Нефритовые четки
Часть 81 из 101 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Не грех ли их всех с собой брать? Ведь совсем малые есть, неразумные. Сомневаюсь я.
– А, вот ты здесь зачем. – Кирилла сурово посмотрела на него. – Вопросителем послан, ради последнего сомнения. Знай же: я сама себя о том сколько раз вопрошала. И молилась, и плакала. А ответ в священной книге прочла – про разум и неразумие. Сказано там: «Разум от Лукавого, от Бога – сердце. Коли сердце восхотело – его слушайся».
– А если не в-восхотело? Гляди: они плачут, напуганы. Разве их сердца хотят смерти? Да если ты разрешишь ребятишкам отсюда на волю убежать, никого не останется! В самой главной из священных книг что сказано – помнишь? «Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жёрнов на шею и потопили его во глубине морской».
Эрасту Петровичу никогда не приходилось участвовать в теологических спорах, и он не сомневался, что Кирилла в ответ на кстати вспомнившуюся цитату выстрелит десятком других, трактующих вопрос в прямо противоположном смысле.
Но он ошибся. Аргументация подействовала. Не хрестоматийные слова Иисуса, обращённые к апостолам, – пророчицу задело другое.
– Думаешь, на волю сбегут? Презрят небесное спасение заради земного? Беленькие-то? Ангелы Божии? – пронзительно воскликнула она и простёрла руку над головами детей. – Сыночки, доченьки! Кто хощет прочь идти, неволей держать не стану. Может, кого силой привели? Уходи, кто со мною на небо не желает! Ну, кого выпустить? Тебя? Тебя? Тебя?
Она поочерёдно показывала пальцем на каждого, и все, даже самые маленькие, отрицательно качали головой.
– Ну что, вопроситель, видал? Устыдись. Ты, может, сам хощешь плоть свою спасти? Так беги! Шмыгни мышкой, да дверь поскорей прикрой, а то опять воздуха напустишь. Пожалей деточек. В третий раз сызнова удушаться им больно тяжко будет.
Фандорин покачал головой:
– Зря ты меня язвишь, матушка. Я-то никуда отсюда не уйду. Потому что я взрослый человек и решение принял. А они – несмышлёныши. Уйти не хотят, потому что ты и твоя поводырка им только за одного голубя пропели.
– За какого такого голубя? – удивилась Кирилла.
– А как в песне твоей, помнишь? Про сизую и чёрную голубицу. Там-то ты девушке выбор даёшь. Что ж детей-то к святости силком гонишь? Нечестно это. Богу такая жертва не в радость.
Пророчица задумалась.
– Что ж, твоя правда. Пускай вдругорядь сердечки свои послушают. Ты говори за сизую голубь, а я за чёрную.
Такого поворота Эраст Петрович не ждал. С одной стороны, ни в коем случае нельзя было упускать шанс на спасение хоть кого-то из детей. С другой – как состязаться с искусной сказительницей её же оружием? У неё и навык, и проникновенный голос, и магнетический взгляд. А у него что? Он и с детьми-то разговаривать толком не умеет.
– Молчишь? Ну, тогда я первая.
Кирилла опустила голову и тяжко вздохнула. Все смотрели на неё затаив дыхание.
– Я не сказку, я быль расскажу, – тихо-тихо, почти шёпотом начала она. – Про то как злые никонианцы пришли в некую деревню свою веру сажать, а истинную в корень сводить. Мужики, бабы, старики со старухами на посулы не польстились, угроз не убоялися, и пёс-воевода повелел всех их в сарай запереть, да сжечь. «Не они, сказал, мне надобны. Детей малых едино отберём, по-своему их окрутим, и будут царю верные слуги». И забрали всех детей, как вы, таких же, и посадили в темницу, и стали голодом морить, плетьми стегать, руки-ноги огнём прижигать и ещё всяко мучили…
Лицо сказительницы было по-прежнему опущено. Шёпот постепенно делался все пронзительней, он будто шёл из самой земли. Даже Фандорину стало не по себе, а маленькие слушатели и подавно задрожали. Дело было не в рассказе и не в словах – в самом этом протяжном, зловещем шипении.
