Нахалки

В этом замечании может увидеть личную горесть, потому что после смерти Фиби Генри Эфрон стал для своих дочерей бременем. Он начал писать мемуары «Мы думали, что можем что-нибудь сделать» (название он взял непосредственно из написанного дочерью некролога). Позже Эфрон утверждала, что эти мемуары «полнейшая чушь». Более того, они выглядели как неприкрытая попытка заработать на растущей славе старшей дочери, что, видимо, ей не нравилось.

Нора Эфрон уже стала знаменитостью. Про нее часто писали в листке светских сплетен Women’s Wear Daily (который она выпорола за несколько лет до того) – даже чаще, чем о Хелен Гёрли Браун. Она постоянно выступала на телевидении. На одном шоу ведущий заговорил о том, что она часто бьет до крови:

Ведущий: Вы ведь бываете злой?

Эфрон: О, конечно.

Ведущий: И это доставляет вам удовольствие?

Эфрон: Нет, вы оши…

Ведущий: Я напомню вам случай, когда вы дали волю этой злости. Ваша статья о Джулии Никсон.

Эфрон: Слабость у вас к Джулии Никсон, да?

Ведущий: Да, Джулия мне нравится.

Эфрон: Ну а мне нет. По-моему, она паучиха в шоколаде.



В этом стиле написаны почти все ее последующие статьи. В какой-то момент она вернулась в Esquire, но вместо женщин ее мишенью стали СМИ: журнал People, Теодор Уайт, претенциозность некоторых авторов New Yorker (Кейл она в этой статье не упомянула). В какой-то момент, втянувшись в спор, который Esquire вел с писателем Ричардом Гудвином, она даже нанесла удар по самому журналу. Она написала колонку с критикой решения редакции договориться с Гудвином насчет очерка о нем, который она редактировала.

Эта сторона характера Эфрон – которую иногда называли низостью – в то время, казалось, не была полностью очевидна для читателей. Иногда она не была даже очевидна для самой Эфрон. В интервью Associated Press после публикации «Сумасшедшего салата» в семьдесят пятом она сказала:

Ты можешь написать о человеке самый замечательный в мире очерк, но единственное слово, которое в нем заметят, будет «толстый»… Очень рано узнается, что на этой работе не следует дружить с людьми, о которых пишешь. Если такое случается, на тебя сыплются удары.



Сформулированную здесь дилемму она остро ощущала в своем творчестве. К тому времени, когда ее уже знали все, мужчины иногда огрызались на нее в своих колонках, подменяя слово «талантливая» или «блестящая» словами «умненькая» и «миленькая» и фантазируя, как хорошо было бы с ней переспать. Она видела, что это сказывается на выборе тем, о которых ей как эссеистке предлагали писать и думать. В семьдесят четвертом году она сказала интервьюеру, что «есть журналы, которые никогда не закажут женщине статью на тему экономики или политики, и даже мысли у них об этом не будет».

«Быть одинокой – это отвлекает, – сказала недавно разведенная Нора Эфрон в том же интервью – в начале семидесятых она недолго была замужем за писателем-юмористом Дэном Гринбергом. – Я имею в виду, что есть одна вещь в браке, полезная и для мужчин, и для женщин: она позволяет сберечь все силы, которые тратятся на организацию личной жизни, и их можно использовать для работы. Нет нужды беспокоиться, с кем завтра идти ужинать. Мне кажется, быть одиноким – это требует много времени».

Конец этим проблемам положил Бернстайн.

Неизвестно, почему но союз Эфрон и Бернстайна возник как раз тогда, когда ее интерес к работе на журналы внезапно снизился. Во второй половине семидесятых она это дело почти забросила, обратив свое внимание на сценарии. Она начала работать с Элис Арлен над фильмом «Силквуд» и после, видимо, достаточно решительных ухаживаний Карла Бернстайна вышла за него замуж. «Мы решили пожениться в воскресенье, поженились в среду, и для идеального соответствия жанру решение мы приняли в автобусе», – рассказала она интервьюеру. Но еще она сказала ему, что «вопрос, есть ли в браке смысл, не сводится к вопросу, будет ли он длиться вечно».

Как мы знаем из «Ревности», вечно он не продлился. «Страшно не хочется что-то сочинять», – отвечала она, когда ее спрашивали, не собирается ли она писать беллетристику. Но еще она говорила, что после ухода от второго мужа на каком-то уровне знала, что об этом опыте напишет. Муж женщины, с которой Бернстайн ей изменял – его звали Питер, – пригласил ее пообедать вместе:

Мы встретились возле китайского ресторана на Коннектикут-авеню и разрыдались друг у друга в объятиях. «Ох, Питер, – говорю я ему, – разве это не ужасно?» – «Это ужасно, – отвечает он. – Что происходит с этой страной?» Я истерически реву, но про себя думаю: когда-нибудь из этого выйдет забавная история.



