Нефритовые четки

– Для деточек это. Женщины на лоскуты порежут, куклам платьишек нашьют. Деточки – наше будущее, ничего для них не жалеем.

– Кукольные платья? Из парижского б-белья?

Кузьма Кузьмич простодушно поднял на Фандорина свои голубые глазки.

– Ой, я же в таких вещах ничего не понимаю. Попросил мистера Скотта выписать из губернии чего-нибудь шёлкового, чтоб непременно с ленточками, да поцветастей. Может, у них там ничего другого не оказалось. Или надсмеяться над нами решил. Человек он, сами видели, ехидный, неделикатный.

На это Эраст Петрович ничего не сказал. В конце концов, не его дело.

Ладно, поехали дальше.



Дрим-вэлли открылась сразу, без предупреждения. Повернули за очередной валун скучного серого цвета, и вдруг пространство развернулось, будто гигантский зелёный веер. Овальная чаша была со всех сторон окружена крутыми, но невысокими горами, склоны которых густо поросли соснами. Стенки чаши в нескольких местах прорезаны узкими каньонами, разукрашены серебряными нитями водопадов, а на дне – жёлтые и оранжевые лоскуты полей, светло-зелёные квадраты лугов, тёмно-зелёные пятна маленьких рощ. Протяжённость долины от края до края была, пожалуй, вёрст пять.

– Вот она, матушка, – прочувствованно воскликнул Луков. – Где рожь и луга – наша половина. Обустроенная, слезами и потом политая. Рай земной. Луч света в тёмном царстве! А справа, где кукуруза и пшеница – там селестианцы. Полоску посерёдке видите? Это граница, изгородь.

– Курасиво, – похвалил долину Маса. – Есри рис посадить, будет есё курасивей. Как зеркаро под сонцем.

От края ущелья начиналась дорога, даже две: вправо вела кирпичная, влево грунтовая, но зато любовно обсаженная берёзками. Проехали по ней с четверть часа, и показалась деревянная арка с фанерными буквами:





Collective Farm «Luch Sveta»[19].


– По какому случаю? – насторожился Эраст Петрович, показывая на цветочные гирлянды и российские флаги, украшавшие сие архитектурное сооружение.

Он испугался, не затеяли ли коммунары в честь предполагаемого избавителя какую-нибудь торжественную встречу.

Слава Богу, нет.

– Так ведь праздник сегодня. – Кузьма Кузьмич сделал приглашающий жест. – В знаменательный день осчастливить изволили. По нашему русскому стилю нынче 26 августа, День Бородина. Будет пир, песни с танцами. А как же иначе? Триумф русского оружия.

И действительно, ветерок донёс издали звуки музыки: труб, гармоники, скрипки. Кажется, исполнялся марш Преображенского полка – неожиданный репертуар для эмигрантов и непротивленцев.

Председатель вёл гостей мимо нарядных домов-близнецов, гордо рассказывая:

– Тут у нас детский огород, где малюток воспитывают. Все деточки вместе, как редисочки на грядке, потому и огород. Семейной тирании нет, полное равенство. Сколько взрослых – столько и родителей. Вон там школа, у нас мальчики и девочки вместе учатся. Тут правление. Два общежития для мужчин.

Из-за большого здания с вывеской «Дом досуга» раздалось пение. Хор, в котором можно было различить мужские, женские и детские голоса, очень стройно выводил «Дубинушку».

– Наши все на майдане, празднуют, – объяснил председатель. – Милости прошу. То-то радости будет!

Маса остался рассёдлывать, а Эраст Петрович последовал за Луковым.



На маленькой площади, за составленными покоем столами сидело несколько десятков людей, на первый взгляд – обычных русских крестьян, разве что принарядившихся ради торжественного случая. Бабы в белых и цветных платках, мужики бородаты и стрижены под скобку. Однако при более внимательном рассмотрении крестьяне оказались странноватыми. Многие в очках или пенсне, да и лица преобладали тонкие, непростодушные – признак, по которому на Руси безошибочно отличают интеллигента, даже если он наденет лапти и поддёвку.

Песня оборвалась на лихом «ухнем!», все оборотились к председателю и незнакомцу в грязном костюме и ковбойской шляпе.

– Вот, братья и сёстры! Любите, жалуйте! Эраст Петрович Фандорин, наш, русский. Благодетель Маврикий Христофорович прислал, нам в защиту и охранение. Присаживайтесь, дорогой гостюшка, к столу. Покушайте с дороги, отдохните. Евдокеюшка о вас позаботится.

Проворная, переваливающаяся с боку на бок горбунья (судя по имени, та самая, что наработала много, как их, работочасов) усадила Фандорина в середину центрального стола и быстро наложила на тарелку пирожков, квашеной капусты, пельменей, поставила кружку кваса. За годы жизни в изгнании Эраст Петрович отвык от всех этих чудесных кушаний и едва дождался, пока Евдокия сольёт ему на руки воды из кувшина. Вытерся льняным расшитым петухами полотенцем, и тогда уж воздал должное столу.

Тут был и поросёнок с хреном, и холодец, и холодные зелёные щи, да приготовлено не хуже, чем в приснопамятном тестовском трактире.

Рядом сел Маса, усмотрел в стороне корзинку со своими любимыми маковыми бубликами, придвинул к себе и слопал сразу штук десять, после чего откинулся назад и принялся стрелять глазками по лицам женщин.

Их было гораздо меньше, чем мужчин. Старшим лет, наверное, по пятьдесят, но были и совсем юные.