– Один отрок, десяти годов, не смог вынести, когда ему плёткой-семихвосткой, ржавыми гвоздями утыканной, зачали спину рвать да ещё солёной водой поливать. Заплакал, кукишем трёхперстным перекрестился, и выпустил его воевода. А прочих детишек, какие не поддались, приказал собаками потравить. Накинулись на бедняжек псищи зубастые, да сей же час на куски изорвали. Вот что никонианцы с твердоверными-то творят. А отрок, кто Бога предал, ещё долго на свете жил. Только не было ему доли, так всю жизнь до старости стыдом и промучился. А как помер, схватили его черти железными крючьями, да под рёбра. Допрежь того как в геенну сбросить, подкинули до неба. И увидел он, одним только глазочком, как мальчики и девочки, которых собаки загрызли, сидят на шёлковом облаке, под ясным солнышком. То-то светлые, то-то радостные. С ними и Христос, и Богоматерь. И упал оттуда отступник в пропасть чёрную, глубокую, да прямо на острые колья. Как заорёт! – закричала вдруг Кирилла страшным голосом, вскинула голову и обвела пещеру неистово горящим взглядом. Дети испуганно заверещали. – А его черти за ухо, да на сковородку! Потом в паутину липкую, к мохнатым паукам, кажный в сажень! Потом в яму, гадюками кишащу! И так до скончания времён! Потому что, – спокойно и наставительно закончила она, – кто короткую муку честно снёс, тому вечное блаженство. А кто себе чёрной изменой гибель отсрочил, тот заплатит вечной мукою… Ну, голубь сизый, теперь твой черёд. Сказывай.
Глядя, как жмутся друг к другу впечатленные жутким рассказом дети, Фандорин был близок к отчаянию. Что он мог противопоставить этому нагнетанию ужасов, да ещё столь мастерски исполненному?
Как объяснишь маленьким обитателям этой лесной глухомани, что мир широк и прекрасен? Слов, которые знает Фандорин, они не поймут. А доступной им речью не владеет он… Эх, Масу бы сюда. Японец отлично умеет разговаривать с ребятишками…
Дышать было уже почти нечем, по спине и по груди струйками стекал пот.
– А… а вот в городе Москве есть к-колокол большой-пребольшой, – неуверенно начал Эраст Петрович. – С избу величиной. Царь-Колокол называется. И ещё Царь-пушка. Её д-двадцать лошадей с места не сдвинут. Вот…
Он замолчал, чувствуя себя полным идиотом.
– Чай, колокол громко гудит? – спросила конопатая соседка, глядя на него снизу вверх ещё мокрыми от слёз глазами.
– Он не гудит. Он расколотый. С к-колокольни упал..
– А пушка далеко палит? – спросил кто-то из мальчишек.
– Из неё не с-стреляли никогда…
Других вопросов не было.
Хорош «сизый голубь», нечего сказать, разозлился на себя Фандорин.
– А в стране Африке живёт зверь жираф. Сам на четырёх ногах, жёлтый, в чёрный горох. И шея у него длинная-предлинная. Подойдёт к дереву и с любой ветки что хочешь достаёт.
– И яблоки? – спросили из темноты.
– И яблоки, и груши, и сливы, – подтвердил Эраст Петрович. – А ещё там живёт огромная-преогромная свинья, называется бегемот. Целый день в болоте лежит, грязью сама себя поливает. А другая свинья, ещё больше, называется слон. Вот с такими ушами, и нос как труба. Наберёт воды, плюнет – все с ног валятся.
Кто-то неуверенно хихикнул. Ободрённый Фандорин продолжил:
– В другой стране, Австралии, проживают мишки, лучше которых нет зверей на свете. Маленькие, пушистые. Едят одни только листья. Пожуют-пожуют, обнимут ветку и давай спать. Зовётся этот мишка «коала». Я раз подошёл, на руки его сонного взял. А ему всё равно – меня точно так же обнял и знай дальше спит. Мягкий!
Они слушали, ей-богу слушали!
Он заговорил ещё быстрее, смахивая со лба пот:
– А в стране Японии есть борьба такая. Толстяки борются. Каждый, будто шар. Выйдут на круг и животами толкаются. Кто ловчей пихнется, тот и победил.
Все вокруг засмеялись, а соседка в красных варежках сказала:
– Ну про толштяков это ты брешешь.
– Я б-брешу? – обиделся Эраст Петрович. – На, сама гляди!