Эфрон сказала, что в конце концов поняла: фраза «Жизнь – это материал», которую ее мать повторяла до самой смерти, на самом деле означает контроль над ситуацией:

Если поскользнешься на банановой кожуре, смеются над тобой, но если ты рассказываешь, как поскользнулся, то смеешься ты. И так ты из объекта шутки становишься ее действующим лицом. Думаю, она именно это имела в виду.



«Ревность» стала выдающимся бестселлером, сделав Эфрон богатой. Эфрон переработала роман в сценарий фильма, который поставил ее друг Майк Николс. Говорят, что Бернстайн был взбешен. Он выдвинул условием развода, чтобы в фильме его показали только как любящего отца. Некоторые из ее друзей, видимо, тоже сочли это проявлением плохого вкуса. В статье, которая появилась в светской хронике в New York прямо перед публикацией романа, Дэн Гринберг, первый муж Эфрон, сказал репортеру: «Нора гораздо более благородная личность и гораздо лучшая писательница, чем можно судить по этой книге».

Сейчас книга стала своего рода легендой, хотя фильм так и не дотянул до уровня литературного оригинала – возможно, из-за наложенных Бернстайном ограничений ради двоих детей его и Эфрон, или же потому, что в фильме трудно воспроизвести интонации остроумного повествователя. Слишком многое зависело от того, будет ли Рэйчел разговаривать в точности как Нора, сумеет ли так же проницательно видеть мир и собственную ситуацию – и эту глубину характера было слишком трудно передать на экране даже Мэрил Стрип. Но фильм стал одной из главных вех феминистского реванша в поп-культуре, и его не смогли до конца залить глянцем все слащавые фильмы, снятые Эфрон впоследствии.





Глава 12

Арендт, Маккарти и Лилиан Хеллман




В последние годы жизни Ханна Арендт успешно преподавала, ее книги массово издавали, что доступно только человеку, нашедшему наконец место, где ему очень уютно. И все это кончилось в октябре семидесятого. «ГЕНРИХ УМЕР В ВОСКРЕСЕНЬЕ ОТ ИНФАРКТА» – такую телеграмму получила Маккарти от Арендт. Маккарти, которая жила тогда в Париже со своим последним мужем, дипломатом Джимом Уэстом, немедленно вылетела в Нью-Йорк на похороны.



К тому времени Арендт и Блюхер прожили вместе более тридцати лет, и его утрата ее ошеломила. «Я сижу в комнате Генриха и печатаю на его машинке, – писала она Маккарти вскоре после его смерти. – Это дает мне силы держаться на плаву».

И ей недолго предстояло прожить в одиночестве. Четвертого декабря 1975 года Арендт сама умерла от инфаркта во время дружеского ужина.


Своим литературным душеприказчиком Арендт назвала Маккарти, и Маккарти же взяла на себя организацию похорон и переговоры с родственниками. В дружбе другого рода такая интимность могла показаться необычной, но здесь был тот случай, когда лучшей подруге естественно было стать распорядителем похорон. В Нью-Йорке Маккарти сказала надгробную речь, в которой говорила об Арендт, как можно было говорить о возлюбленной: восхищалась ее внешностью, вспоминала, как она размышляла, лежа на диване. Она даже говорила о ногах и щиколотках покойной так, что напрашивалась насмешка. Но все перестает казаться странным, если учесть, что Маккарти описывала подругу как воплощенную мысль:

Когда я впервые услышала ее публичное выступление – почти тридцать лет назад, во время дебатов, – мне подумалось, что именно такой должна была быть Сара Бернар или прустовская Берма, великолепное порождение сцены, не способное не быть богиней. Пусть богиней хтонической или огненной, а не воздушной, но богиней. В отличие от других хороших ораторов, она не пользовалась ораторскими приемами – скорее перед нами был мим, трагик, разыгрывающий драму разума, тот диалог «между мной и собой», который так часто всплывает в ее трудах.



Более двух лет своего времени Маккарти отдала работе над последним проектом Арендт. Он был задуман как трехтомный трактат под названием «Жизнь разума». В первом томе рассматривался акт мышления, во втором – акт воли, а в третьем – акт суждения. Арендт всерьез закончила лишь черновики первых двух частей, а для третьей сохранились лишь два эпиграфа на листе бумаги, так и оставшемся в пишущей машинке. Маккарти неважно владела немецким и философом, в сущности, тоже не была, но закончить книгу было для нее делом чести. И Маккарти ее закончила, хотя издатель заплатил ей только четверть аванса и роялти – остальные средства пошли дальним родственникам Арендт.