– Нааа, как хороша! – сказал камердинер по-японски.

Молоденькую девушку в красном платке Эраст Петрович приметил ещё раньше Масы. Трудно было не остановить на ней взгляд. Свежее, оживлённое лицо, заливистый смех, сияющие чёрные глаза – среди постных коммунарок красотка смотрелась, как яркий цветок на блеклой траве. Слева от неё сидел Луков.

Звонким, далеко разносящимся голосом прелестница воскликнула:

– Ой, Кузьма, ты не знаешь, что со мной сегодня случилось! Ужас!

Все обитатели общины, вне зависимости от возраста, обращались друг к другу по-семейному, на «ты» – это Фандорин уже заметил и потому не удивился. Поразительно было другое. – реакция Кузьмы Кузьмича. Он ахнул, схватился за сердце.


– Что такое, Настюшка?! Ты меня не пугай!

Без притворства вскрикнул, искренне.

Румяная Настюшка, смеясь, обернулась к остальным соседям (вокруг неё сидели одни мужчины):

– Я вам уже тысячу раз рассказывала. Ничего?

Те в один голос стали уверять её, что с удовольствием послушают историю снова. Ещё бы! Таким голоском, да с этаким личиком она могла бы хоть таблицу умножения декламировать – восхищение, противоположного пола было бы обеспечено.

– Я снова их видела, Чёрных Платков!

– Да что ты?! – по-бабьи всплеснул руками Луков, – Как?! Где?! Они тебе ничего не сделали?!

– Не перебивай. – Девушка капризно шлёпнула председателя по руке. – Ходила я утром к ручью цветы собирать. Вдруг будто мороз по спине. Обернулась, а на меня с той стороны, из кустов, смотрят! Двое! И лица чёрные! Как я оттуда припустила! До самой деревни без памяти бежала, даже туфельку одну потеряла, сафьяновую, ты в прошлый раз из волости привёз. Спасибо Мишеньке, он потом не побоялся, нашёл.

Не отнимая пальчиков от руки Кузьмы Кузьмича, она погладила по плечу молодого парня, что сидел справа, сама же смотрела в другую сторону.

– Это она на меня, – шепнул Маса, поворачиваясь к красавице профилем, чтобы она могла как следует им полюбоваться.

Не на тебя, а на меня, хотел сказать Эраст Петрович, но промолчал.

– Ишь, цветочки она утром собирала, – прошипела сидевшая неподалёку женщина. – Мы все в поле работали, а Настька, значит, прохлаждалась.

Пожилой коммунар в допотопном мундире с погонами прапорщика и медалью «За покорение Чечни и Дагестана», поднялся провозгласить тост.

– Дорогие товарищи! Сегодня, в 82-ую годовщину Бородинской баталии, я хочу поднять этот бокал медовухи во славу русского оружия! Американцы никогда никого не побеждали, кроме несчастных мексикашек, а мы одолели самого Наполеона! За нашу великую отчизну!

И он завёл дребезжащим голосом: «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс!»

Многие с чувством подхватили, но не все.

Например, горбунья, не присаживавшаяся ни на минуту и всё следившая, чтобы у Эраста Петровича и Масы не пустели тарелки, петь не стала, а довольно ехидно обронила:

– Бородино давно было. Пора бы уже кого-нибудь ещё победить, а то неудобно как-то.

Любительница Чехова, вспомнил Фандорин, поглядев на её умное, тонкогубое лицо.

– П-позвольте, а как же турецкая кампания?

– Одолел кривой слепого, да сам без глазу остался.

Эраст Петрович и сам был того же мнения по поводу балканской войны, так что возражать не стал.

– Вы кушайте, кушайте, – потчевала его Евдокия. – Все блюда моего приготовления. Я здесь вроде Оливье. Читала, есть в Москве такой знаменитый ресторан. Вкусно там готовят?

– Когда-то было вкусно. Но в последние годы туда ездят не столько поесть, сколько… – Эраст Петрович замялся, подбирая слово. – Повеселиться. Там нынче наверху интимные кабинеты.

– Неплохое сочетание, – засмеялась Евдокия, очевидно, не склонная к жеманству. – Мужчин приваживают оперением, а удерживают кормом. Я это всегда знала, потому и кухарничать обучилась. Пока Настя наша в возраст не вошла, – тут она кивнула на красавицу в красном платке, – у меня больше всех мужей было.

Здесь разговор, принявший интересное направление, прервался, потому что к Фандорину подсела толстая дама в расшитой крестьянской рубахе и пенсне.

– Вы-то сами с какого штата пожаловали? – спросила она, не очень убедительно изображая простонародную манеру речи.

– Я из Бостона.

– И что там, много наших?

– Русских? Почти никого.

– Среди американцев, значит, живёте? – жалеющее вздохнула она. – А уехали давно?

– Четвёртый год. Однако в Россию время от времени наведываюсь.

Толстуха оживилась.

– Что там, совсем кошмар? Голод, нищета?

Состояние дел на родине Эраст Петрович оценивал пессимистично, но радовать собеседницу не захотелось.

– Отчего же. Газеты пишут, что промышленность растёт, рубль к-крепнет. Нищета остаётся, но с голодом покончено.

– И вы верите? Это пропаганда, – пренебрежительно скривилась дама. – Разве в России простые крестьяне вроде нас могут позволить себе такое угощение? – Она обвела рукой стол и убеждённо закончила. – Там ад, а у нас рай. Причём построенный вот этими руками.