Невернесс

Мне не хотелось спорить с ним об эффектах временных искажений мультиплекса. Я поерзал на жестком стуле и сказал:

– А хорошо вернуться домой.

Хранитель потер свою морщинистую шею.

– Я горжусь тобой, Мэллори. Теперь ты у нас знаменитость, а? И карьера твоя обеспечена. Поговаривают о том, чтобы сделать тебя мастер-пилотом – слыхал?

По правде сказать, мои однокашники вроде Бардо и Зондерваля ни о чем другом почти не говорили. Даже Лионел, раньше журивший меня за хвастовство, сообщил мне по секрету, что принятие меня в Коллегию Мастеров почти решено.

– Ты совершил великое открытие. – Хранитель запустил пальцы в свою белую гриву. – Я очень доволен тобой.

Мне он, откровенно говоря, не казался довольным. Да, возможно, он был рад увидеть меня снова, взъерошить мне волосы, как в мальчишеские годы, но не думаю, чтобы его радовала моя внезапная слава и популярность. Он был ревнивцем и не потерпел бы угрозы своему первенству в Ордене.

– Без вашей книги стихотворений, – сказал я, – меня постигла бы участь похуже смерти. – Я рассказал ему обо всем, что случилось со мной, но могущество Тверди не произвело на него особого впечатления.

– Значит, стихи. Ты хорошо их выучил?

– Да, Хранитель.

– Угум. – Он с улыбкой положил исполосованную шрамами руку мне на плечо. Выражение его лица трудно было истолковать. Оно казалось добрым и опечаленным одновременно, как будто он сомневался в том, правильно ли поступил, дав мне эту книгу.

Он возвышался надо мной, и я видел в его черных глазах свое отражение. Сочтя момент подходящим, я задал ему вопрос, не дававший мне покоя:

– Откуда вы знали, что Твердь будет спрашивать у меня стихи? А два стихотворения из тех, что Она спросила, вы сами прочли мне!

– Откуда же мне было знать? – ответил он, скорчив гримасу. – Просто догадался.

– Но вы определенно должны были знать, что Твердь любит загадывать загадки из древней поэзии. Откуда?

Он стиснул мое плечо пальцами цепкими, как корни дерева.

– Не задавай мне вопросов, паршивец! Разучился вести себя как следует?

– Я не единственный, у кого есть вопросы. Акашикам и всем остальным тоже хочется узнать, откуда вам это было известно.

– Ну и пусть их.

Когда-то, когда мне было двенадцать, Хранитель сказал мне, что тайное знание дает власть. Он умел хранить свои секреты. За несколько часов нашего разговора он все время расхаживал по комнате, не давая мне случая задать ему вопросы о его прошлом и вообще о чем бы то ни было. Он приказал подать кофе и выпил его стоя. Часто он подходил к окну и смотрел на здания Академии, потряхивая головой и сжимая челюсти. Возможно, ему хотелось поделиться секретами со мной (или еще с кем-нибудь) – не знаю. Он походил на сильного, полного жизни зверя, попавшего в западню. Были люди, которые говорили, что он и правда никогда не покидает своей башни, потому что боится быстро мчащихся саней, скользкого льда и злоумышленников. Но я в это не верил. От одного пьяного горолога я слышал другое: что будто бы у Хранителя есть двойник, который и занимается делами Ордена, а сам он ночью выходит в Город и выслеживает на глиссадах, словно одинокий волк, тех, кто имел глупость строить против него заговоры. Ходили даже слухи, что его подолгу не бывает в Городе, что будто бы в Пещерах у него спрятан свой собственный легкий корабль. Может, он уже давным-давно сделал те же открытия, что и я, но оставил их при себе? Я полагал, что это возможно. Он человек бесстрашный и слишком живой, чтобы не нуждаться в свежем ветре, дующем навстречу, в сверкающих кристаллах цифрового шторма, в холодной звездной красоте космоса. Не он ли, страстный любитель жизни, сказал мне однажды, что мгновения человеческого бытия чересчур драгоценны, чтобы тратить их на сон? Поэтому он практиковал бессонницу и ходил вот так, то напрягая, то расслабляя мускулы, и днем и ночью, подхлестываемый адреналином и кофеином, движимый потребностью видеть, слышать, быть.

Почувствовав редкий прилив жалости к нему (а заодно и к себе за то, что терплю его выверты), я сказал:

– Мне кажется, вас что-то тревожит.

