Невернесс

Я задумался об отцах и детях, а Шанидар выдавил:

– Если у тебя будет сын, будь к нему добр, Мэллори.

Я почесал нос и сказал:

– Ты не знаешь законов нашего Ордена: нам, пилотам, нельзя жениться. – Я подумал о Катарине, толстеющей с каждым днем из-за ребенка от неизвестного отца. – У меня никогда не будет сына.

– Плохо это – отправляться на ту сторону, когда нет ни сынов, ни дочерей. Напрасно я не поверил отцу. – Он закашлялся, застонал и выговорил что-то неразборчивое.

– Тебе больно? – спросил я. Он слабо потер свою руку и сказал:

– Знаешь, когда деваки уходят туда, они не боятся, потому что сыновья и дочери молятся за их души. – Он поднял глаза к небу и произнес так тихо, что я с трудом расслышал его: – А я вот боюсь, пилот. Рука у меня болит и горло. – Он надрывно кашлянул и схватился за грудь. – Вот тут как лед, ох… – Он застонал, пробормотал что-то вроде «шона лос халла, халла лос шона» и начал задыхаться. Некоторое время спустя мне показалось, что он больше не дышит. Я поднес полу его парки к его губам, но шелковистый мех не шелохнулся. Следовало бы пощупать пульс у него на шее, но мне стало страшно, и я не решился.

Я встал и запахнулся в шубу. Было так холодно, что даже глаза стыли. Сморщенное лицо Шанидара у меня на глазах затвердевало, как мрамор. Сам не зная почему – наверное, просто потому, что он ушел, исчез, как луч света, поглощенный черной дырой, – я поднял глаза к небу и помолился за его душу: «Шанидар, ми алашария ля шантих деваки». Челюсть у него отвалилась, и лицо казалось одновременно знакомым и совершенно чужим. Я прикрыл его мехом, чтобы не видеть больше, и пошел искать Юрия.

Я никогда еще не видел покойников.

Торопливо пробираясь через пещеру, я спотыкался на неровном полу. Горючие камни светили тускло, и круглые хижины едва обозначались во мраке. Каменный Пещерный Старец улыбался в черную глубину. Без всякой причины я ударил его, промахнулся и ударил еще раз. Шанидар не выходил у меня из головы. Неужели все, кто видит смерть человека впервые, чувствуют то же, что и я? Меня ужасала мысль о собственной смерти и обуревало ликование оттого, что я жив. Скорбь и меланхолия пришли после – в тот миг я радовался, что умер он, а не я. Никогда еще, пожалуй, я не чувствовал так остро вкус жизни. Ударив по камню, я ушиб себе руку. Должно быть, секрет жизни в том, чтобы всегда ощущать ее вот так.

Я разбудил Юрия и сообщил ему о смерти его соплеменника. Он стал будить свое семейство – ведь для деваки нет события важнее, чем смерть, – а я пошел за Соли и остальными. Мы все собрались за хижинами Манвелины. Висент и Юрий положили Шанидара на шкуру тюленя, Лиам и Сейв сложили вокруг него шесть пирамидок из ароматного дерева пела и зажгли погребальные костры. Теплый свет играл на обнаженном теле Шанидара, которое Анала и Лилуйе натерли горячим тюленьим жиром. (Деваки верят, что человек должен отправляться на ту сторону таким же нагим, как явился в этот мир – но, поскольку ему предстоит путешествовать через замерзшее море, его тело нужно защитить от холода.) Красные блики на белой коже казались красивыми и зловещими одновременно. Женщины усыпали покойного снежными далиями и полярными маками, и густой запах цветов бил мне в нос. Затем Юрий, ближайший родич Шанидара, взял кремневый нож и отрезал у покойного ухо. Кто-то завернул его в пушистый мох, и Юрий сказал:

– Мы будем хранить ухо Шанидара, чтобы он слышал, как племя молится за него. Я, Юрий, сын Нури, сам буду молиться за его душу, ибо нет у него сынов и дочерей. Сын мой Лиам и его сыновья тоже будут молиться за Шанидара, ми алашария ля шантих деваки. Легко упрекнуть его за то, что он не уходил так долго, но мы не должны его упрекать, ибо человеку следует уходить на ту сторону свободным от всякой вины.

