Нехорошее место

– Я – дебилка высокого уровня[18], – заявила она, и Томас видел, что она очень довольна собой.

Томас не знал, кто такие дебилы, но не видел в Мэри ничего высокого, потому что она была толстой и маленькой.

– Ты, Томас, тоже, скорее всего, дебил, но глазной кий у тебя поменьше моего, и ты не так близок к норме, как я.

Все это только запутало Томаса.

И еще больше запутало Дерека (Томас это видел), который заговорил, с трудом ворочая во рту большущим языком, из-за чего понимать его удавалось не без труда:

– Я? Не дебил. – Он покачал головой. – Ковбой. – Он улыбнулся. – Ковбой.

Мэри подняла его на смех:

– Ты не ковбой и никогда им не будешь. На самом деле ты имбецил.

Им пришлось попросить ее несколько раз повторить это слово, прежде чем они поняли его, но и тогда на самом-то деле не поняли. То есть смогли произнести, но не знали, что оно обозначает, как не знали, что такое глазные кии и как эти кии выглядят.

– Сначала идут нормальные люди, – пустилась в объяснения Мэри. – За ними дебилы, потом имбецилы, которые тупее дебилов, и, наконец, идиоты, они более тупые, чем имбецилы. Я – дебилка высокого уровня, и я не собираюсь оставаться здесь навсегда, я буду хорошо себя вести, буду много работать, чтобы стать нормальной, и когда-нибудь вернусь в дом-на-полпути.

– На полпути куда? – спросил Дерек.

Тем же вопросом задался и Томас.

Мэри опять посмеялась над ним:

– На полпути к нормальности, куда тебе никогда не попасть, потому что ты паршивый чертов имбецил.

На этот раз Дерек понял, что она смотрит на него свысока, насмехается над ним. Он постарался не плакать, но заплакал. Лицо у него покраснело, по щекам покатились слезы, тогда как Мэри победоносно улыбалась, очень радостная, словно получила большой приз. Она произнесла плохое слово «чертов», и вроде бы ей следовало этого устыдиться, но она не стыдилась. И еще раз произнесла другое слово, которое Томас тоже отнес к разряду плохих, «имбецил», и продолжала повторять его, пока бедный Дерек не поднялся и не побежал к двери, а она продолжала выкрикивать это слово ему вслед.

Томас вернулся в их комнату, поискал Дерека, тот сидел в стенном шкафу с закрытой дверью и ревел. Подошли две или три нянечки, начали ласково говорить с Дереком, но он никак не хотел выходить из стенного шкафа. Им пришлось долго говорить с ним, прежде чем он вышел, но и тогда продолжал плакать, поэтому какое-то время спустя они решили «дать-ему-что-то». Иногда, когда ты болеешь, скажем, гриппом, нянечки просят тебя «принять-что-то». Речь идет о таблетке той или иной формы, того или иного цвета, большой или маленькой. Но если они говорили «дать-что-то», то имели в виду иглу, а вот это было гораздо хуже. Томасу никогда не «давали-что-то», потому что он всегда вел себя хорошо. А вот Дерек, обычно милый, иной раз сильно расстраивался из-за того, что он не такой, как все, плакал, не в силах остановиться, даже бил себя, и по лицу тоже, бил до крови и все равно не мог остановиться, поэтому им приходилось «дать-ему-что-то». Дерек никогда не бил кого-то еще, он был милый, но «ради-его-собственного-блага» иногда его следовало успокоить или даже заставить заснуть, как случилось в тот день, когда Мэри, дебилка высокого уровня, назвала его имбецилом.

Когда Дерека уложили спать, одна из нянечек, Кэти, села рядом с Томасом за рабочий стол. Томасу Кэти нравилась. Она была старше Джулии, но не такая старая, как матери других обитателей Дома. Она была красивая. Не такая красивая, как Джулия, но красивая, с приятным голосом и глазами, в которые он не боялся заглянуть. Она взяла руку Томаса в свои и спросила, в порядке ли он. Он ответил, что да, но на самом деле это было не так, о чем она, конечно, знала. Они поговорили. Это помогало. Общение.

Она рассказала ему о Мэри, он все понял, и это тоже помогло.

– Она раздражена, Томас. Какое-то время жила не в интернате, в доме-на-полпути, даже работала, сама зарабатывала деньги. Она очень старалась, но ничего не вышло, у нее возникало слишком много проблем, поэтому ей пришлось вновь вернуться в интернат. Думаю, она сожалеет о том, что так обошлась с Дереком. Просто она очень разочарована, и ей необходимо хоть над кем-то почувствовать собственное превосходство.

– Я… тоже… когда-то жил не в интернате, – промямлил Томас.

– Я знаю, что жил, сладенький.

– С моим отцом. Потом с моей сестрой. И Бобби.

– Тебе тут нравится?

– Кое-что… пугает меня. Но когда я был с Джулией и Бобби… мне это нравилось.