Сказал я это зря. Хранитель терпеть не мог жалости и презирал жалельщиков, особенно тех, кто жалеет себя.

– Тревожит! Что ты можешь знать о тревоге? Вот послушал бы, как механики просят меня снарядить экспедицию в туманность Тверди, тогда и говорил бы, будь ты неладен!

– О чем это вы?

– О том самом. Марта Резерфорд и ее фракция желают, чтобы я отправил туда настоящую экспедицию! Чтобы я послал в Твердь целый лайнер! Точно я могу себе позволить потерять лайнер с тысячью специалистов!

Они думают, что если тебе повезло, то им тоже повезет. А эсхатологи уже заявляют, что, если экспедиция состоится, возглавят ее они.

Я стиснул подлокотники стула и сказал:

– Мне жаль, что мое открытие вызвало столько проблем. – На самом деле никакого сожаления я не испытывал. Я был в восторге от того, что мое открытие – наряду с открытием Соли – расшевелило степенных специалистов нашего Ордена.

– Открытие? – рявкнул он. – Какое такое открытие? – Он подошел к окну и погрозил кулаком серым штормовым тучам, плывущим над Городом с юга. Я вспомнил, что он не любит холода и ненавидит снег.

– Но ведь Твердь… Она сказала, что секрет жизни…

– Секрет жизни! Ты веришь лживым словам этого лживого галактоида? Чушь! Нет никакого секрета в «старейшей человеческой ДНК», что бы эта белиберда ни означала. Никакого секрета нет, понимаешь? Секрет жизни – это сама жизнь, которая идет себе и идет, больше ничего.

В этот миг, как бы соглашаясь с его пессимизмом, прозвонили низко и гулко одни из его часов, а он сказал:

– На Утрадесе настал Новый Год. Они поубивают всех больных белокровием младенцев, родившихся в прошлом году, потом напьются и будут совокупляться целые сутки, пока чрева всех женщин не наполнятся снова. Жизнь идет себе да идет.

– Мне кажется, Твердь сказала правду, – сказал я ему.

Он хрипло рассмеялся, и по коже вокруг его глаз побежали трещины, как по льду.

– Пра-авду! – протянул он с горечью. – У богов что правда, что ложь – все едино.


Я сказал ему, что у меня есть план, где искать старейшую ДНК человека.

Он снова засмеялся – да так, что длинные белые зубы ощерились и слезы выступили на глазах.

– План, говоришь. Ты еще мальчишкой все строил планы. Помнишь, как я учил тебя замедлять время? Когда я сказал, что нужно быть терпеливым и ждать, когда первые волны адажио накроют твой ум, ты заявил, что должен быть способ замедлить время чередованием необычных поз. У тебя был даже план, как войти в замедленное время без помощи корабельного компьютера. А все потому, что как раз терпения тебе и недоставало. Недостает и теперь. Почему бы тебе не подождать, пока расщепители и геноцензоры – или эсхатологи, или историки, или цефики – не найдут эту самую старейшую ДНК? Тебе недостаточно, что тебя наверняка сделают мастер-пилотом?

Я почесал нос и спросил:

– А если я попрошу вас разрешить мне собственную маленькую экспедицию, вы дадите согласие?

– Ты говоришь об официальном прошении?

– Да. Потому что мне придется нарушить один из ковенантов.

– Вот оно что.

Последовало долгое молчание, во время которого он стоял неподвижно, как ледяная статуя.

– Так как же, Хранитель?

– И какой же ковенант ты собираешься нарушить?

– Восьмой.

– Так. – Он уставился в окно, выходящее на запад. Восьмым ковенантом был договор, заключенный три тысячи лет назад между основателями Города и первобытными алалоями, живущими в своих пещерах в шестистах милях к западу.

– Они неандертальцы, – сказал я. – Пещерные люди. Их культура, их организмы – все это очень старое.

– Ты обращаешься ко мне с просьбой отправиться к алалоям, чтобы взять образцы тканей их живых организмов?

– Старейшая ДНК человека. Разве это не ирония, что я найду ее так близко от дома?

Когда я изложил ему свой план в подробностях, он наклонился и ухватил меня за руки, опершись локтями на подлокотники стула. Его массивная голова оказалась совсем близко от моей; от него пахло кофе и кровью.

– Это чертовски опасный план, – сказал он, – как для тебя, так и для алалоев.

– Не такой уж опасный, – с чрезмерной уверенностью заявил я. – Я приму все меры и буду осторожен.