Когда костры догорели, а мы охрипли от молитв и рыданий (у деваки роль плакальщиков исполняют мужчины, а женщины хранят скорбное молчание), мы завернули Шанидара в тюленью шкуру и вынесли из пещеры на кладбище. Земля промерзла, как камень, и на ней лежал снег, поэтому мы воздвигли над телом пирамиду из гранитных валунов. Камни были тяжелые, и мы до боли напрягали брюшные мышцы и бицепсы, но вскоре, под бдительными взорами звезд, завершили свой труд. Юрий произнес надгробное слово, и деваки, позевывая, отправились спать. Мать и все наши, даже Бардо, тоже ушли, оставив меня одного.

Я постоял над могилой. Ветер свистел между стволами деревьев, наполняя меня холодными, путаными мыслями. Я оставался там всю ночь, пока мрак не начал редеть. Как это трагично, что Шанидар не оставил в мире своего семени, чтобы выросшие из него могли, в свою очередь, вкусить горько-сладкий напиток жизни! Я жалел его, себя и всех, кто умирает бездетным и одиноким. Шанидар был прав: секрет жизни в том, чтобы стать звеном вечной, неразрывной цепи. Иного смысла в жизни нет, и нет иного бессмертия. Повернувшись спиной к ветру, я растер онемевшие щеки. Дети вдруг показались мне самым главным во вселенной. Сын – что может быть прекраснее, чем иметь сына?

Я бросился в пещеру, чтобы найти Катарину. Я пролез в нашу хижину, подполз к ее постели, зажал ей рот и разбудил. Когда я шепотом сообщил ей, что должен с ней поговорить, она молча оделась, и мы снова вышли из пещеры. Я увел ее в лес, к ручью. За ночь собрались облака, и стало теплее, но в воздухе висела морозная сырость. В лесу стоял предрассветный сумрак, шел легкий снег, и черный с белыми прожилками воздух казался мраморным. Я едва различал свои унты, ступающие по камням у ручья. Журчание бегущего подо льдом ручья заглушало мои слова, зато я мог быть уверен, что нас никто не подслушает.

Я взял Катарину за руку.

– Ты сказала Соли, что не знаешь, от кого у тебя ребенок. Это правда?

– Разве я так сказала? Вспомни как следует, Мэллори.

Я не помнил ее точных слов, хотя знал, что все сказанное скраерами следует запоминать буквально. Я пытался прочесть правду на ее лице, но было темно и Катарина прятала подбородок в мех. Руки она держала на животе. Некоторые женщины носят свое бремя низко, точно у них под мехами мяч, а у нее живот был высокий и овальный, как кровоплод.

– Так как же: знаешь ты, кто отец, или нет?

– Отец… он тот, кто им будет. Мать… отец.

Мне отчаянно хотелось знать, мой ли это ребенок. Мысль о том, что отцом может быть Лиам, была невыносима. Каким он родится, ребенок? Со светлыми волосами и мощными надбровными дугами? Наполовину алалой, наполовину хомо сапиенс? А может – ведь операции Мехтара не затронули наших половых клеток – он будет целиком хомо сапиенс, нашим с Катариной произведением, и я смогу назвать его сыном? Держа ее руку в варежке, я спросил:

– Это наш ребенок, Катарина?

– А что, если я не знаю?

– Но ты же скраер: скраеры должны знать такие вещи. Вас первым делом учат «думать как ДНК», разве нет?

– Ты пилот, тебе и знать, – поддразнила она, звонко рассмеявшись. – Ах, Мэллори, милый Мэллори.

– Послушай меня. Для ребенка унизительно, когда его называют бастардом. – (На многих планетах это слово означает всего лишь, что человек родился вне брака, но я брал его в более широком смысле, обозначая им тех несчастных, кто не знает своих родителей, дедов и бабок. Какая разница, были отец с матерью женаты или нет. Главное – знать, от кого ты унаследовал свои гены, видеть свой идущий сквозь поколения след.)

Мне показалось, что она улыбается.

– Этот ребенок бастардом не будет, обещаю тебе.

Себя я тоже считал бастардом, поэтому понял ее в том смысле, что отец – не я. От разочарования голова у меня отяжелела, как камень. Лед на ручье местами провалился, и я смотрел сквозь его хрупкие слои на темную бегущую воду.

– Если отец не я, то кто он?

– Разве я сказала, что ты не…

– Не играй со мной, Катарина.

– Я не играю. Просто если я скажу, то страдания… понимаешь?

Ветер усилился, и она затянула капюшон потуже, скрестив руки на груди. Видя, как она дрожит, я обнял ее и припал к ней головой. В тот миг я понял одну простую вещь: поведение скраеров объясняется не любовью к играм, а желанием отвлечь себя и других от страшных истин, представших перед ними.

– Так кто же отец? – шепнул я ей на ухо. – Скажи мне.

