лекарю бегала. Что происходило в твое отсутствие? И зачем Семен чешуйку у гнума приобрел?

Лавочка гравера оказалась закрыта. Не просто даже закрыта, витрина была поверх ставней заколочена крест-накрест досками. Не желая верить в неудачу, я пробежалась до «Фотографического храма искусств Ливончика», чтоб убедиться, что и это заведение покинуто.

— Ваше высокоблагородие, — догнал меня испуганный Зябликов, — что случилось?

— То, чего следовало ожидать, Геродот, — пнула я крылечко, — то, что всем нерасторопным болванам, навроде меня, причитается. Ступай за коляской, к кузнечным мастеровым поедем.


Зябликов рысцой устремился по направлению к ресторану, на двери за моею спиной звякнул колокольчик.

— Геля! — Соломон Леевич втащил меня внутрь. — Зачем ты здесь?

Ставни не пускали в салон ни единого солнечного лучика, носатое лицо гнума освещалось красной фотографической лампой, которую он держал в руке.

— Имущество-то свое упаковал уже, дядюшка?

— А что я, по-твоему, делать должен?

— Да делай, что тебе угодно.

— Пришла зачем?

— Да какая разница? У тебя же времени, поди, ни минуточки нет, скарб ждет. Беги, Ливончик, спасайся.

Гнум шмыгнул носом.

— Уезжай из города, Попович, пережди, пока чародеи меж собой разбираться будут.

— Где?

— Так у неклюдов, в таборе. Они наших всех примут беженцев, по договору стародавнему меж нашими народами, скажешь, что от меня.

— Нет, Ливончик. Я не про то спрашиваю. Где логово вашего главного упыря?

— Эх, Геля, — вздохнул гнум, красные отблески лампы пробежались по пустому помещению, — не стоит тебе туда соваться.

— Это я сама решу. Где?

— Ну придешь ты к барину, дальше что?

— По ситуации. У него мой любимый… начальник то есть.

— Рыжий чародей? Дворкин мне рассказывал, он чешуйку…

— Об этом второй вопрос. Для чего она надобна?

— Так для сплава.

— Это понятно. Что за сплав? Оружейный?

Может, Семен собирался изготовить специальный клинок против главного упыря, но потом решил, что не успеет? Достав из сумочки артефакт, я показала его на ладони.

— Так любимый… кхе-кхе… начальник тебе чешуйку преподнес?

Это «кхе-кхе» мне вовсе не понравилось, и тон вопроса, сочувственно-грустный, и повлажневшие глаза собеседника.

— Дядя Моня!

— Сразу видно, не в гнумьих традициях тебя маменька воспитала. Для кольца это сплав, для обручального.

— Что?

— Обычай такой. Когда парень девицу замуж зовет, эту блес гюшку преподносит, ежели гнумка согласная, она подарок берет и кует колечко суженому. Неужели ты не знала? — Ливончик вытер рукавом глаза. — Трогательно так, мочи нет. Он тебе, дурынде, в любви признался, думал, приличную гнумскую барышню перед собою видит, а ты не поняла даже.

То ли мне сейчас морочили голову, то ли Семен Аристархович мою гнумскую семейственность несколько больше реального воображал. И, положим, чешуйку мне не преподнесли, я сама ее со стола во время допроса стащила. Маменька тоже еще… Как можно было дитятку о таких важных вещах не поведать? За родителя моего покойного она по людским законам выходила, в церкви венчалась, но все равно…

— Колечко ковать собственноручно надобно? — спросила я, пряча чешуйку обратно.

— Непременно самой. И как расплавишь, в котел крови своей капни, это уже не обязательно, но примета такая, чтоб любовь крепче в браке была.

— А прочие ваши мастеровые тоже из города подались?

— Ты немедленно, что ли, ковать собираешься? — Ливончик шмыгнул носищем жалобно.

— Так спрашиваю, из любопытства.

— Не осталось нынче в Крыжовене гнумов. Мы беду страшную лучше прочих чуем.

Со вторым он не врал, что касаемо первого, были у меня сомнения. В салоне, то есть в главной его комнатенке, мы с Ливончиком были одни, но из-за двери доносилось время от времени некое шебуршание, слышались низкие мужские голоса и лязг стали. Беженцы? Ну-ну. Насколько я успела прознать, гнумское население Крыжовеня составляли сплошь мужчины. Взрослые, холостые, бездетные и более-менее, по обычаям своего народа, вооруженные. Чародеями они не были в нашем человеческом понимании, но магией своей обладали.

Фотограф Ливончик, гравер Дворкин и еще пара десятков отважных воинов. Про самопожертвование Семена они знают, к чему-то готовятся. К битве? К войне?

— Где логово, дядюшка? — требовательно спросила я. — Все равно ведь узнаю, только времени займет больше.