Вынул подарок Масы, платок с борцами сумо. Развернул, показал. Дети, кто на четвереньках, кто пригнувшись, сползлись со всех сторон, разглядывая диковину.
Свечи начинали гаснуть – не хватало кислорода, и Фандорин подсветил фонариком.
– Ух ты! – зашумели мальчишки. – Дяденька, дай мне пожать!
– И мне!
– И мне!
Кажется, дело шло на лад.
Вдруг Фандорин вновь почувствовал, что на него накатывает странное оцепенение. Язык сделался неповоротлив, все члены словно онемели. Кирилла смотрела на него неподвижным взглядом, и он физически ощущал неописуемое словами, но явственное воздействие этой месмеризующей силы.
Он заставил себя отвернуться от пророчицы, глядеть только на склонённые детские головки, и наваждение отступило.
– На белом свете м-много чего есть, – громко сказал он. – Высокие горы, синие моря, зелёные острова. И люди на свете все разные. Есть злые, но много и добрых. Есть г-грустные, а есть и весёлые. С одними хорошо говорить, с другими хорошо дело делать. Сколько всего Господь для вас напридумывал! Как же уйти, ничего толком не посмотрев, не попробовав? Разве Господу не обидно?
Эраст Петрович умолк, ибо не знал, что ещё сказать. Белобрысый мальчонка, что сидел слева, спросил:
– А вот ещё сказывали, врут ай нет, будто есть такой сахар чёрный – щикалат. Сладкий – жуть.
– Есть, – встрепенулся Фандорин, благодарный за подсказку. – А ещё м-мармелад – это как сок, только его жевать можно. Вафли…
– Вафлю я ел, тятька из города привозил. – Белобрысый повернулся к Кирилле и твёрдо объявил. – Матушка, я домой хочу.
– Я тоже. Ныне суббота, мамка пирогов напечёт.
– И меня отпусти!
– И меня!
Полуобернувшись к пророчице, но избегая смотреть ей в глаза, Эраст Петрович как можно спокойнее сказал:
– Пускай идут, кто хочет. А мы останемся.
В пещере стало шумно. Ребятишки заспорили между собой. Одни убеждали остаться, другие уходить. Кто-то из мальчишек, разгорячившись, полез драться. Поднялся гвалт: крики, плач, ругань.
И здесь произошло то, чего Фандорин больше всего боялся.
Услышав, что в мине начался какой-то непонятный переполох, ожидавшие снаружи мужчины решили вмешаться. Их, конечно, тоже можно было понять. Легко ли столько времени томиться в неизвестности и бездействии?
На дощатую дверь обрушились мощные удары, и она не выдержала, треснула пополам. Внутрь хлынул свежий морозный воздух. Он-то и решил дело.
Дуновение жизни, вторгшееся в подземную яму, подействовало сильнее любых доводов и призывов. Словно притянутые мощным магнитом, дети гурьбой, толкаясь и давясь, кинулись к выходу.
– Стойте, дурачки! Пропадёте! – истошно выкрикнула Кирилла. Хотела ухватить, удержать, но Фандорин зорко следил за каждым её движением и с места, пружинистым прыжком, скакнул на пророчицу – намертво вцепился в запястье, к которому была прикреплена проволока, и прижал его к полу.
За свою жизнь Эрасту Петровичу приходилось множество раз драться врукопашную, подчас с очень серьёзными противниками. Но никогда ещё он не встречал такого остервенения, с каким сопротивлялась эта тонкая, иссушенная постом женщина.
Удар ребром ладони по шейным позвонкам на неё не подействовал. Короткий, но сильный хук в висок тоже.
Хрипя от ярости, Кирилла пыталась рвануть нить, а другой рукой вцепилась врагу в горло, да так, что продрала ногтями кожу – на фандоринскую рубаху хлынула кровь.
С другой стороны на Эраста Петровича налетел кто-то ещё. Острые зубы впились в кисть руки, которой он пытался стиснуть Кирилле сонную артерию. Полкашка!
– Не сюда! – простонала пророчица. – Столб сшибай! Столб!
Девчонка разжала зубы и проворная, как уж, скользнула к опоре, навалилась на неё всем телом.
Столб скрипнул, но выдержал – не больно-то тяжёлым было худенькое тельце.
Вытянувшись, Фандорин отшвырнул «псицу» ударом ноги.
Оставалось продержаться самую малость – в проход протискивались последние из детишек.