Это был акт необычайной щедрости. Творцы больше всего на свете ценят время – как однажды заметила Зонтаг, это главное, что они покупают за деньги. Но в последние двадцать лет жизни творческая продуктивность Маккарти была уже не та, что прежде. Она закончила роман «Каннибалы и миссионеры», оказавшийся последним. Смерть Арендт, а потом и смерть Роберта Лоуэлла, привели ее к депрессии. Она оставалась видной фигурой в мире литературы – «Каннибалы и миссионеры», не лучшая ее книга, все же получила положительные рецензии, – но находить свое истинное место в этом мире ей стало труднее.

Может быть, этой неопределенностью объясняется и история с Лилиан Хеллман.

Та была, мягко говоря, сложным человеком. Ее первым большим успехом как писателя была пьеса под названием «Детский час», в которой дети обвиняют двух преподавательниц школы-интерната в лесбиянстве. Успех пьесы и контракты, которые она благодаря ему смогла заключить в Голливуде, сделали Хеллман богатой. Однако богатство и слава не слишком сочетались с ее политическими взглядами. Подобно Паркер, с которой она подружилась в Голливуде, Хеллман в молодости была активисткой левого движения. В отличие от Паркер, Хеллман обычно это скрывала. Считается, что в пятидесятых она солгала Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности Палаты представителей, когда показала под присягой, что у нее нет в данный момент связи с Коммунистической партией или с «любой другой политической группой». Эти показания спасли ее от тюремного заключения, которому подверглись более честные свидетели, в частности, партнер Хеллман, Дэшил Хэмметт. Все это сделало ее крайне непопулярной среди левых интеллектуалов, таких как Маккарти и ее друзья.

Что касается личной неприязни, то Маккарти виделась с Хеллман лишь дважды. Первый раз – на ланче в колледже Сары Лоуренс, где Маккарти некоторое время преподавала в сорок восьмом году. Там она услышала, как Хеллман осуждает Джона Дос Пассоса перед группой студентов, говоря, что он бросил антифашистов во время гражданской войны в Испании, потому что терпеть не мог испанскую еду. Маккарти, никогда не упускавшая возможности исправить неточность, напомнила: на самом деле Дос Пассос писал, что разочаровался в войне из-за убийства друга. В восьмидесятом году Маккарти в письме другу описала гнев Хеллман так:

Помню голые морщинистые руки, унизанные браслетами, золотыми и серебряными, и эти браслеты затряслись – наверное, от ярости и неожиданности, – когда ее поймали с поличным за промывкой мозгов.



Похоже, что ни Хеллман, ни Маккарти не забывали об этом инциденте. И вдруг во время рекламной кампании «Каннибалов и миссионеров» Маккарти решила его вытащить на свет. Сначала рассказала о нем одному французскому интервьюеру. Потом на шоу Дика Каветта ей задали роковой вопрос, каких авторов она считает «перехваленными»:

Маккарти: Ну вот разве что какой-нибудь пережиток вроде Лилиан Хеллман, которую я считаю чрезвычайно переоцененной, плохой писательницей, нечестной писательницей, но она действительно вся из прошлого, из стейнбековского прошлого. Не в том смысле, что она равна Стейнбеку по масштабам.

Каветт: Что в ней нечестного?

Маккарти: Все. Я уже говорила однажды в интервью, что каждое написанное ею слово – ложь, вплоть до предлогов и союзов.



Многие говорили потом биографам Маккарти о своей реакции на эти слова: им показалось, что она «краев не видит», когда выдает такие тяжкие оскорбления «с этой своей улыбочкой». Видимо, Хеллман тоже смотрела передачу – как позже рассказал Дик Каветт, она позвонила ему в абсолютной ярости:

– Мне никогда не казалось, что ты нуждаешься в защите, Лилиан, – удалось мне сказать.

– Врешь! Я на вас на всех в суд подам, на всю вашу проклятую шайку!

И уж в этом она оказалась человеком слова.



Маккарти считала, будто просто сказала то, что все и так знают. В результате против нее был выдвинут судебный иск, защищаться от которого ей было просто не по карману. В иске утверждалось, что заявление Маккарти было заведомо ложным и что она назвала Хеллман лгуньей «со злым умыслом». Хеллман назвала ответчиками Маккарти, The Dick Cavett Show и канал PBS, на котором оно выходило, и потребовала 2,25 миллиона долларов компенсации. The New York Times попросила у Хеллман комментарии по поводу иска, и Хеллман высказалась о возможных мотивах Маккарти так:

Я ее не видела десять лет и никогда ничего о ней не писала. У нас есть несколько общих друзей, но вряд ли это причина ее замечаний. Думаю, она всегда меня недолюбливала. Может быть, еще с гражданской войны в Испании, с ноября-декабря тридцать седьмого, когда я оттуда вернулась.



