Не прощаюсь

– Несомненно, – кивнул подполковник. Чувство юмора в число его достоинств не входило.

– Послушайте, шкипер, а далеко ли отсюда до Харькова? Если напрямую, через степь? – спросил штабс-капитан Фандорина.

– Верст сорок-пятьдесят.

– Скукин, не рвануть ли нам поближе к драке? Наши воюют, а мы будем по речке кататься?

Подполковник задумался.

– Хм. Пожалуй. Я определенно желал бы участвовать во взятии Харькова. Это крупный стратегический пункт. Будут повышения, награды.

И решительно потребовал:

– Приставайте к правому берегу!

– А вы? – Романов посмотрел на Мону.

Она с трудом отвела взгляд от Фандорина.

– Что?

– Елизавете Анатольевне нужно к морю, – ответил за нее Эраст Петрович. – И мне тоже.

– Правда?! – воскликнула она. – А как же ваша экскурсия в Гуляйполе?

– Пожалуй, не поеду. Довольно с меня Зеленой Школы. Возвращение к простым нравам, будь то «черная правда» или «зеленая», меня не привлекает. Я за сложные н-нравы. Я за цивилизацию. Коли моя страна хочет опроститься – ради бога, но без меня. Вы не будете возражать, если я составлю вам компанию до Ростова? Полагаю, за неделю мы туда доберемся.

– Я не буду возражать, – тихо ответила Мона.

Лодка заскрипела по дну.

– До свидания, – кивнул Скукин и, подхватив свой мешок, выпрыгнул на берег.

Так и пошел, сухой человек, даже не оглянулся.

А Романов задержался.

– Мона… Вы ведь позволили вас так называть… Мне ужасно не хочется с вами расставаться. Поверьте, если бы не долг…

– Ну что вы, – нетерпеливо перебила она. Ей хотелось поскорей остаться вдвоем с Фандориным. – Я понимаю. Долг офицера. Берегите себя, Алексей Парисович.

– Вы обиделись, – грустно вздохнул он. – Дайте мне время. Может быть, мы еще встретимся, и тогда…

– Нет-нет. Я же сказала, вы для меня слишком молоды.

Романов определенно был неглуп. Он приподнял бровь, покосился на Фандорина. Взгляд стал вопросительным.

Мона с улыбкой кивнула. Ее переполняло восхищение мистической непредсказуемостью жизни.

Романов поцеловал ей руку, поклонился Эрасту Петровичу и рысцой побежал за Скукиным.

– Почему он назвал вас «Мона»? – спросил Фандорин.

– Мама (ее зовут Варвара Андреевна)… – Мона сделала паузу и загадочно улыбнулась, – в детстве говорила: «Что ты всё загадочно улыбаешься? Тоже еще Мона Лиза нашлась». И прозвала меня Моной.

– Мона, желаю счастья! – крикнул с берега трогательный Романов.

Она, не оборачиваясь, помахала рукой.





Елизавета Третья?




Счастье, собственно, уже наступило, и Мона наслаждалась каждой его минутой.

Река, лодка, никого лишнего. И так будет долго, несколько дней!

Конечно, она его уже полюбила, не могла не полюбить. Это чувство досталось ей, можно сказать, по наследству.


Ни о чем не догадываясь, Фандорин сидел у руля, глубокомысленно глядя вдаль. Вероятно, думал о судьбах России или о чем-нибудь в этом роде, а Мона поглядывала на него и всё время улыбалась. Он был похож на кролика, не подозревающего, что вокруг уже оплелось гибкое тело голодного питона.

Но серьезные мысли приходили в голову и ей.

Что вся предыдущая жизнь была не более чем закуской перед основным блюдом. Настоящее начинается только теперь. Главное – не поторопиться и всё не испортить. Время есть.

Есть-то оно есть, но хочется есть, шепнул питон.

– Чему вы всё посмеиваетесь? – наконец заметил ее состояние Фандорин.

А Моне вспомнилась фраза из гимназического прошлого. Семь лет любовалась на нее с задней парты. Над школьной доской висела, каллиграфически выписанная: «Предначерташе молодого поколешя россиянъ – осуществить чаяшя предковъ. Государь Николай II». Вот именно: осуществить чаяния предков. Что не получилось у матери сорок лет назад, получится у дочери.

Смешные они были в девятнадцатом веке. Как это мама находилась с ним рядом, влюбленная, часто наедине, и своего не добилась? Объяснение тут может быть только одно, уверенно подумала Мона. Этому человеку на роду написано стать не моим отцом, а просто – моим.

– Скажите, вы верите в судьбу? – спросила она. – В то, что каждое событие имеет смысл, что ничего случайного не происходит и что у твоей жизни есть некий предначертанный сюжет?