На кровати Дерек уже похрапывал.

День катился к вечеру. Небо почернело, приближалась неминуемая гроза. Комната куталась в тенях. Горела только настольная лампа. В ее свете лицо Кэти выглядело таким красивым. Кожа напоминала атлас персикового цвета. Он знал, что такое атлас. Джулия однажды надевала атласное платье.

Какое-то время он и Кэти молчали.

Потом он заговорил:

– Иногда это трудно.

Она положила руку ему на голову. Погладила по волосам.

– Да, я знаю, Томас. Знаю.

Она была такой милой. Он не знал, почему начал плакать, если она была такой милой. Может, именно потому, что она была такой милой.

Кэти пододвинула свой стул к его. Он привалился к ней. Она обняла его. Он плакал и плакал. Не так ужасно, как Дерек. Но не мог остановиться. Попытался не плакать, потому что чувствовал себя тупым, когда плакал, а он терпеть не мог чувствовать себя тупым.

– Я терпеть не могу чувствовать себя тупым, – пробормотал он сквозь слезы.

– Ты не тупой, сладенький.

– Нет, я тупой. Ненавижу это. Но я не могу быть каким-то еще. Стараюсь не думать о том, что я тупой, но нельзя об этом не думать, если уж ты такой, а другие люди – нет, и они выходят в мир каждый день и живут, а ты не выходишь в мир и даже не хочешь выйти, но, да, ты хочешь, даже когда говоришь, что не хочешь. – Для него это была очень уж длинная речь, и он удивился, что произнес ее до конца, удивился и рассердился, потому что очень хотел рассказать ей, каково это, быть тупым, бояться выйти в мир, но ему это не удалось, он не сумел найти правильные слова, выразить те чувства, что распирали его. – Время. Так много времени, видишь ли, когда ты тупой и не можешь выходить в мир, так много времени нужно заполнить, но в действительности времени недостаточно, недостаточно для того, чтобы научиться не бояться многого, и я должен научиться не бояться, чтобы вернуться и снова жить с Джулией и Бобби, чего я очень хочу, до того, как время истечет. Времени слишком много и недостаточно, и звучит это тупо.

– Нет, Томас. Это не звучит тупо.


Он не пытался отстраняться от нее. Хотел, чтобы она его обнимала.

– Знаешь, иногда жизнь трудна для всех, – продолжила Кэти. – Даже для умных людей. Даже для самых умных из всех.

Одной рукой он вытер мокрые глаза.

– Правда? Иногда она трудна для тебя?

– Иногда. Но я верю, что есть Бог, Томас, и Он не без причины поселил нас в этом мире, и все трудности, с которыми мы сталкиваемся, – ниспосланное нам испытание, и нам лучше его выдержать.

– Бог сделал меня тупым, чтобы испытать? – спросил Томас.

– Ты не тупой, Томас. Далеко не тупой. Мне не нравится, что ты так себя называешь. Ты не так умен, как некоторые, но это не твоя вина. Ты другой, вот и все. Быть… другим – твое испытание, и ты его выдерживаешь очень даже хорошо.

– Выдерживаю?

– Прекрасно выдерживаешь. Посмотри на себя. Ты не озлобляешься. Не замыкаешься в себе. Тянешься к людям.

– Стараюсь общаться.

Она улыбнулась, достала салфетку из коробки, которая стояла на столе, вытерла слезы с его лица.

– Из всех умных людей в этом мире, Томас, никто не справляется с трудностями лучше тебя, а большинство гораздо хуже.

Он понимал, что она хочет этим сказать, и ее слова осчастливили его, пусть он не до конца поверил ей, что жизнь трудна и для умных людей.

Она посидела с ним еще какое-то время. Убедилась, что он в порядке. Потом ушла.

Дерек по-прежнему похрапывал.

Томас посидел у стола. Попытался поработать над стихотворением.

Потом подошел к окну. Дождь уже шел. Струйки воды стекали по стеклу. День практически закончился. Вместе с дождем приходила ночь.

Он прижал ладони к стеклу. Потянулся в дождь, в серый день, в пустоту ночи, которая медленно наползала на мир.

Плохой по-прежнему был там. Томас его чувствовал. Человек и не совсем человек. Что-то большее, чем человек. Очень плохой. Отвратительно ужасный. Томас уже многие дни чувствовал его присутствие, но с прошлой недели не отправлял Бобби тиви-предупреждения, потому что Плохой не приближался. Находился далеко, не угрожал Джулии. Если бы он, Томас, слишком часто посылал тиви-предупреждения Бобби, тот перестал бы обращать на них внимание, а когда Плохой таки появился бы, Бобби уже не верил бы в послания Томаса, и Плохой добрался бы до Джулии, потому что Бобби более не принимал бы его во внимание.