– А я говорю – опасный! Чертовски опасный.

– Удовлетворяете вы мою просьбу или нет?

Он посмотрел на меня страдальчески, как будто я заставлял его принять самое трудное решение в его жизни. Мне не понравился этот его взгляд.

– Хранитель!

– Я подумаю, – холодно сказал он. – И уведомлю тебя о своем решении.

Я повернул голову вбок. Подобная нерешительность была не в его духе. Я догадывался, что он разрывается между нарушением ковенанта и интересами поиска, который сам же объявил; но моя догадка оказалась неверной. Должны были пройти годы, прежде чем я открыл истинную причину его колебаний.

Он дал понять, что больше меня не задерживает. Встав, я обнаружил, что твердый край сиденья нарушил мое кровообращение и ноги затекли. Пока я растирал их, Хранитель стоял у окна и разговаривал сам с собой, как будто не замечая, что я еще здесь.

– Идет себе да идет, – произнес он тихо. – Идет да идет, хоть бы что.

Я вышел от него, чувствуя себя, как всегда в таких случаях, обессиленным, окрыленным и смущенным.



Последующие дни (и ночи) были самыми счастливыми в моей жизни. Утро я проводил на глиссадах, глядя, как борются пришельцы с обильными средизимними снегами. Приятно было снова дышать свежим воздухом, вдыхать запах сосен, и свежевыпеченного хлеба, и разные инопланетные ароматы, приятно катить на коньках по знакомым улицам Города. Долгие послеполуденные часы я просиживал с друзьями в каком-нибудь кафе, выходившем на белый лед Поперечной. В первый день мы с Бардо заняли столик у запотевшего окна, глядя на текущую мимо толпу и обмениваясь рассказами о своих странствиях. Я, попивая кофе с корицей, расспрашивал его о Делоре ви Тови, Квирине, Ли Тоше и других наших товарищах. Почти все они пребывали где-то в галактике, словно пригоршня алмазов, брошенная в ночное море. Только Ли Тош, Зондерваль и еще несколько человек успели вернуться домой.

– Ты разве не слышал? – спросил Бардо, заказав себе пирожных. – Ли Тош открыл родной мир даргинни. В другое время это считалось бы крупным, даже великим открытием. Ему просто не повезло, что он принес присягу одновременно с Мэллори Рингессом. – Он обмакнул пирожное в кофе. – Как не повезло и Бардо.

– Ты о чем это?

Тогда он, уминая пирожные, рассказал мне о своем путешествии. Прибыв на край Туманности Розетты, он попытался подкупить энциклопедистов Ксандарии, чтобы получить доступ в святилище. Зная, как трясутся энциклопедисты над своими драгоценными фондами и как ненавидят они Орден, боясь его власти, Бардо выдал себя за принца с Летнего Мира, что ему нетрудно было сделать.

– Сто маундов ярконских звезд уплатил я этим паршивым тубистам. Но даже за эту безбожную цену – прости, друг, если я признаюсь, что нарушил обет бедности и потратил малую долю своего наследства… о чем, бишь, я? Так вот, они, даже слупив с меня целое состояние, не допустили меня в святая святых, решив, что профан вроде меня вполне удовлетворится и более скромными эзотерическими сведениями. У меня ушло добрых двадцать дней, чтобы понять, как мелка поглощаемая мною информация. Нашли дурака! Тогда я заявил хитрому мастер-энциклопедисту, что пошлю воина-поэта отравить его, если он не откроет мне врата своего тайного хранилища. Он, дурак этакий, поверил, и я погрузился в тот запретный колодезь, где они хранят сведения по древней истории и старейшие комментарии со Старой Земли. И там… – Бардо отхлебнул кофе и запихнул в рот очередное пирожное. – Мне уже надоело рассказывать эту историю – наши акашики и библиотекари и без того высосали мои мозги досуха, но ты мой лучший друг, так вот: я раскопал там кое-что, ведущее в самые недра прошлого, как я думал тогда. На Старой Земле перед самым Роением была секта, именующая себя аркеологами. Они практиковали ритуал, известный как «раскопки». Тебе интересно? Ну вот, жрецы и жрицы этого ордена заставляли многочисленных рабов-послушников просеивать землю слой за слоем в поисках осколков глины и других реликвий прошлого. Приведу тебе подлинные слова из древнего источника, чтобы ты знал, кто такие были аркеологи. «Эти последователи Генрихашлимана поклонялись памяти предков. Они верили, что могут сообщаться с миром духов через предметы, которых предки касались, а иногда и через мертвые тела самих предков». Хочешь еще кофе? Нет? Так вот, орден аркеологов, как и все другие, наверно, был раздроблен на множество фракций. Одна из них – эйгиптологи, кажется – следовала учению Флиндерса Питри и Шампольона. Они раскалывали трупы, набальзамированные с помощью битумных веществ. Эти трупы они растирали в порошок, который – ты не поверишь! – поглощали как причастие, полагая, что при этом жизненная сила предков переходит в них. Они верили, что с течением жизни, которая идет себе да идет, как говорит Хранитель Времени, по прошествии многих поколений, человек очистится и станет бессмертным. Я тебе еще не надоел? Надеюсь, что нет, потому что должен рассказать тебе об одной фракции, первосвященники которой именовали себя кураторами. Перед самым третьим разменом Холокоста кураторы и их помощники каталогизаторы нагрузили музейный корабль старыми камнями, костями и набальзамированными трупами предков, которые назывались муммиями. Этот корабль под названием «Вишну» совершил посадку в одном из даргиннийских миров. Кураторы были слишком невежественны, чтобы распознать в туземцах разумные существа. Как это ни печально, они начали рыться в почве этой древней цивилизации. Они не могли знать, что даргинни испытывают ужас перед собственным прошлым – оно и неудивительно. Вот тогда-то, дружище, именно тогда и начались первые войны человека с даргинни.