Эраст Петрович ответил так, будто давно обдумал этот вопрос.

– Предначертанных сюжетов несколько. Даже много. Но по какому из них пойдет твоя жизнь, решаешь ты сам. Это и называется «карма». В принципе, всякий человек, каким бы путем он ни шел, имеет шанс прийти к одной и той же высшей точке: стать босацу, бодхисатвой – существом с полностью пробудившимся сознанием и полной свободой от всякой т-телесности.

Мона выслушала эту маленькую лекцию внимательно и с почтением, но «свобода от всякой телесности» ее насторожила.

– И вы тоже этого хотите?

– Конечно. Как можно этого не хотеть?

Следующий вопрос будет трудный. Мона собралась с духом.

– И что, вы уже… освободились от телесности?

– Увы, – печально молвил Эраст Петрович. – Хоть это и странно. Видите ли, я перенес… долгую болезнь, когда сознание спало и никакой телесности не было. Можно было надеяться, что она уже не вернется. Как бы не так. Я еще слишком молод. Впрочем, удивляться нечему. Старости ждать еще долго. Я пока даже не достиг возраста з-зрелости, мне до него остается больше полугода.

– Возраста зрелости?

– Да. У правильно живущего мужчины зрелость наступает в шестьдесят четыре года. Это восемь восьмерок – пора физического и интеллектуального совершенства. Считается, что перед человеком открывается самый плодотворный и п-приятный этап жизни, движение от земного совершенства к небесному, к мудрости, которая тоже состоит из двух восьмерок, но не перемноженных, а соблюдающих равновесие: восемьдесят восемь лет.





Возраст совершенства



«Я бы очень хотела провести этот приятный этап с вами», сказала бы Мона, если б была дурой. Но она была умная и просто слушала, кивала.

– Японец, который когда-то научил меня владеть волей и телом, рассказывал, что стал полноценным человеческим с-существом лишь в шестьдесят четыре года, – продолжал Фандорин. – Это так называемый возраст «первого совершенства»: тело и ум полностью развиты, и наступает черед духа. На это уходит два двенадцатилетних цикла, после чего тело и ум утрачивают значение. Остается только зрелый дух.

– А что потом, после восьмидесяти восьми лет?

– Ничего. Развитие останавливается. Мудрец живет до тех пор, пока не угаснет интерес к этой жизни, а потом уходит. Старцы-даосы владеют мастерством останавливать свою жизнь на выдохе – в любой момент, который покажется им подходящим.

– У них, наверное, после такой духовной жизни и мощи не тлеют? – насмешливо спросила Мона, которой вся эта китайщина очень не понравилась. Придумана она, ясное дело, исключительно для мужчин. Вообразить себя старухой без ума и тела, с одной только духовностью, нормальной женщине неприятно.

– Не тлеют, – серьезно ответил он. – Говорят – сам я, правда, не видел, – что в тайных склепах, ход куда знают немногие, совершенномудрые старцы сохраняются в нетленном виде веками и будто бы даже после смерти способны воздействовать на людей. Это очень возможно. В таком человеке накапливается очень много д-духовной энергии, а она тоже подвластна закону сохранения. Метафизика в этом отношении ничем не отличается от физики.

Шутит он или нет, Мона не поняла. Наморщив лоб, занялась арифметикой.

Сколько ей будет лет, когда он достигнет этого чертова возраста мудрости? Пятьдесят девять? Ну ладно. Это произойдет только через двадцать пять лет, в тысяча девятьсот, прости господи, сорок четвертом году. К тому времени на Земле все революции и войны давно отбушуют, и, может быть, Эраст передумает становиться даосом или бодхисатвой (кстати, какая между ними разница?).

Однако пора было поворачивать разговор в более перспективном направлении. Мона перешла в атаку.

– А мне не хочется избавляться от телесности. – Она мечтательно вздохнула и проделала элементарный женский трюк – подтянула кверху бюст и по-кошачьи потянулась. – Я люблю свое тело.

– Есть за что, – пробормотал Фандорин и отвел глаза. Но взгляд был правильный, мужской. Мона осталась довольна. Кажется, кролик начал что-то подозревать.

Маленькое отступление, чтобы не насторожился.

– Хотела спросить: а откуда у вас взялся саквояж? И что в нем?

– Купил в Зеленях, – с явным облегчением стал объяснять Эраст Петрович. – Внутри сменное белье, две рубашки, воротнички, т-туалетные принадлежности. У них там почти всё есть – по нынешним временам удивительно. Я и для вас кое-что приобрел, предположив, что вы тоже пожелаете переодеться.

– Как мило! – воскликнула она, заинтересовавшись. – Я так вам благодарна! Мне тоже ужасно надоело ходить нищенкой!