Больше всего Томас боялся одного: что Плохой утащит Джулию в Нехорошее место. Их мать отправилась в Нехорошее место, когда Томасу было два года, так что он практически ее не помнил. Позже их отец отправился в Нехорошее место, оставив Томаса с Джулией.

Он имел в виду не ад. Он знал про рай и ад. Рай принадлежал Богу. В аду правил дьявол. Если существовал рай, он не сомневался, что его мать и отец сейчас там. Каждый хочет попасть в рай, если есть такая возможность. Там все лучше. В аду нянечки не такие хорошие.

Но для Томаса Нехорошее место не было адом. Оно означало смерть. Ад, конечно, плохо, но хуже смерти не было ничего. Смерть – то слово, которое невозможно представить себе картинкой. Смерть означает, что все остановилось, время вышло, ничего не движется, конец. Как можно такое нарисовать? А если что-то нельзя нарисовать, значит в реальности этого нет. Он не мог увидеть смерть, не мог нарисовать ее у себя в голове. Впрочем, возможно, он представлял себе смерть не так, как представляли ее другие люди. Он просто слишком тупой, вот ему и приходилось рисовать ее у себя в голове как какое-то место. Люди говорили, что смерть приходит, чтобы забрать тебя, однажды ночью она пришла, чтобы забрать его отца, у которого не выдержало сердце. Но если она приходит, чтобы забрать тебя, тогда она уносит тебя в какое-то место. Это и есть Нехорошее место. Куда тебя уносят и откуда не позволяют вернуться. Томас не знал, что происходит там с человеком. Может, ничего ужасного. За исключением того, что тебе не позволяют вернуться и увидеть людей, которых ты любил, а это уже ужасно, как бы хорошо там ни кормили. Может, кто-то из людей отправлялся в рай, а кто-то – в ад, но ты не мог вернуться и оттуда, то есть и рай, и ад были частью Нехорошего места, просто отдельными комнатами. И у него не было уверенности в том, что рай и ад реальны, поэтому в Нехорошем месте могли царить темнота и холод, и там было так пусто, что, попав туда, ты не нашел бы ни одного человека, которые оказались там раньше.

Вот это пугало Томаса больше всего. Вся эта огромная пустота. Мир, с которого сняли крышку. Да, ночь казалась ему очень страшной, но Нехорошее место было гораздо хуже, чем ночь. Прежде всего, многократно превосходило ночь размерами, и день в Нехорошем месте не наступал никогда.

Снаружи небо все более темнело.

Ветер гнул пальмы.

Дождь бил в стекло.

Плохой находился далеко.

Но мог приблизиться. И скоро.





Глава 28




У Конфетки выдался один из тех дней, когда он не мог смириться с тем, что мать умерла. Всякий раз, переступая порог родного дома, он ожидал увидеть ее. Подумал, что слышит, как в гостиной она качается в кресле-качалке, что-то напевает себе под нос, вяжет новый коврик, но, придя в гостиную, увидел, что кресло-качалка все в пыли и затянуто паутиной. Вдруг поспешил на кухню, ожидая увидеть ее там, в ярком домашнем платье и белоснежном фартуке, смазывающую противень или замешивающую тесто для пирога, но, разумеется, ее там не было. В смятении чувств Конфетка поспешил наверх, не сомневаясь, что найдет мать в постели, ворвался в ее спальню и вспомнил, что теперь эта спальня его, а матери нет.

Позже, чтобы выйти из этого ужасного, бередящего душу состояния, он спустился во двор, направился к одинокой могиле матери в северо-восточном углу их большого участка. Он похоронил ее там, семью годами раньше, под таким же серым зимним небом, которое, как и теперь, скрывало солнце, с ястребом, кружащим в вышине точно так же, как и сейчас. Вырыл могилу, завернул тело в простыни, надушенные «Шанель номер пять», и тайком опустил в землю, потому что захоронение на территории, являющейся частной собственностью, если только эту территорию не занимало кладбище, запрещалось законом. Если бы он позволил захоронить мать где-то еще, ему пришлось бы жить рядом, потому что он бы не выдержал долгой разлуки с ее бренными останками.

Конфетка упал на колени.

За семь лет первоначальный холмик осел, и теперь над могилой образовалась неглубокая впадина. Трава росла на ней не так густо, травинки были грубее, более жесткие, отличались от тех, что росли по всей лужайке, и он не знал почему. Даже после ее похорон трава непосредственно на могиле росла хуже, чем вокруг. Надгробия не было. Хотя высокая изгородь закрывала двор со всех сторон, он не хотел привлекать внимание к месту ее незаконного захоронения.

Не отрывая глаз от земли у своих ног, Конфетка задался вопросом: а не помогло бы надгробие смириться со смертью матери? Если бы он каждый день видел имя и дату смерти, выбитые на куске мрамора, возможно, эта картинка постепенно отпечаталась бы и в сердце, и тогда бы из его жизни исчезли такие дни, как сегодня, и он не тешил бы себя ложными надеждами, не принимал желаемое за действительное.