– Если я скажу, это тебя убьет – понимаешь?

– Значит, Лиам?


Она хотела ответить, но ее голос дрогнул, выдав сидящий в ней страх. В ее синих глазах застыл ужас. Мне открылось это только на миг – потом ее скраерская выучка возобладала, глаза закрылись, и лицо стало гладким и белым, как скраерские одежды. Она тихонько засмеялась, приложив руки к животу.

– Это твой сын, Мэллори. Наш сын. Он будет красивым мальчиком. Красивым и чувствительным… мечтателем, как его отец.

Сын! Катарина сказала, что у нас будет сын, и эта новость в самом деле чуть не убила меня. Я умирал от счастья и гордости. Я был так счастлив, что вскинул голову и заорал:

– Сын! Сын, паршивец этакий!

Катарина в полном молчании смотрела на серый утренний лес. Я почти не обращал на нее внимания. Я слушал пение ветра и доносящийся издали волчий вой – долгий, полный тоски и одиночества. Ветер несся через заснеженные холмы и долины, и мне в голову пришла нелепая мысль: это вторая половина Шанидара взывает ко мне, заклиная быть добрым к своему сыну. Волк выл долго. Катарина начала плакать, и я вспомнил, что доффель Шанидара – тюлень, а не волк. Вой утратил свой мистический смысл и снова стал всего лишь звуком, исходящим из глотки замерзшего одинокого зверя. Катарина рыдала в моих объятиях. Я коснулся ее мокрых щек, поцеловал ее веки и спросил, что ее так печалит, но она не ответила.

– Сын, – только и выговорила она. – Сын, красивый мальчик, понимаешь?



Рассказывая о крахе нашей экспедиции, а также о череде заговоров и убийств, приведших к кризису нашего Ордена и к войне, я должен начать с событий, при которых сам не присутствовал. Кое-кто – я имею в виду эпистемологов – сочтет такое вторичное повествование недостоверным, но я уверен, что рассказ Жюстины можно рассматривать как максимальное приближение к истине. Что такое истина, в конце концов? Эпистемы я предложить не могу, поскольку в том, что касается нашего биологического вида, достоверного знания не существует. Если то, что я говорю, порой кажется нелогичным, несет отпечаток хаоса и безумия – это потому, что человеческая жизнь отмечена такой же печатью.

Через два дня после похорон Шанидара, на восемьдесят пятый день зимы, все мужчины и большинство мальчиков ранним утром ушли охотиться на шегшея в одной из западных долин Квейткеля. Было холодно: утро началось с синего мороза, который днем еще больше окреп. Воздух окружал остров стальным колпаком, деревья трещали и раскалывались, брызгая щепками. Женщины и дети из-за холода оставались в пещере, держась поближе к кострам и горючим камням. Все зябли и тряслись – кроме моей матери. Мать горела в жару, но виной тому была не болезнь, если не считать болезнью ревность и ненависть. Два дня назад она проследила нас с Катариной до ручья, проявив незаурядные шпионские качества. Она спряталась за деревом и слышала мой радостный крик. Весть о моем отцовстве ранила ее в самое сердце. Два дня она молчала, и ненависть зрела в ней, как нарыв.

Не в силах больше выносить сжигающего ее пламени, она в день охоты застала Катарину одну в нашей хижине. Мать накинулась на нее, изрыгая ядовитые слова, Катарина же отмалчивалась, еще сильнее разжигая ее бешенство. Я не знаю всего, что было сказано, но Жюстина и другие женщины слышали ужасные вещи. Мать обзывала Катарину ведьмой и кричала: «Ты околдовала моего сына! Приворожила его с помощью ласк и своих тайных знаний!»

Услышав такие обвинения, Анала, Сания и Мулийя тут же ворвались в хижину. Жюстина, помогавшая щениться одной из сук, услышала шум и тоже бросилась туда. Четыре женщины, столпившись в тесной хижине, оттащили мать от Катарины.

– Почему ты назвала Катарину ведьмой? – спросила Анала.

Косоглазая Мулийя при слове «ведьма» забубнила молитву и натерла веки золой, чтобы вторая душа ведьмы ее не увидела. (Я забыл упомянуть, что эта Мулийя была необычайно безобразна. У нее был сломан нос, и она смахивала на овцебыка, как напомнила мне Жюстина. Любопытно, что женщины часто бывают более чувствительны к женской красоте – или ее отсутствию, – чем мужчины.)