Маккарти, со своей стороны, сказала той же Times так:

Я ее едва знаю… Свое мнение о ней я составила по ее книгам, в особенности по «Времени негодяев», которое я покупать не стала, а взяла почитать. Мне не понравилось, в какой роли она себя там изобразила.



Норман Мейлер (не тот человек, который упустит возможность оказаться в центре внимания) взял на себя попытку рассудить спор: «Обе – блестящие писательницы, – заявил он. – Но таланты их настолько различны, что для них естественно друг друга не выносить. В этом писатели вполне сравнимы с животными». Слова Маккарти Мейлер назвал «глупостью», добавив, что «такое лучше держать про себя», – примечательная позиция для человека, считавшего готовность броситься в драку фундаментальной добродетелью. Услышан он не был.

Марта Геллхорн, первопроходец женской журналистики и бывшая жена Эрнеста Хемингуэя, уже отошедшая от активной работы, вступила в дискуссию, обрушив на Лилиан Хеллман шестнадцать страниц нападок в Paris Review, указывая, что в «Незавершенной женщине» у Хеллман неверна чуть ли не каждая дата. Особенно хорошо Геллхорн знала, что делал во время гражданской войны в Испании Хемингуэй, и опровергла практически все, что писала об этом Хеллман. «Из всех сочинителей апокрифов, – заключает она, – пальму первенства я безоговорочно отдаю мисс Хеллман».

Про себя Маккарти все же волновалась – и даже не о том, сможет ли она в конце концов победить в суде, потому что без особого шума собрала и продолжала собирать материалы, доказывающие ложь Хеллман. Она узнала об одном эпизоде, тогда не слишком известном, из мемуаров Хеллман «Пентименто», по одной части которых был поставлен в Голливуде фильм «Джулия» с Джейн Фондой. Эта «Джулия», по словам Хеллман, была ее подругой детства и кем-то вроде Зелига [45] начала двадцатого века. Ее психику анализировал сам Фрейд, потом она героически сражалась в Испании и погибла во время Второй мировой войны.

Оказалось, что Джулия была полностью выдумана и некоторые факты ее биографии были взяты из жизни женщины по имени Мюриэль Гардинер, которая написала Хеллман о совпадениях в жизни своей и Джулии, и ответа не получила. Но когда Маккарти выступила на шоу Каветта, ничего этого общественности известно не было. Все что-то подозревали: в частности, Марта Геллхорн считала, что почти все утверждения Хеллман – вранье от начала и до конца.

Но при самых железных доказательствах Маккарти не могли не волновать судебные издержки. После «Группы», то есть с шестьдесят третьего года, Маккарти не выпускала бестселлеров, Хеллман же была неописуемо богата и полна решимости довести дело до конца. Она даже победила в первых стычках этой битвы, добившись решения судьи отказать Маккарти в ее ходатайстве закрыть дело.

В общем, просто повезло, что она умерла в конце июня восемьдесят четвертого – не успев довести до конца свою вендетту. Покойник стороной в гражданском иске быть не может, поэтому вопрос стал чисто теоретическим. К августу дело было полностью прекращено. Но сама история стала легендарной, и сегодня это часто единственное, что общественность вообще помнит о Мэри Маккарти. В конце жизни Нора Эфрон, которой эта тема не давала покоя, написала об этой вражде целую пьесу и назвала ее «Воображаемые друзья». Какое-то время они с Хеллман были подругами:

Далеко не сразу до меня стало доходить, что занимательные рассказы, которыми она развлекала своих друзей, это – говоря вежливо – всего лишь рассказы. Когда годы спустя она подала в суд на Маккарти, я не удивилась. К тому времени она была больна и абсолютно слепа в юриспруденции. А ее гнев, любимый ее многолетний союзник, стал невыносим даже для тех, кто сохранил ей верность.



Пьесу Эфрон поставили на Бродвее в две тысячи втором году. Успеха она не имела, на Бродвее спектакль продержался всего три месяца, и после семидесяти шести представлений был закрыт. Но для Эфрон, которая в то время после серии провалов жила, как она сама сказала, в тюрьме из кинопленки, это был прорыв, облегчение, возврат к прежней форме. «Я снова смогла написать на тему, интересовавшую меня в годы моей журнальной работы: о женщинах и о том, что они друг с другом делают». Но передать этот интерес дальше ей не удалось: к двенадцатому году – году смерти Эфрон – пьеса была забыта полностью.





Глава 13