Мы обсудили этот постыдный инцидент – единственный конфликт, который когда-либо имело человечество с чуждыми видами. Когда я поздравил Бардо со столь выдающимся открытием, он хлопнул пухлой лапой по столу и заявил:

– Я еще не закончил! Надеюсь, что не очень тебя утомил, потому что как раз перехожу к самой сути. После своего успеха у энциклопедистов – да, я признаю, что добился успеха – я преисполнился радостью. «Секрет человеческого бессмертия лежит в нашем прошлом и нашем будущем» – разве не так сказали Эльдрия? Я, конечно, не скраер и о будущем судить не могу, но мне казалось, что я открыл жизненно важное звено, связующее нас с прошлым. Теперь это подтвердилось. Не думаешь ли ты, что в моих муммиях могла сохраниться очень-очень старая ДНК? Ладно, перехожу к заключению. Полный радости, я устремился обратно в Невернесс, чтобы стать первым, кто вернется с замечательным открытием. Ты должен это понять: я мог бы стать знаменитым. Послушники отпихивали бы друг дружку локтями, чтобы коснуться моих одежд. Мастер-куртизанки сами платили бы мне, чтобы поглядеть, какой мужчина скрывается под этими одеждами. Какой полнокровной могла бы стать моя жизнь! Но Бардо увлекся. Спеша от окна к окну, я утратил бдительность.

Не стану приводить здесь весь рассказ моего друга. Если быть кратким, Бардо, проходя сквозь опасное разреженное пространство Данлади, совершил ошибку, которой устыдился бы и самый зеленый кадет. Маршрутизируя группу решений, он забыл показать однозначность функции и попал в петлю. Любой другой пилот в такой ситуации начал бы кропотливо разрабатывать последовательность маршрутов, чтобы освободиться, но Бардо был ленив и не хотел тратить на это сто или больше дней личного времени. Этот ленивый, но блестящий ум придумал способ немедленного освобождения и через каких-нибудь семь часов вкусил плод своей гениальности. Он доказал, что связь между настоящими и прошлыми точками существует всегда, что пилот всегда может вернуться в любую точку пройденного им пути. Более того, это доказательство было конструктивным: он не только доказал, что это возможно, но тут же и сконструировал такой маршрут. Он проследовал к звезде рядом с солнцем Ксандрии, вышел в знакомые пространства, недавно им пройденные, и снова направился домой к Невернессу.

– Это-то меня и прославило, – со смехом сказал он. – Ну не ирония ли это: попасть по собственной глупости в петлю, чтобы потом доказать самую важную из недоказанных мелких теорем. Теорема Бумеранга Бардо – вот как ее теперь окрестили кадеты. Поговаривают даже о присвоении мне степени мастера, известно это тебе? Я, Бардо, мастер-пилот! Да, теперь я популярен как у Колении, так и других, со сладкими губками и славными толстыми ляжками. Моя сперма течет как магма, дружище! Я знаменит – но все-таки не так, как ты, а?