Сания, нервно потирая худые руки, смотрела то на Аналу, то на Мулийю. Это была умная маленькая женщина с узкой лисьей мордочкой. Проведя языком по желтым сточенным зубам, она сказала:

– Мы все удивлялись, почему Мэллори ведет себе так странно. Но колдовство? Зачем бы Катарина стала наводить на него порчу? – И она улыбнулась Катарине, которая ей нравилась, явно не веря, что та может быть ведьмой.

– Некоторым женщинам нравится, когда братья трогают их руками, – сказала Мулийя, – а еще больше нравится, когда те трогают их своими копьями. Все знают, что Катарина с Мэллори ерзали по снегу вместе.

Мать, в ужасе от того, что натворила, вмешалась:

– Я говорила сгоряча, потому что рассердилась. Никакая Катарина не ведьма.

Жюстина все это время стояла между Мулийей и спокойной, хранящей молчание Катариной. Мулийя сказала матери:

– Вот уж скоро год, как мы с тобой пьем кровяной чай вместе. Когда это ты говорила сгоряча? Ты назвала Катарину ведьмой – я сама слышала.

Анала, стоя в центре хижины, откинула назад седые волосы. Среди женщин она была самой высокой, самой сильной и, возможно, самой здравомыслящей.

– Ты назвала ее ведьмой, – сказала она моей матери, – и это самые тяжкие слова, которые одна женщина может сказать другой. Если она ведьма, то в чем ее колдовство?

Завязался спор относительно способов, которыми женщина может околдовать мужчину (или, реже, другую женщину). Мулийя, кося глазами, заявила:

– Хорошо известно, что у парвинов начался голод из-за того, что одна женщина высосала семя у своего родича. Это верный способ околдовать мужчину.

– Но кто из нас не хотел бы сделать то же самое? – с нервным смехом заметила Сания.

Мулийя рассказала также об олуранской женщине, которой достался плохой муж – он колотил ее всякий раз, приходя с охоты пустым. Однажды поздней средизимней весной эта женщина – звали ее Галья – сделала из палочек и меха куклу и бросила ее в талую воду. На другой день ее муж ступил на тонкий лед, провалился в море и утонул.

– А Такеко из племени нодинов? Все знают, что она сделала: с помощью плесени арагло и хитрыми колдовскими словами она разожгла в нем ярость. Вот любовник и убил ее мужа!

Анала, послушав ее, рассердилась, срезала скребком для шкур мозоль с ладони и предъявила всем.

– Как может женщина пленить душу мужчины? Для этого она должна взять от него какую-то часть, чтобы ее другая душа увидела через эту часть другую душу мужчины – это все знают. Будь Катарина ведьмой, она собирала бы волосы, обрезки ногтей и прочее. Где у нее эти вещи? Кто их видел?

– Ведьма не стала бы оставлять такое на виду, – хитро заметила Мулийя, глядя между ног Катарины на ее постель. Глаза ее, косые и слабые, были все же алалойскими глазами и подмечали многое, особенно состояние снега, для обозначения которого у алалоев имеется около сотни слов. – Почему около ее постели лежит сореш – свежий снег?

Может быть, собака испортила ее лежанку своей мочой, – пожала плечами Сания.

– Кто же позволит собаке мочится на свою постель? Я думаю, нам надо посмотреть, что зарыто у нее под лежанкой.

Мать и Жюстина, не желавшие, естественно, чтобы Мулийя рылась под лежанкой, стали спорить и приводить доводы против, а когда это не помогло, попросили ее выйти из хижины.

– Если Катарина ведьма, – сказал Жюстина, – я, конечно, уверена, что это неправда, но если она вдруг окажется ею – мы сами найдем колдовские предметы. Она моя дочь, так кому же, как не мне, следует ее наказать?

– Требовать такого от матери было бы слишком, – возразила ей Анала.

Мулийя двинулась к лежанке, но мать остановила ее силой. Катарина сидела и смотрела, а мать с Жюстиной попытались выставить женщин из хижины. Жюстина толкнула Мулийю, и та упала на стену, проломив ее. Другие женщины Манвелины, ожидавшие снаружи, подняли Мулийю, развалили хижину окончательно и столпились вокруг Катарины. Ириша, Лилуйе и еще шесть держали мать и Жюстину.

– Вот видите, – сказал Анала, – мать ведьмы всегда защищает свою дочь. Это печальный день для нас, но Мулийя права. Надо посмотреть, что у нее под лежанкой. – Она присела и быстро, как собака, стала рыть скребком снег. Белая пыль запорошила унты других женщин, с любопытством следивших за ее работой. Скребок вскоре наткнулся на что-то. – Есть, – сказала Анала и вынула покрытый снегом криддовый шар.